А вокруг уже бушевали человеческие голоса – крики, проклятия, визг. Все задвигалось, и это движение сразу стало яростным и безудержным. Люди бросились кто куда, не разбирая дороги, только бы выбраться наружу. Джослин вскочил, попятился, увидел руки, лица, ноги, волосы, блузы, кожаные робы – все это промелькнуло перед ним, не задевая сознания. Зеркало с грохотом упало. Джослина отшвырнули к опоре, и кто-то – но кто? – взвизгнул совсем рядом:
– Земля оползает!
Он закрыл лицо руками и тут услышал голос мастера:
– Ни с места!
И словно чудом шум замер, осталось лишь пронзительное, безумное, звенящее напряжение. Тогда мастер крикнул снова:
– Ни с места! Слышите? Тащите камень, какой попадет под руку… заваливайте яму!
И снова шум, но теперь он звучал протяжным хором:
– Заваливайте яму! Яму! Яму!
Джослин прижался к опоре, а толпа бурлила, откатывалась. "Теперь я знаю, что мне делать, – подумал он. – Вот для чего я здесь!" Толпа уже возвращалась, чьи-то руки несли каменную голову настоятеля Джослина и швырнули ее в яму, а он тем временем скользнул за опору, в галерею. Он бросился не в капеллу Пресвятой девы, а в хор и упал на колени перед пюпитром, у самого престола. Камни пели, этот звук пронзал его, но он отбивался, стиснув зубы и кулаки. Его воля вспыхнула яростным пламенем, и он вогнал ее в четыре опоры, втиснул в камень вместе с болью в затылке, в висках, в спине, возрадовался в помрачении чувств огненным кругам и вспышкам – пускай бьют прямо в открытые глаза, сильней, еще сильней! Стиснутые кулаки тяжело лежали перед ним на пюпитре, но он не замечал их. Смятенный, но упрямый, он чувствовал: это тоже молитва! И он стоял на коленях, недвижный, скорбный, терпеливый; и пение камней неумолчно звучало в его голове. Под конец он вообще перестал что-либо понимать и знал лишь одно: что держит на своих плечах весь собор. Он замер, время словно остановилось, и вокруг была пустота. Только когда он с недоумением увидел перед собой два бугра, пришло ощущение, что он вернулся издалека, неведомо откуда; вглядываясь в эти бугры сквозь огненные вспышки – они теперь были не такие яркие и не метались, а как бы плыли, – он понял, что это его кулаки, все так же вдавленные в пюпитр. Вдруг он спохватился, почувствовал, что ему чего-то не хватает, и чуть не вскрикнул от ужаса, но тут же понял, что просто камни перестали петь; наверное, они уже делали свое дело у него в голове. Он глянул поверх своих кулаков и увидел Роджера Каменщика, который стоял перед ним и чуть заметно улыбался.
– Преподобный отец…
Джослин сразу опомнился, хотя все еще был оглушен. Слишком многое переменилось, предстало в ином виде. Он облизал губы и заставил себя разжать кулаки, но над тем, что сжималось у него внутри, он не был властен.
– Что скажешь, Роджер, сын мой?
Роджер Каменщик улыбнулся – теперь уже открыто.
– Я смотрел на вас и ждал.
("А видишь ли ты, как накалена моя воля, упрямец? Я боролся с ним, и он не одолел меня".)
– Я всегда рад тебе помочь, когда у тебя есть нужда во мне.
– Вы?..
Мастер сцепил руки на затылке и качнул головой, словно стряхивал что-то. "Вот оно что, – подумал Джослин. – Он почувствовал себя свободным. Он думает, что теперь свободен. Он не понимает. Не знает. У него сейчас легко на сердце". Мастер опустил руки и задумчиво кивнул, как бы соглашаясь.
– Ваша правда, отец. Я не спорю, вы всегда принимали нашу работу близко к сердцу. Конечно, вы не могли предвидеть… Но ведь все решилось само собой, верно? И отчасти я рад. Или нет. Я рад от души. Теперь все ясно.
– Что же именно?
