В полночь, возвращаясь после молитвы у Стены плача, он услышал к собственному потрясению громкий смех племянницы, доносящийся из кафе "Канкан". Осторожно заглянув в окно, он увидел Беллу в компании хозяина кафе "здоровяка Песаха" и еще каких-то парней и девушек, справляющих этакий полночный пир веселых и беззаботных бездельников, пьющих, закусывающих и хохочущих во всё горло. Потрясенный до глубины души, братец тут же помчался сообщить обо всем сестре. Известно, что "здоровяк Пе-сах" человек добрый, выполняющий заповеди по-своему, вовсе не глубоко верующий, водит дружбу со всеми этими неверующими семинаристами и студентами художественной академии "Бецалель", которые заполняют его кафе. Но будь он абсолютным праведником, что поделывает девушка, одинокая сирота, в полночь в компании известных всему городу да и миру безродных атеистов? И он, ее брат, ни при каких обстоятельствах не будет лгать своему раввину, прося его помочь племяннице в "выдаче замуж".
Непричесанная, с глазами, красными от сна, она долго не отходила от испуга, вызванного стуком и криками брата, долго не брала в толк, о чем речь. Лишь после того, как братец, этот наивный болван, день и ночь молящийся у Стены плача, пятый раз повторил, что ни за что не обратится к своему раввину, она наконец-то открыла рот:
– Осел ты этакий! Да кто тебя просил обращаться к твоему раввину? Я не знаю, что ты видел и что ты слышал в кафе, но нашу Беллу, несчастную сиротку, ты не мог там ни видеть и ни слышать! Тебе это просто показалось. Ученик ешивы, отмолившись в полночь у Западной стены, проходит мимо кафе "здоровяка Песаха", слышит голоса, особенно женские, и ему чудится среди них голос Беллы, и ему чудится, что он видит ее лицо! Не хочу видеть твоей физиономии и слышать твой голос! Иди, проспись, и никогда, слышишь, никогда не буди меня среди ночи. Так же можно получить сердечный приступ. Ты еще доведешь меня своим болезненным воображением до такого приступа, который желаю всем ненавистникам Израиля!
Обалдевший, бормочущий слова молитвы, братец был вытеснен из дома. Щелкнул в дверях замок. Внезапно ослабев, он упал на колени, ощущая себя на грани безумия. С одной стороны, он был уверен, что видел и слышал Беллу в кафе, с другой стороны, его ввергли в ужас слова сестры. Ведь и вправду написано в книгах о чертях и всяческих других порождениях сатаны, Господи, спаси и помилуй, которые наводят всяческую порчу, туманят чувства, но какую молитву он должен произнести после полуночи, чтобы отогнать всю эту нечисть, он забыл. Надо было что-то немедленно сделать. Преодолев слабость, он вскочил на ноги с твердым решением бежать обратно, зайти в кафе "Канкан" и поговорить с Беллой лицом к лицу. Но кафе уже было закрыто. Оставалось вернуться домой, в постель, чтобы дать отдых телу, а главное, измученной сомнениями душе. Но всю ночь он так и не смог заснуть. Следовало обратиться к раввину со всеми своими сомнениями, не брать грех на душу. Дядя Беллы ворочался с боку на бок, обдумывая случившееся, и так, и этак, и со всех сторон. После ночных мучений и утренней молитвы "Криат Шма" он пришел к выводу, что заповедано ему – возвращаться к кафе ночь за ночью, пока не услышит голос Беллы и не увидит ее лица, чтобы поговорить с ней с глазу на глаз.
Сестра же его не собиралась ждать даже следующего дня. В ранний час, когда братец, прочитав молитву, наконец-то уснул после бессонной ночи, она двинулась в кафе "Канкан" с твердым намерением разобраться на месте со "здоровяком Песахом" по поводу своей дочери. В воображении она вначале даже видела себя таскающей за волосы свою дочь домой. Но потом слегка остыла, вспомнив, что дочь-то уже выросла и вполне в силах оттаскать за волосы мамашу. Следовало "побеседовать" с Песахом до прихода клиентов.
