– Разреши мне поговорить с ней, – сказала Руфь. – Я ничего не скажу Ричарду. Я не буду ни кричать, ни вопить. Но это важно. Женщины могут сказать друг другу такое, чего мужчины за них никогда не скажут. Я знаю, что она не сука. Она мне нравится. Я уважаю твою любовь к ней. И понимаю: тебя потянуло к ней, потому что… я не во всем устраиваю тебя.
Хотя он и отнял у нее руку, она почувствовала, что он смягчился; она увидела, как он откинулся на стуле, явно довольный тем, что Руфь с Салли утрясут все между собой и тем самым избавят его от необходимости принимать решение. Подали кофе. Вокруг них – теперь они это заметили – шло непрерывное коловращение разговоров, а благодаря этим разговорам вращался и мир. И они с Джерри, прожив многие годы вместе, словно дети под надзором невидимых родителей, сейчас заговорили друг с другом, как взрослые. Прежде чем встать из-за стола, Джерри спросил ее мягко, но официально:
– Ты хочешь, чтобы я убрался сегодня же? Ответ слетел с ее губ так быстро, так инстинктивно, что это не могло быть решением:
– Конечно, нет.
– Ты уверена? Так было бы порядочнее. Я ведь ничего не могу тебе обещать.
– А куда ты переедешь?
– В этом-то вся и закавыка. В Нью-Йорк?
– Ты же знаешь, что не можешь спать в отелях. Не дури. Ты что, хочешь непременно уйти от меня сегодня?
Он подумал.
– Нет. Вроде бы нет.
– Она сейчас, скорей всего, где-нибудь на вечеринке с Ричардом и все равно не может быть с тобой.
– Я бы ее и не стал звать. Мне надо сначала порвать с тобою.
– Что ж, детям все объяснить должен ты. И туг я тебе не завидую.
Он внимательно изучал клетки на скатерти, словно ткань могла подсказать ему ответ. И все водил и водил безымянным пальцем левой руки вокруг одной из клеток. Когда они поженились, Джерри отказался носить обручальное кольцо из опасения, сказал он, что будет все время вертеть его.
– Давай пройдемся по пляжу.
Конанты расплатились, улыбнулись усталой официантке, вышли и сели в его машину – "меркурий" со складным верхом. Небо над пляжем после дождя было желтое. Звезды еле мерцали, но почти полная луна так ярко освещала песок, что за ними тянулись длинные тени. Саунд был словно кнопками прикреплен к горизонту огнями Грейс-Айленда, а с другой стороны – огнями коттеджей Джейкобе-Пойнта. Руфь с трудом могла поверить, что не прошло и двенадцати часов, как она лежала здесь, наблюдая за подкрадывавшимся солнцем, – прилив слизал все дневные отпечатки. Сейчас в темноте ее голые ноги оставляли четкие холодные следы, а волны, фосфоресцируя, накатывались и отступали. Джерри задержал ее и, обняв, поцеловал в шею, в щеки, в глаза
– Просто не знаю, что и делать, – сказал он. – Я не могу отказаться ни от тебя, ни от нее.
– Ничего сейчас не решай, – сказала она. – Я еще не готова.
– Ты никогда не будешь готова!
– Откуда тебе знать? Я могу приготовиться. Но обещай ничего не предпринимать до конца лета.
– Хорошо, – сказал он.
Ей стало неловко от того, что она так легко добилась столь многого.
– А ты выдержишь?
Салли и Джерри; им кажется, что они влюблены – до чего умилительно. Руфь представила себе их – насколько же она выше, у нее даже голова закружилась. Лакированная ночь завихрилась вокруг нее, как воздух на полотнах Шагала; она крепко прижалась к Джерри из жалости.
– Выдержу – что? – спросил он.
– Разлуку с Салли, – сказала она.
– Это тоже входит в уговор?
– Ты должен попытаться прожить со мной до конца лета, – сказала ему Руфь. – А иначе – к чему все это?
– К чему – что?
– Пытаться.
– А потом – что?
– Потом решим.
– Господи, – сказал Джерри, выпуская ее из объятий. – Ты была такой прелестной женой.