Роджер Каменщик рассмеялся безмятежным смехом в полумраке хора.
– Да ведь тут и говорить не о чем. Строить дальше нельзя.
Губы Джослина скривились в улыбке. Роджер маячил где-то далеко, совсем крошечный. "Вот сейчас, – подумал он. – Сейчас посмотрим".
– Объясни мне.
Мастер пристально осмотрел свои ладони, отряхнул с них пыль.
– Вы сами все знаете не хуже меня, преподобный отец. Выше нам не подняться.
Он усмехнулся.
– Как-никак первый ярус готов. Можно поставить башенки по углам, и над каждым окном будет по голове настоятеля Джослина – кстати, их придется ваять заново. Мы наведем крышу, и посередине можно установить флюгер. Если сделать больше, земля снова начнет оползать. Да, вы были правы. Это невероятно даже для тех времен, но у собора нет фундамента. Вообще никакого. Под ним просто земля.
Выдерживая страшную тяжесть собора и ожидая, что ангел вот-вот вернется, Джослин выпрямился и сложил руки на коленях.
– Что нужно, Роджер, чтобы тебя успокоить? Я хочу знать, как сделать шпиль надежным по всем правилам твоего искусства и мастерства?
– Это невозможно. Или скажем так: мы тут не можем ничего поделать. Будь у нас сколько угодно времени и денег, я уж не говорю о мастерстве… Ну, тогда мы могли бы разобрать весь собор по камешку. Мы вырыли бы котлован сто на сто ярдов и, скажем, футов на сорок в глубину. А потом заполнили бы его камнем. Но, конечно, сперва его залило бы водой. Подсчитайте, сколько потребуется людей с ведрами? И представьте себе, что неф все это время стоит на краю трясины! Вы меня понимаете, отец мой?
Джослин повернулся и сквозь пламя, пылавшее у него в голове, взглянул на престол. "Вот как это бывает, – подумал он, – вот как бывает, когда приносишь себя в жертву и жертва угодна Богу".
– Ты боишься дерзнуть.
– Я дерзал до последнего.
– Какое там. Где же твоя вера?
– Думайте что угодно, отец мой, но теперь – конец! И говорить больше не о чем.
"Вот что чувствуешь, когда твоя воля слита с великой, беспредельной Волей".
– Видно, Роджер, ты нашел наконец другую работу. Где же это – в Малмсбери?
Мастер равнодушно посмотрел на него.
– Пусть так, если хотите.
– Да я не хочу, я знаю, и ты тоже знаешь. Там ты думаешь перезимовать и получить работу для своей армии.
– Надо же людям жить.
У опор всколыхнулся шум, который пробудил в Джослине досаду. Он закрыл глаза и сказал сердито:
– Кто это там?
– Мои люди. Они ждут.
– Ждут нашего решения.
– Земля решила за нас!
Тяжелое дыхание мастера раздавалось совсем близко, у самых зажмуренных глаз Джослина.
– Отец, надо остановиться, пока не поздно.
– Пока есть другая работа для твоей армии!
Теперь и в голосе мастера зазвучала злоба.
– Ну что ж. Я спорить не стану.
Джослин почувствовал, что дыхание удаляется, и быстро простер руку.
– Подожди. Подожди минутку!
Он сложил руки на пюпитре и осторожно опустил на них голову. Он подумал: "Сейчас все тело мое вспыхнет огнем, и сердце будет корчиться в пламени. Нот это мое предназначение".
– Роджер, ты здесь?
– Ну?
– Выслушай меня. Что на свете ближе, чем брат брату, дитя – матери? Ближе, чем рот и рука, мозг и мысль? Видение, Роджер. Я знаю, этого ты понять не можешь…
– Нет, могу!
Джослин поднял голову и вдруг улыбнулся.
– Можешь, да?
– Но есть предел, за которым видение не более чем детская сказка.
– А! – Он медленно, осторожно покачал головой, и огни поплыли перед глазами. – Значит, ты ничего не понимаешь. Ничего.
Роджер снова подошел к нему по гладким плитам пола и остановился, глядя на него сверху вниз.