Кафе еще было закрыто, но приоткрыта дверь в кухню. Вдова на цыпочках прокралась внутри, поглядывая по сторонам, готовая к любой неожиданности. И неожиданность эту она ощутила как нож в спину. "Здоровяк Песах", закатав рукава, дирижировал всей рабочей братией, готовящей завтрак. Увидев бедную вдову, он не смутился, не выгнал ее, мешающую ему работать в эту "горячую" утреннюю пору, а поприветствовал ее во всю ширину своей улыбки, предложив столик. Без колебаний он тут же выложил ей всё о Белле. Выйдя из приютского дома, она с подругой сняла комнату у одной старухи-йеменки. Так как Белле нужны деньги, чтобы продолжать учебу, она и работает в кафе с четырех после полудня до полуночи. Он сам, лично, провожает ее до дома, чтобы с ней ничего плохого не случилось по дороге. Более того, после целого месяца ухаживаний, вчера Белла согласилась выйти за него замуж. Так что мама Беллы пришла вовремя. И он ее поздравляет с тем, что дочь ее Белла, бедная сирота, без всякого приданного, обретет в мужья человека, который даст ей все, что необходимо для счастливой жизни. Всё это ощущалось неким уколом в сердце вдовы. Как же после этого она сможет содержать остальных деток. И именно сейчас, когда Белла покинула приютский дом и, в связи с этим, перестала поступать помощь от судьи. И тут она начала жаловаться новоиспеченному жениху, естественно преувеличивая все свои беды. Жених не был удивлен всему этому. Белла предупреждала его и просила не иметь никаких дел с ее матерью. Не долго думая, он пришел к такому же решению, как и судья: тайно помогать вдове при условии, что она и не заикнется об этом Белле. Одно ее слово, и он прекратит всякую помощь. Так сумела вдова не только выдать дочь без приданного, но еще и получить за это оплату.
Рассказывая всё это, Орита неожиданно привстала с места, незаметным движением указав Габриэлю на вошедшую в кафе женщину в цветном платке. Это была супруга "здоровяка Песаха" – Белла.
– Жена кабатчика – кабатчица", – сострил Габриэль, покрывая своей ладонью ладонь Ориты. Та же неожиданно отдернула руку, встала с места, положила ладонь на плечо проходившей мимо Беллы:
– Я рада была слышать, что ты получила интересную работу у моего отца.
С высоты двух столпов, на которых держался мир Ориты – самоуверенности и твердости своего положения в мире, она могла себе позволить, и даже со скрытым удовольствием, выразить благодарность Белле зато, что та согласилась помочь в работе ее отцу, Верховному судье. И пока Белла, отдышавшись, сумела произнести: "Ну что вы, это я… я должна быть благодарна…", – Орита обернулась к Габриэлю:
– Знакомьтесь, пожалуйста: Белла – Габриэль.
– Очень приятно, – сказал Габриэль, приподнявшись и пожав Белле руку. И не успел он добавить: "Садитесь с нами…", – как Орита повернулась к ним спиной и выпорхнула из кафе. По сути, Габриэль просто не успел сказать нечто важное, давно копившееся в душе Орите. Но вот она упорхнула, а перед ним сидела, как прилежная ученица, но явно в напряжении, жена хозяина кафе. Габриэль, замерев, со скрытым удивлением, следил как все более и более краснея, почти пылают щеки Беллы, и это удерживало его от яростного желания вскочить, броситься в след за Оритой, догнать и высказать все, что накипело у него в душе. "Быть может, так лучше, – думал он, глядя на пылающие щеки Беллы и не сдвигаясь с места, – лучше, что не догнал ее и не высказал всё, что хотел ей сказать, иначе бы уронил собственное достоинство. Нотации и поучения, скорее похожие на жалобы, вообще не действуют на человека, а особенно на женщину с характером Ориты. Единственно, что может ее взволновать, это неожиданная ее победа и наслаждение от мысли, что одно движение ее пальчика может вызвать во мне землетрясение. Кстати, этот поучительный разговор с ней вовсе не касается меня, и к совести ее я собирался взывать, имея в виду ее отношение к Срулику. Но такова она – Орита. Без всякого злого намерения, с ее постоянно брызжущей во все сторону радостью жизни, звенящим голосом, открыто выражающим ее постоянное желание с преизбытком наслаждаться каждой минутой, она сбивает с ног свои жертвы направо и налево. И маленький Срулик – самая большая ее жертва".