На другой день, в понедельник, Руфь позвонила сначала миссис О., потом Салли.
– Салли, это Руфь.
– Привет. Как поживаешь? – Салли когда-то работала секретаршей, и голос у нее по телефону был поставленный, бархатный – профессиональное качество, о котором все забывали, видя, как она флиртует и взвизгивает на вечеринках.
– Не слишком хорошо.
– О. Жаль.
– Я звоню, чтобы спросить, можно заехать на чашечку кофе?
Салли старательно сохраняла дистанцию между словами.
– Ко-не-е-чно. А может, заглянешь попозже выпить чего-нибудь? Разве ты не едешь на пляж? Вчера была такая жуткая погода.
– Да, была. Я долго тебя не задержу.
– Может, приедешь с детьми?
– Понимаешь, я… – Руфь вздрогнула от собственного извиняющегося смешка, – я… договорилась с одной женщиной, чтоб она с ними посидела.
– Ричард забрал Бобби, и они поехали смотреть какой-то участок или что-то там еще, но Питер и малышка со мной. А ты хотела бы… Они тебе не помешают?
– Конечно, нет. Я, наверное, зря вызвала ту женщину.
– Как знать, – осмелела Салли. – Возьми Джоффри – он составит компанию моему шалопаю.
Руфь почувствовала, что ею начинают командовать, хотя собеседница по-прежнему не обнаруживала себя.
– Пожалуй, возьму. – Джоффри терпеть не мог Питера, который, по его словам, вечно толкается. – Я посмотрю.
– Вот и прекрасно, – сказала Салли и, пропев:
– Так мы вас ждем, – повесила трубку.
Руфь в ярости принялась засовывать ноги Джоффри в туфли на резиновом ходу. Когда прибыла миссис О., он ревел из-за того, что его увозят, а Джоанна с Чарли ныли, что их не берут с собой.
Зимой, когда выпадал снег, родители с детьми ездили в конце недели кататься на санках с холма, где стоял дом Матиасов; Ричард и Салли угощали детей печеньем и горячим шоколадом, а взрослых – чаем с ромом. Дорога к их дому вилась вверх по холму, и Руфь, когда ее "фолкон" стало, по обыкновению, заносить то вправо, то влево, тотчас вспомнила, несмотря на все свое возмущение, раздражение и страх, как гостеприимно – сообразно времени года – встречали ее там, наверху: зимой – катание на санках, летом – чай на лужайке, вечеринки с ужином, игра в слова, рисование плакатов, уроки вязанья, собрания разных комитетов по превращению Гринвуда в еще больший рай.
Салли ждала ее у бокового входа. Солнце светило с востока, и мягкая узорная тень деревьев лежала на красном дощатом доме, а заодно и на Салли, подчеркивая ее животную немоту, превращая в пятнистую олениху. На ней были белые брюки в обтяжку, низко спущенные на бедрах в стиле "Сен-Тропез", и летняя трикотажная кофточка с широкими янтарными полосами. Ее длинные ноги были босы, и лак на ногтях требовал обновления; пепельно-светлые волосы висели прядями, придавая ее облику суровость колдуньи. Заостренное книзу лицо было бледно, точно она потеряла пинту крови или недавно произвела на свет младенца.
– Джерри только что звонил, – объявила она.
– Вот как? – Руфь придерживала дверцу, пока Джоффри, пыхтя, неуклюже вылезал из машины.
– Он хотел меня предупредить. – Салли усмехнулась, и Руфь, как всегда, не устояла и тоже улыбнулась. Питер Матиас и малышка – крошечная девочка с нелепым именем – появились у ног матери" Как же ее зовут, этакое дикарское имя – императрица, но не Клеопатра: ага, Теодора. – Пойдите покажите Джоффри качели! – воскликнула Салли своим пронзительно-мелодичным голосом, и хотя дети продолжали застенчиво стоять, Цезарь, большеголовый пес Матиасов, одним прыжком проскочил между их ног и помчался на задний двор, где в тени деревьев висели качели.