– Преподобный отец. Я… я восхищаюсь вами. Но против нас сама земля.
– Ближе, чем земля к ступне…
Роджер упер руки в бока, отбросив последние сомнения. Голос его зазвучал громче:
– Слушайте. Можете говорить что угодно. Я все решил.
– Ты, но не я.
– Конечно, я понимаю, что это для вас значит. Поэтому я и хочу вам все объяснить. Видите ли, тут есть еще помеха. Меня заманили.
– В шатер.
– В какой шатер?
– Нет, это неважно.
– Я чуть не попался, но теперь, когда строить дальше нельзя, я могу уйти, уйду и все забуду, чего бы это ни стоило.
– Порвешь путы.
– Ведь, в конце концов, это лишь тоненькая паутинка. Кто бы мог подумать!..
Осторожно, не спуская глаз с расставленной западни, Джослин поманил зверя.
– Да, всего только паутинка.
– И еще одно. То же, что для священника святость его сана. Вы должны понять, отец мой, что это такое. Честь мастера, если угодно.
– И выгодная работа для твоей армии в Малмебери.
– Да поймите же вы!..
– Таким способом ты думаешь сберечь и честь, и свою армию. Но все не так просто. Цена огромна, Роджер.
– Ну что ж. Тогда – прощения просим.
В голове у Джослина среди пламени закружились Гуди Пэнголл и Рэчел. И лица всех каноников… "Мне было видение. Я защитил бы ее, если бы мог, – защитил бы их всех. Но каждый сам в ответе за свое спасение".
– Ты один можешь построить шпиль. Так говорят все. Ты, знаменитый Роджер Каменщик.
– Его никому не построить!
У опор раздался яростный вопль, потом взрыв смеха.
– Как знать, Роджер. А вдруг найдется человек смелее тебя.
Упрямое молчание.
– Ты просишь освободить тебя от подряда, скрепленного печатью. Это не в моей власти.
Роджер пробормотал:
– Ну и пусть. Будь что будет – я решился.
Решился бежать от паутины, от страха, от самого себя, которому не дано дерзать.
– Не торопись, сын мой.
У опор снова раздались крики, и шаги мастера стали удаляться по каменным плитам. Джослин снова простер руку:
– Постой.
Он услышал, как мастер остановился и повернулся к нему. "До чего я дошел? – подумал он растерянно. – Что я делаю? Но иного пути нет!"
– Да, отец?
Джослин сказал с досадой, прикрыв глаза руками:
– Подожди. Подожди минуту!
Нет, ему не нужно было оттягивать время: решение уже пришло само. Где-то позади глаз всплыла мучительная тревога, но не потому, что шпилю грозила опасность, нет, именно потому, что шпилю ничто не грозило – он будет построен, это предопределено и теперь еще более неизбежно, чем прежде. И он знал, что делать.
Он задрожал всем телом, как, наверное, дрожали камни, когда начали петь. А потом эта дрожь утихла так же внезапно, как пение камней, и он стал спокоен и холоден.
– Я написал в Малмсбери, Роджер. Аббату. Я знал о его намерениях. И известил его, что вы еще долго будете заняты. Он наймет других.
Он услышал быстрые приближающиеся шаги.
– Вы!.. Он поднял голову и осторожно открыл глаза. В хоре теперь было почти темно, но скупые блики света превратились в огненные вспышки и ореолы, озарившие все вокруг. Они окружали мастера, который обеими руками стиснул край пюпитра. Его руки так сжимали доску, словно он хотел ее разломить. А Джослин, щурясь от сияния, заговорил тихо, потому что слова эхом отдавались в голове, причиняя ему боль:
– Сын мой. Когда столь великое дело предопределено, оно неизбежно должно быть вложено в душу… в душу человека. И это ужасно. Только теперь я начинаю понимать, как это ужасно. Это подобно горнилу. О цели человек, быть может, и знает кое-что, но не знает, какой ценой… Да отчего они там не помолчат? Отчего не подождут смирно? Нет, не знает. Мы с тобой избраны, чтобы свершить это вместе. Свершить великое и славное дело. Теперь я истинно знаю: оно погубит нас. Но в конце концов, кто мы такие? И я заверяю тебя, Роджер, всей душой своей: шпиль можно построить, и мы построим его, невзирая ни на какие козни диавола. Его построишь ты, потому что никому другому это не под силу. Я знаю, надо мной смеются. И над тобой, наверное, тоже будут смеяться. Пусть. Мы строим для них и для их детей. Но только я и ты, сын мой, друг мой, только мы, когда перестанем мучить самих себя и друг друга, будем знать, из какого камня, и бревен, и свинца, и известки он построен. Ты меня понимаешь?