В отличие от других, которые все же после падения сумели встать на ноги, преодолеть сердечную страсть, найти себе более подходящий объект, Срулик так и не сумел прийти в себя. И кажется Габриэлю, что Срулик, этот коротышка в очках, даже хочет остаться в этом состоянии. Он готов распластаться перед ней и ползти к ее ногам. Во время последнего учебного года, рассказывал Срулик Габриэлю, он получил полставки в библиотеке Бней Брита, чтобы хоть немного помочь больной матери, и с этого момента началось все с Оритой, почти тотчас обретшее жертвенный с его стороны характер. Как только она появлялась в библиотеке, он тут же нес ей кофе, давал на дом книги, которые запрещено было выносить, сам эти книги выискивал и даже составлял для нее резюме. В один из дней она явилась в момент, когда он запирал двери библиотеки после рабочего дня. Она примчалась, задыхаясь от легкого бега, рыжая копна волос ее развевалась на ветру, руки ее, загорелые и светящиеся на солнце, были простерты к нему, прося задержаться. Увидев это летящее существо, он чуть не потерял дыхание и отворил дверь, всячески стараясь, чтобы она не заметила, как у него дрожат пальцы, и ключ не попадает в отверстие замка. Она примчалась, ибо ей срочно понадобились сведения о молодом художнике Модильяни, который недавно умер в Париже. О нем ей с вдохновением рассказывал художник, старик Холмс. Ее увлечение бедуинами, их традициями и историей, прекратилось столь же внезапно, как и началось. С тем же увлечением она начала интересоваться модернистской живописью.
Она полагала, что в библиотеке может быть пара книг на эту тему, ну и, быть может, несколько завалящихся английских или французских журналов по искусству, но также знала, что слегка косящий очкарик не пожалеет сил, перевернет всю библиотеку, чтобы найти то, что ее прихоти нужно. Результаты этого похода превзошли все ожидания. Срулик тут же извлек французский журнал по искусству с двумя статьями о Модильяни. Одна статья была посвящена его творчеству, другая – о трагедии его жизни, его смерти, его подруги, которая помешалась после его ухода. Статьи сопровождались черно-белыми репродукциями картин, изображающих обнаженных женщин. Какой-то французский турист оставил в библиотеке уйму журналов, и Срулик не знал, каталогизированы ли они или просто валяются в шкафу. Увидев Ориту, распростершую навстречу ему объятия, он вообще потерял голову и высыпал перед ней все эти журналы. Получив тот самый журнал со статьями о Модильяни, она пожала ему обе руки, буквально прыгнула на него, ибо была намного выше, и расцеловала его в обе щеки. От неожиданности он уронил очки и слепо шарил по полу трясущимися пальцами в поисках их, чтобы снова водрузить на нос, боясь, что вовсе рухнет от наплыва чувств, освободившись от ее объятий. Ему удалось устоять, она же направилась к двери и на прощанье, обернувшись, сказала:
– Я знаю, что тебе нельзя эти журналы выдавать на дом, но я очень тебя прошу, только на несколько дней.
– Если ты даже попросишь меня прыгнуть под колеса машины, я тут же это сделаю, – сказал он.
Она улыбнулась, послала ему воздушный поцелуй, и он ощутил, как взлетает и улетучивается вместе с ее исчезновением за поворотом.