Салли повернулась и вошла в дверь; Руфь последовала за ней, по-новому, глазами Джерри, глядя на знакомые предметы обстановки: диваны с квадратными подлокотниками; ворсистые, с абстрактным рисунком ковры; стеклянные столики; изогнутые в духе Арпа лампы; гравюры таких посредственностей, как Бюффе и Уайес, в рамках. Джерри все это, конечно же, нравилось – он прежде всего видел во всем этом деньги и много света. А Салли, надо сказать, обладала даром аранжировать освещение, втягивала в окна – с помощью белой краски и горшков с цветами – солнечный свет и уже не выпускала его. Самой веселой из комнат была кухня: разбившись о подоконники, свет здесь лежал длинными черепками на всех деревянных поверхностях, которые Салли с присущей ей энергией надраивала до блеска. Прошлой ночью, когда Руфь и Джерри затеяли тот разговор, ворочаясь без сна в постели, точно дети перед надвигающимся Рождеством, а под конец стали уже полными дураками, он посетовал, что Салли и хозяйка-то куда лучше – не в пример ей. Руфь возразила, что у Салли есть Джози, хотя сама понимала, что это слабое оправдание: ведь и она могла бы иметь Джози, если б захотела. Но она не хотела – ей было все равно: она считала домоводство второсортной страстью.
– Я поставила кофе, но не уверена, что он уже готов, – сказала Салли.
Руфь села за стол, где обычно завтракали. Это был тяжелый ореховый стол старинной работы, который Ричард недавно купил в Торонто: она вспомнила, как он гордился своим приобретением.
– А где Джози? – спросила она.
– Наверху. Не нервничай. Она нам не помещает.
– Я и не нервничаю. Просто не хотела ставить тебя в неловкое положение.
– Как это мило с твоей стороны. – Салли, подошедшая к плите, тряхнула головой, отбрасывая волосы с лица; голова у нее была маленькая, совсем как головка тропического воробья. – Жаль, что Джерри рассказал тебе. По-моему, слишком рано.
– Слишком рано для чего? – И видя, что Салли молчит, Руфь сказала:
– Не жалей. Мне так лучше – знать, на каком я свете. Я все лето чувствовала себя несчастной, а почему – не понимала.
– Я, собственно, думала, – нарочито размеренно произнесла Салли, ставя перед Руфью чашку кофе, – главным образом не о тебе.
Руфь пожала плечами.
– Все равно рано или поздно это бы всплыло. Джерри прямо лопается от гордости.
– Он говорит, ты обещала не рассказывать Ричарду.
– Он сказал, что, если я это сделаю, он сбежит с тобой.
– Он еще сказал мне, Руфь, что у тебя был роман.
Салли повернулась спиной, наливая себе кофе, и Руфь внимательно оглядела ее/ища следы прикосновений Джерри: неужели ему действительно нравятся эти широкие крутые бедра, эта полная, с выемкой спина.
– Он не должен был тебе это говорить.
Салли повернулась. Как она посмотрела – чудо: разрез глаз, изогнутая линия слегка нахмуренных бровей.
– Он все мне говорит. Руфь опустила взгляд.
– Я убеждена. – Она почувствовала, что падает навзничь; сумела удержаться. – Нет, вовсе я не убеждена. Не убеждена в том, что он до конца честен с нами обеими.
– Ты его не знаешь. Он болезненно честен.
– Я не знаю собственного мужа?
– В известном смысле, да. – Салли произнесла это беспечным тоном, но потом, с преувеличенной осторожностью поставив на стол чашку с кофе, тяжело опустилась на стул и уже хриплым голосом добавила:
– Не надо такого холода. Он сказал мне, чтобы я не чувствовала себя проституткой в сравнении с тобой. А кто тот человек, не захотел сказать.
– Он не знает.
– Дэвид Коллинз?
– Нет. Произошло это уже давно, и у меня никогда в мыслях не было расставаться с Джерри. Я сама положила всему конец, и тот человек держался очень хорошо. Удивительно хорошо. Не думаю, чтобы его, как и меня, эта история глубоко задела.
– Какая ты счастливица, – сказала Салли.
– Почему?
– Да потому, что не влюбилась в своего любовника.
