– Вам должно быть прекрасно известно, что, живя с этой девицей банту, вы нарушили Акт о межрасовых отношениях. – Он произнес это рассудительным, укоризненным тоном, точно банковский клерк, сообщающий маловажному клиенту, что тот перебрал денег. – Вы должны понимать, что, если бы не дипломатическая неприкосновенность, вы сейчас сидели бы в тюрьме.
– Где вы ее прячете? – спросил капитан Ван Донк, и Кэсл, услышав этот вопрос, почувствовал огромное облегчение.
– Прячу?
Капитан Ван Донк поднялся на ноги, продолжая тереть свое золотое кольцо. Он даже плюнул на него.
– Все, капитан, – сказал Мюллер. – Я сам займусь мистером Кэслом. Больше я вас не задерживаю. Благодарю за помощь нашему департаменту. А сейчас я хочу поговорить с мистером Кэслом наедине.
Дверь за капитаном закрылась, и Кэсл, как сказал бы Карсон, остался один на один уже с настоящим врагом.
– Вы не должны обижаться на капитана Вал Донка, – продолжал Мюллер. – Такие, как он, не видят дальше собственного носа. Есть ведь и другие способы уладить это дело, куда более разумные, чем передача его в суд, что погубит вашу карьеру и не поможет нам.
– Я слышу машину, – раздался женский голос, вернувший Кэсла в сегодня.
Это Сара крикнула ему с лестницы. Кэсл подошел к окну. Черный "мерседес" прокладывал себе путь вдоль домиков на Кингс-роуд, которые были все на одно лицо. Шофер явно искал нужный номер, но, по обыкновению, далеко не все фонари горели.
– Так и есть, это мистер Мюллер, – крикнул Саре Кэсл. Ставя на стол стакан с виски, он заметил, что рука у него дрожит, до того крепко он сжимал стакан.
Раздался звонок, и Буллер залаял, но, когда Кэсл открыл дверь, пес безо всякой дискриминации приветствовал незнакомца – завилял хвостом и из дружеских чувств оставил на брючине Корнелиуса Мюллера полоску слюны.
– Хорошая собака, хорошая, – не без опаски произнес Мюллер.
Годы заметно изменили Мюллера: волосы у него стали почти совсем седыми, а лицо гораздо менее гладким. Он уже не производил впечатления чиновника, у которого на все только правильные ответы. Со времени их последней встречи что-то с ним произошло: он стал выглядеть более человечным – возможно, из-за большей ответственности, которую принесло с собой повышение по службе вместе с неуверенностью и появлением вопросов, на которые он не знал ответа.
– Добрый вечер, мистер Кэсл. Извините, что я так опоздал. Чересчур большое движение в Уотфорде – по-моему, этот городок называется Уотфорд.
Его можно было бы счесть сейчас чуть ли не застенчивым, а возможно, он просто не привык находиться в незнакомой обстановке, а не за столом из дивного дерева у себя в кабинете, за стеной которого, в приемной, сидят два младших чина. Черный "мерседес" умчался: шофер отправился на поиски ужина. Мюллер очутился совсем один в незнакомом городе, в чужой стране, где на почтовых ящиках стоят инициалы королевы "Е. II", а на рыночных площадях нет статуи Крюгера [Крюгер Паулус (1825-1904) – президент бурской республики Трансвааль в 1883-1902 гг.].
Кэсл налил виски в два стакана.
– Давно мы с вами не виделись, – заметил Мюллер.
– Лет семь?
– Так мило, что вы пригласили меня на ужин к себе домой.
– Шеф решил, что это будет самым правильным. Чтобы сломать лед. Похоже, нам придется тесно сотрудничать. В операции "Дядюшка Римус".
Мюллер бросил взгляд на телефон, на лампу на столе, на вазу с цветами.
– Все в порядке. Можете не беспокоиться. Если нас кто и подслушивает, то лишь наши люди, – сказал Кэсл, – а я абсолютно уверен, что этого нет. – Он поднял стакан. – За нашу последнюю встречу. Помните, вы предложили мне тогда поработать на вас? Ну, вот видите: я к вашим услугам. Мы работаем вместе. Ирония истории или предопределение свыше? Ваша голландская церковь верит в это.
– В те дни я, конечно, понятия не имел, какое вы на самом деле занимаете положение, – сказал Мюллер. – Знай я об этом, я бы никогда не стал вам грозить из-за той злополучной туземки. Я понимаю теперь, что она была всего лишь одним из ваших агентов. Мы могли бы даже вместе ее вести. Но дело в том, что я принял вас за одного из этих высоколобых сентиментальных противников апартеида. Для меня было полнейшим сюрпризом, когда ваш шеф сказал, что я должен встретиться с вами по поводу операции "Дядюшка Римус". Надеюсь, вы не держите на меня зла. В конце концов, мы же с вами оба профессионалы и теперь работаем на одной стороне.
– Да, полагаю, что так.
– Мне б хотелось все-таки, чтобы вы рассказали мне, – теперь ведь это уже не имеет значения, верно? – как вам удалось вывезти ту девчонку-банту. Очевидно, переправили ее в Свазиленд?
– Да.
– Я-то думал, что эта граница у нас прочно на замке – перейти ее могут разве что настоящие знатоки своего дела – партизаны. А я никогда не считал вас знатоком по этой части, хотя и знал, что у вас есть связи с коммунистами, но я полагал, они были вам нужны для этой вашей книжки об апартеиде, которая так и не вышла в свет. Вы тогда лихо меня провели. Не говоря уж о Ван Донке. Помните капитана Ван Донка?
– О да. Очень живо.