– Ну, и что бы ты сделал, если бы она сказала: прыгай?! – спросил Габриэль, тут же пожалев, что задал этот вопрос, в котором явно вырвалась наружу ненужная и не привычная для него жесткость.
– Прыгнул бы, – прошептал Срулик, – был миг… Мне показалось даже, что я жажду, чтобы она это сказала… Чтобы приказала мне прыгнуть…
"Это и есть "любовь", – подумал про себя Габриэль, – любовь в полном смысле этого слова", – и горячая волна жалости обдала его с ног до головы, жалости к великой душе, страдающей в тщедушном теле Срулика. Вспомнил Габриэль, как некто великий сказал, что любовь – это как привидения: весь мир говорит о них, но редко кто может похвастаться, что их видел. Все поэты и писатели только и говорят о любви, но редко кто из них мог признаться, что любовь родилась из их страдающей плоти, как у Срулика. А ведь плоть его просто сгорает в этом огне. "Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я больна любовью", – говорит возлюбленная в "Песне Песней". Даже столь совершенная Шуламит, удостоившаяся счастья любить и быть любимой – в этом прекрасном мире лилий и роз, яблок и меда, всех амброзий, соловьиного пенья, нарда и шафрана, бальзама и ладана – столь совершенная в своем цельном мире с прекрасным возлюбленным, царем Шломо, чувствует любовь как болезнь.
Маленький Срулик болеет великой любовью. Нет, конечно, Орита не виновата в этом. Она сама, можно сказать, жертва окружающих ее воздыхателей с их непомерным вожделением. Полгода назад во время летних каникул Орита со старшей сестрой Яэли поехала в Париж. Именно Яэли рассказала то, что Орита не нашла нужным упомянуть, делясь с ним впечатлениями о поездке. Когда они гуляли по Монмартру среди туристов со всего мира, толпящихся в памятных местах проживания великих художников, Орита вынуждена была закутать лицо платком, как это делают мусульманки, чтобы избежать вожделенных взглядов итальянцев, испанцев, немцев, греков, которые пытались заговорить с ней, и речи их полны были тонких и грубых намеков. Они подмигивали, присвистывали, застывая при ее виде, а то и скандировали вослед ей группой что-то на их языке. Но не об этом Габриэль собирался с ней говорить. Это случалось не раз. Вот он торопится домой, чтобы записать в свой синий блокнот нечто, казавшееся ему весьма важным, неожиданную идею, мелькнувшую, как луч сквозь облака. За спиной раздаются шаги. Рука Ориты коснулась его плеча:
– Снова витаешь в мечтах?
– Да, – отвечает он, словно со сна, чувствуя, что еще миг, и мысль или идея улетучится, – мечта уже исчезла, и я бегу домой, чтобы записать хотя бы ее ускользающий хвост.
Но, конечно, бег остановлен, и оказывается, что он уже сидит напротив нее в харчевне на улице Агриппас и с наслаждением уплетает хумус, тхину, соленья, запивая горячий кебаб холодным пивом.
В этот раз она сказала:
– Пробежимся чуть подальше, до харчевни Бен-Шауля, там я тебе достану бумагу, самописку, и ты увековечишь во имя будущих поколений ускользающую мечту.
Каким бы дружественным не было ее прикосновение, оно уничтожило нечто для него важное. Некую на миг раскрывшуюся тайну его мысли или душевного движения. И все лишь потому, что ей приспичило выпить холодного пива и поесть солений, и в этот миг он оказался на ее пути, и она уверена, что достаточно ей улыбнуться с как бы тайным намеком, и он побежит за ней, не задумываясь. Но нет, он ей покажет, что не похож на коротышку Срулика. Его, Габриэля, она не пошлет одним движением ресниц под колеса машины.