– Нет, немного влюбилась. Даже живот болел. Я за те месяцы десять фунтов потеряла. – Она поднесла чашку к губам, выяснила, что кофе слишком горячий, снова поставила ее на блюдце, и увиденная сверху, с размытыми от яркого света контурами, чашка сразу точно сошла с картины Боннара. Салли провела дрожащими руками по голому столу, словно разглаживая скатерть. Руфь протянула руку к своей чашке; потом, вспоминая этот разговор, она всякий раз прежде всего видела четыре белые дрожащие руки, суетливо двигавшиеся по залитой солнцем доске полированного ореха.
– Ведь ты же, – сказала Салли, – сама отвернулась от Джерри.
– У меня и в мыслях такого не было. И не собиралась. Пожалуй, это он отвернулся от меня.
– Вы не можете жить друг с другом.
– Вот как?
– Не надо, Руфь. Кончай с этим тоном. Многие годы мы с Ричардом восхищались вами, считая идеальной супружеской парой; у нас отношения никогда не складывались легко, и мы, пожалуй, завидовали вам: вы оба, казалось, были так уверены друг в друге, так близки. А потом, в прошлом году, между тобой и Джерри что-то произошло, я чувствовала, как он поглядывает по сторонам – на меня, на других женщин. Я поняла, что кто-то у него появится – так почему бы не я. – Подбородок у Салли при этих словах покраснел, и она улыбнулась, чтобы не заметно было, как дрожат губы.
До чего все было бы просто, подумала Руфь: лечь и умереть, пожертвовав собою ради этой жизнелюбивой женщины. У Салли, конечно, нет ни малейших сомнений насчет своего права на жизнь. Руфь спросила ее:
– У тебя давно возникло чувство к Джерри?
Салли кивнула: да, да, да, хотела отхлебнуть кофе, обнаружила, что он слишком горячий, вытащила изо рта прядку волос, отбросила ее с мокрых щек. Сказала:
– Оно было всегда.
– В самом деле? – Руфь почувствовала себя оскорбленной: ведь это, конечно же, не так. – А будь ты счастлива с Ричардом, оно возникло бы?
Это вышло неуклюже: Салли ощетинилась, усмотрев тут попытку влезть к ней в душу.
– Я была вовсе не так уж несчастлива с Ричардом до появления Джерри. Но сейчас стало просто ужасно, Я сама слышу, как придираюсь, придираюсь к нему и не могу остановиться. Я хочу уничтожить его. – Слезы снова потекли. – Я этого человека в грош не ставлю.
Руфь рассмеялась: те же слова она слышала от Ричарда.
Но если Руфь постепенно отходила, то Салли, наоборот, становилась все жестче и злее.
– Нечего сидеть и веселиться. Надо отвечать за свои действия, Руфь. Нельзя отказывать человеку в сердечном тепле, а как только он обратился за этим теплом к другому, натянуть веревочку и вернуть его назад. Джерри нужна любовь; я могу ему дать ее. И даю. Он сам мне говорил, что я завоевала его. Да, завоевала. Я завоевала его, а он завоевал меня.
Руфь заметила в речи Салли отсутствие связи, словно она нанизывала друг на друга заранее подготовленные фразы, позволявшие ей считать себя лишь частично ответственной за случившееся. Она сказала:
– Послушай, Салли. Не думай, что мне так уж нравится моя роль во всем этом. Если бы не трое детей, меня бы здесь не было. Слишком это унизительно.
– Нельзя же строить брак на детях.
– А я и не считала, что наш брак строится на них. Послушать тебя, – продолжала Руфь, – послушать тебя, так выходит, что Джерри нужна только ты. Ты в этом уверена? Вчера ночью он сказал мне, что мы нужны ему обе. Я не сомневаюсь, он думает, что любит только тебя. Но он и меня любит.
Салли, не поднимая глаз, изобразила на лице грустную кривую усмешку бесконечного превосходства. А Руфь упорно продолжала:
– Он обманул меня, не все сказав про тебя, возможно, он обманул и тебя, не все сказав про меня. Вчера ночью мы занимались любовью.