Мастер смотрел на него. Он уже не сжимал пюпитр, а цеплялся за него, как за обломок доски в бушующем море.
– Отец, отец… ради Господа, отпустите меня!
"Я делаю то, что должен сделать. Этот человек уже никогда не будет прежним перед лицом моим. Никогда он не будет прежним. Я победил, теперь он мой, мой пленник, и он исполнит свой долг. Вот сейчас западня защелкнется".
Шепот:
– Отпустите меня.
Щелк!
И молчание, долгое молчание.
Мастер разжал руки и медленно попятился сквозь сияние в клокочущий шум за перегородкой. Голос его звучал хрипло.
– Вы не знаете, что будет, если мы станем строить дальше!
Он пятился, широко раскрыв глаза; у двери он остановился.
– Вы не знаете!
Ушел.
Шум у опор затих. Джослин подумал: "Нет, это не камни поют. Это у меня в голове". Но тут тишину рассек яростный рев, а потом он услышал крики Роджера Каменщика. "Надо идти, – подумал он, – но к нему я не пойду. Я лягу. Только бы добраться до постели".
Ухватившись за пюпитр, он с трудом выпрямился. Он подумал: "Это уж его забота. Пускай все улаживает он, раб моего великого дела". Он осторожно вышел в галерею. На ступенях он помедлил, прижался спиной к стене, закинул голову и закрыл глаза, собираясь с силами. "Они в бешенстве, но все равно придется пройти через их толпу", – подумал он и неверными шагами спустился со ступеней.
Его встретили взрывом хохота, но смеялись не над ним. Звуки казались тусклыми, как огни, кружившие у него в голове. Повсюду были коричневые блузы, кожаные робы, синие куртки, ноги, обмотанные крест-накрест, кожаные котомки, бородатые лица, оскаленные зубы. Вся эта громада двигалась, бурлила и шумом своим оскверняла святость храма. Он взглянул на яму, по-прежнему черной пастью зиявшую в полу; сквозь лес ног он увидел, что яма засыпана не доверху. Он знал, что это кошмар: все, что он видел, запечатлевалось в глазах, как при вспышках молнии. Он увидел людей, которые насмехались над Пэнголлом, держась подальше от его метлы. Это было словно апокалипсическое видение: мастеровой, приплясывая, приблизился к Пэнголлу, и макет шпиля бесстыдно торчал у него между ног… А потом вихрь, шум, звериные морды обрушились на Джослина, швырнули его о камень, и он уже ничего не видел, только услышал, как Пэнголл рухнул… Услышал протяжный волчий вой, с которым он побежал через галерею, услышал, как вся свора, улюлюкая, устремилась следом. Едва дыша, он чувствовал, что немой стоит над ним на коленях, а коричневые туши лезут, напирают, давят на него сзади. Он лежал, ожидая, что напряженные руки вот-вот не выдержат, дрогнут и страшная тяжесть раздавит их обоих, и в этот миг понял, что еще одна картина навеки запечатлелась в его глазах. Всякий раз, как он окажется в темноте, не занятый мыслями, эта картина будет представать перед ним. Это была… была и всегда будет Гуди Пэнголл, стоящая у каменной опоры, где ее накрыла людская волна. С нее сорвали платок. Пряди волос разметались, упали на грудь лохматым рыжим облаком; болталась спутанная, перекрученная коса с развязавшейся зеленой лентой. Гуди прижималась к опоре спиной, хваталась за камень, и сквозь дыру в разодранном платье сверкал белый живот с впадинкой пупка. Она повернула голову, и Джослин знал, что до скончания времен не забудет, куда устремлен был ее взгляд. С того мгновения, как раскинулся шатер, ей больше некуда было смотреть, некуда повернуть лицо с побелевшим, стиснутым ртом, кроме как к Роджеру, который стоял по другую сторону ямы, простирая руки в терзаниях и мольбе, покоряясь и признавая свое поражение.