Однако поверх намека ее карие, чуть раскосые глаза излучали золотисто-горячий свет, который мгновенно гасил едва затеплившуюся свечу мысли или идеи, и вместе с ними желание бежать к своему синему блокноту. Закипевшая в нем на миг злость на нее обернулась сильнейшим гневом на самого себя, на собственную глупость. Он ругал себя, отыскивая слова побольнее – дурак, имбецил, тупица, и в то же время, поддерживая ее под локоть, вел к выбранной ею харчевне с чудесным ощущением победы, молниеносной победы его тупости над ним, влекущей его вслед за светом ее карих, чуть раскосых глаз. Когда же они уселись за стол и заказали еду, она извлекла из сумочки самопишущую ручку и маленькую записную книжку в обложке цвета слоновой кости. Такие "альбомы" водились у всего их поколения и туда друзья и подружки записывали всякие пожелания и экспромты, чаще всего под последней по времени фотографией владелицы альбома или книжечки. И захотелось ему запечатлеть в ее книжечке слова о том, какой он глупец, получивший нечто драгоценное, что наитием дано ему было свыше, и потерявший это четверть часа назад. Детская наивность в соединении с серьезностью была в ее взгляде, когда она протягивала ему самопишущую ручку и альбомчик. Так это делали в детстве. Но тогда были ручки со стальным скрипучим пером, разбрызгивающие чернила, которые набирались из чернильницы-невыливайки. Перья эти часто ломались, ставя кляксы. Измазанные чернилами пальцы оставляли пятна на лбу и щеках.
– Ну вот, два инфантильных существа вернулись к памятным альбомам.
– Почему два? – удивленно спросила она. И тут лишь он сообразил, что она дает ему листок – записать "для будущих поколений ускользающую мечту". Словно читая его мысли, она положила ладонь на его руку:
– Ты возлагаешь вину на меня. Из-за меня ты забыл идею, из-за меня улетучилась твоя мысль?
В ее мягком голосе слышались нотки интимности, некая доверчивая беззащитность души.
– Улетучившаяся мысль ничего не стоит по сравнению с мечтой по имени Орита, – порывисто сказал он.
Пальцы ее сжали его руку в знак благодарности и чувства. Сквозь складки широкой юбки он чувствовал ее горячее, сильное и мягкое бедро, касающееся его колена под столом. Сон в летнюю ночь по имени Орита внезапно обрел чувственную реальность в ее глазах, проливающих свет, в улыбке, в весеннем запахе ее волос, несущем свежесть и солнечный жар, прикосновение плоти, скрытой под одеждой, – всё это водопадом прорвало сдерживающую плотину чувств к ней. Свободной ладонью он тронул изгиб ее шеи, приблизив лицо к ее лицу. Но прежде, чем он успел коснуться губами ее небольшого изящного ушка и соскользнуть на прекрасную линию ее плеча, она отпрянула, и начала сосредоточенно резать ножом кебаб. Габриэль до потери дыхания потрясен был внезапностью и силой, с которой она вырвала руку из-под его ладони, и деловитостью, с которой она перешла от наплыва эмоций к поеданию кебаба.
– Не здесь, – сказала она, оттирая губы бумажной салфеткой, – я ужасно не люблю такие представления в общественных местах и не терплю чью-либо руку на моей шее. Я страдала от этого в детстве, когда была предоставлена прихотям старшей сестры, Яэли. Она казалась мне такой огромной, хотя была старше меня всего на два года. Чувство ответственности у нее было чересчур развито. Она просто не давала мне дышать с того момента, как на нее возложили обязанность следить за "маленькой Ритой". На улице, и особенно на переходах, она клала руку на мою шею, чтобы я не пропала или, не дай Бог, не попала под машину. Очень вкусный кебаб. Давай еще закажем порцию и пиво.
– Почему порцию, а не две? – спросил он. Она явно не ощутила скрытый гнев в его голосе, не обратила внимания на сжатые кулаки после того, как небрежным движением смахнула его руку со своей. Она понятия не имела, какое невероятное усилие он должен был совершить над собой, чтобы не встать и не опрокинуть стол со всем, что на нем, и не покинуть харчевню, даже не обернувшись в сторону Ориты. Он знал силу своих кулаков, и всегда старался их не распускать, особенно если дело касалось девушек.