Салли подняла на нее глаза.
– После всего случившегося?
– После долгого разговора. Да. Это казалось вполне естественным и правильным.
– Ты убиваешь его, Руфь. Ты удушишь его – насмерть.
– Нет. Только не я. С весны у него усугубилась астма – он просыпается каждую ночь. Я считала, что это из-за цветочной пыльцы, но это из-за тебя. Ты убиваешь его, когда просишь, чтобы он избавил тебя и троих детей, которым он не отец, от неблагополучного брака. Это ему не по силам. Найди себе кого-нибудь другого. Найди человека покрепче.
– Что ты все нудишь о моем браке?
– Но ты ведь замужем, верно? И вышла довольно удачно, с моей точки зрения. Так почему же ты ни в грош не ставишь Ричарда? Если бы ты была больше им занята, ты не устроила бы такой пакости нам.
– Никакой пакости я вам не устраиваю. Я просила Джерри только об одном: чтобы он пришел к какому-то решению.
– В твою пользу. А ему нужна я. И ему нужны его родные дети. Дети играют очень важную роль в жизни Джерри. Он был единственным и притом несчастным ребенком в семье, и сейчас ему приятно, что у него трое детей и что он может содержать их и дать им воспитание, которого сам не получил.
– Дети так и останутся его детьми.
– Ничего подобного, не останутся, – сказала Руфь. Ее смущала собственная запальчивость. Она сказала:
– Будем рассуждать здраво. Ты готова жить с ним в бедности? А я жила с ним в бедности и снова готова. Я ненавижу наш достаток, ненавижу то, как ему приходится зарабатывать деньги. И не боюсь остаться без них. А ты боишься.
– Не думаю, чтобы ты могла судить, чего я боюсь и чего нет.
Чем суше держалась Салли, тем больше распалялась Руфь. Щеки у нее горели.
– Ты всего боишься, – сказала она, – боишься, как бы не упустить чего-нибудь. И в этой алчности – твое обаяние. Потому-то мы все и любим тебя.
– Как вы можете меня любить? – сказала Салли. И, точно собираясь отразить нападение, поднялась; Руфь бессознательно тоже встала и, словно обездоленный ребенок, словно мать, которая во сне видит себя одновременно и ребенком, вдруг обняла эту женщину, стоявшую у края стола, испещренного кругами от кофейных чашек. Тело Салли было чужое, крепкое, широкое. Обе тотчас отстранились друг от друга; объятие лишь утвердило взаимную убежденность, что они – враги.
Лак, и белая краска, и металл, и солнце на кухне Салли вздыбились вокруг Руфи занесенными кинжалами, когда она попыталась объяснить:
– Тебе нужно больше, чем всем нам. Тебе нужна твоя новая мебель, твои наряды, твои поездки на Карибское море и в Мон-Тремблан. Мне кажется, ты не отдаешь себе отчета в том, сколь неустойчиво положение Джерри, Он ненавидит то, чем занимается. Я давно уговариваю его уйти с работы. Он ведь не Ричард. Ричард может наделать кучу ошибок – деньги все равно останутся при нем.
Продолжая стоять у стола, Салли водила пальцем по завитку в ореховом дереве – туда-сюда, туда-сюда. Ровным голосом она сказала:
– По-моему, ты не очень хорошо нар знаешь.
– Я знаю вас лучше, чем ты думаешь. Я знаю, что Ричард не расщедрится.
Веки у Салли были все еще красные: она казалась крупной, хорошо сложенной девочкой, которая вот-вот расплачется.
– Я говорила Джерри, – сказала Салли, – что он себя доконает, если попробует содержать двух женщин.
– Тем самым ты только подстегнула его. После таких слов он станет из кожи вон лезть, лишь бы доказать, что все может.
– По-моему, ты очень снисходительна к Джерри.
– Я ведь знаю его чуть дольше, чем два-три месяца.
– Послушай, Руфь, нам не к чему ссориться. Что мы думаем друг о друге – не имеет значения. Решать должен Джерри.
– А он ничего не решит. Пока мы обе при нем, ничего он не решит. Это мы должны решать.
– Да как же мы можем?