И тут руки немого дрогнули.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Когда он очнулся у себя в спальне, пение зазвучало снова, но он не мог вспомнить, откуда оно исходит. От этого оно не давало ему покоя, он вертел головой и тревожился тем более, что сам был заперт, как в клетке, в собственной голове, где царила почти полная пустота. А то немногое, что там было, без конца кружилось, тщетно пытаясь найти свое место. Меж потоками событий образовался некий водораздел, связанный с каким-то разговором, и он помнил, что это был разговор с Роджером Каменщиком, кажется, в темном хоре. И еще были встрепанные рыжие волосы, разметавшиеся по зеленому платью, и каменная опора позади. Это мучило его невыносимо, потому что, несмотря ни на какие усилия, он не мог снова увидеть под этими волосами тихую женщину, ту самую, которая так тихо, с улыбкой, входила в собор, останавливалась и осеняла себя крестным знамением, когда он ее благословлял. Эти рыжие волосы, так неожиданно обнажившиеся из-под строгого платка, словно нанесли прошлому смертельную рану, или совсем стерли его, или же смешали череду дней. Он старался вновь увидеть эту женщину, вернуться к прежним, безмятежным временам, но не мог, потому что перед глазами стояли рыжие волосы. А пронзительное пение звучало неотступно, и все остальное было как бы ненужным привеском.
Отец Ансельм, молчаливый и отчужденный, пришел исповедать его, но он ничего не помнил, кроме того, что хотел сменить духовника, и отец Ансельм ушел. Тогда Джослин встревожился и несколько раз посылал узнать, что происходит; он боялся, что армия прекратила работу. Но отец Безликий принес удивительную весть:
– Они работают смирно и прилежно. Все тихо.
И Джослин понял, что великое дело по-прежнему не в людских руках.
И тогда он спросил о Роджере.
– Он бродил по собору. Говорят, ищет чего-то. Но чего, никто не знает.
– А она?
– Как всегда, ходит за ним следом.
– Я не об этой спрашиваю. Я о рыжеволосой. О жене Пэнголла.
– Ее почти не видно.
"Это от стыда, – подумал Джослин. – Другой причины нет. Она прорвала шатер, и эти люди видели ее полунагую, растрепанную".
И тут отец Безликий заговорил снова:
– А муж ее, Пэнголл, сбежал.
Тогда голова Джослина произнесла перед отцом Безликим проповедь о цене камня и бревен. У этой проповеди было странное свойство: после всех блужданий она, как планета, снова и снова возвращалась к исходной точке. В какой-то миг, посреди проповеди, голова, истерзанная болью, погрузилась в глубокий, здоровый сон. Пробудившись, она уже знала, где она и что происходит вокруг. Более того, во сне она обрела новую крепость, словно погружалась в него не для отдыха, а для исцеления. Она обрела пылающую уверенность, в сравнении с которой прежняя уверенность могла показаться лишь детским упрямством. "Я должен встать", – подумал он; пошатываясь и смеясь, он встал с постели. К нему бросился отец Безликий, но он обеими руками оттолкнул тщедушного священника:
– Нет, нет, отец Безликий! Пустите. У меня важное дело!
И эти слова исторгли у него визгливый смех, который прозвучал на двух высоких нотах. В этом смехе была некая неизбежность. Он спустился с лестницы, вышел во двор, под сентябрьское солнце, и поплелся к собору зигзагами, словно брел через высокие хлеба. У западной двери он остановился, тяжело дыша, овладел собой и вошел, а в голове у него пылала новая уверенность, наполняя его мучительной радостью.