– Мне пришлось просить полицейскую службу безопасности убрать его из-за вашего дела. Очень неуклюже он действовал. Я был уверен, что, сиди девчонка у нас в тюрьме, вы бы согласились работать на нас, а он ее упустил. Понимаете, – только не смейтесь! – я-то был убежден, что это была настоящая любовь. Слишком много я знал англичан, которые начинали с нападок на апартеид, а кончали в кровати подосланной нами девчонки-банту. Романтическая идея преступить несправедливый, с их точки зрения, закон манит их не меньше, чем черная задница. Я и помыслить не мог, что эта девица – Сара Ма Нкоши, так, по-моему, ее звали? – все это время была агентом Шестого управления.
– Она сама об этом не знала. Верила, как и все, что я пишу книгу. Выпьете еще?
– Благодарю. Выпью.
Кэсл налил виски в оба стакана, делая ставку на то, что у него более крепкая голова.
– Судя по тому, что нам известно, она была неглупа. Мы весьма внимательно просветили ее. Окончила Африканский университет в Трансваале, где профессора "дяди Томы" готовят, как правило, опасных студентов. Правда, я все время сталкивался с тем, что чем умнее африканец, тем легче его перевербовать – на ту сторону или на другую. Подержи мы эту девчонку с месяц в тюрьме, и я уверен, мы сумели бы ее перевербовать. Она могла бы быть полезна нам обоим сейчас, в этой операции "Дядюшка Римус". Или нет? Забываешь ведь об этом старом дьяволе – Времени. Сейчас из нее, наверно, уже песок начал сыпаться. Женщины-банту так быстро стареют. Обычно они перестают представлять интерес – во всяком случае, для белого человека – задолго до тридцати. Знаете, Кэсл, я действительно рад, что мы будем работать вместе и что вы – не тот, чем мы в БОСС вас считали, не из тех идеалистов, которые хотят изменить человеческую природу. Мы знали людей, с которыми вы были связаны, – или большинство из них, – и мы знали, какую ерунду они вам несли. Но вы провели нас, а уж этих банту и коммунистов и подавно. Они, наверно, тоже считали, что вы пишете книгу, которая сослужит им службу. Учтите, я не настроен против африканцев, как капитан Ван Донк. Я считаю себя стопроцентным африканцем.
Это говорил сейчас безусловно не Корнелиус Мюллер, бледнолицый служака из Претории, – тот конформист никогда не мог бы говорить так свободно и доверительно. Даже смущение и неуверенность, чувствовавшиеся в нем несколько минут назад, исчезли. Виски вылечило его. Теперь это был высокопоставленный офицер БОСС, приехавший с поручением за границу и не подчиняющийся никому ниже генерала. Он мог позволить себе расслабиться. Он мог позволить себе – не очень-то приятная мысль – стать самим собой, и Кэслу показалось, что по вульгарности и примитивности речи он все больше и больше походил на капитана Ван Донка, которого Кэсл глубоко презирал.
– Я недурно проводил уик-энды в Лесото, – сказал Мюллер, – общаясь с моими черными братьями в казино отеля "Холидей-Инн". Должен признаться, у меня там было дважды даже… ну, словом, маленькое приключеньице… там ведь все это выглядит как-то иначе… и конечно, совсем не противозаконно. Это ведь была уже не наша республика.
Кэсл крикнул:
– Сара, сойди вниз с Сэмом – пусть он пожелает доброй ночи мистеру Мюллеру.
– Вы женаты? – спросил Мюллер.
– Да.
– В таком случае я тем более польщен, что вы пригласили меня к себе. Я привез с собой несколько маленьких сувениров из Южной Африки – может быть, вашей жене что-то из них понравится. Но вы не ответили на мой вопрос. Теперь, когда мы работаем вместе, – а я, вы же помните, еще тогда этого хотел, – может, все-таки расскажете, как вы вывезли ту девчонку? Это ведь уже не может повредить никому из ваших прежних агентов, а для "Дядюшки Римуса" имеет определенное значение, как и для тех проблем, которые нам с вами придется решать. У вашей страны и у моей – ну и, конечно, у Штатов – есть теперь общая граница.
– Возможно, она сама вам все расскажет. Разрешите представить вам мою жену и моего сына Сэма.
Они как раз спустились с лестницы, и Корнелиус Мюллер повернулся.
– Мистер Мюллер спрашивал меня, как я вывез тебя в Свазиленд, Сара.
Он недооценил Мюллера. Поразить его не удалось.
– Очень рад познакомиться с вами, миссис Кэсл, – сказал Мюллер и пожал Саре руку.
– Нам не удалось познакомиться семь лет назад, – сказала Сара.
– Да. Пропустили целых семь лет. У вас очень красивая жена, Кэсл.
– Спасибо, – сказала Сара. – Сэм, подай руку мистеру Мюллеру.
– Это мой сын, мистер Мюллер, – сказал Кэсл. Он знал, что Мюллер отлично разбирается в оттенках кожи, а Сэм был очень черный.
– Как поживаешь, Сэм? Уже ходишь в школу?
– Он пойдет в школу через неделю-другую. А теперь, Сэм, живо в постель.
– А вы умеете играть в прятки? – спросил Сэм.
– Когда-то играл, но я всегда готов научиться новым играм.
– А вы тоже шпион, как мистер Дэвис?
– Я же сказал: в постель, Сэм.
– А есть у вас ручка с ядом?
– Сэм! Наверх!
– Теперь ответь на вопрос мистера Мюллера, Сара, – сказал Кэсл. – Где и каким образом ты перешла границу в Свазиленд?
– По-моему, я вовсе не обязана ему об этом рассказывать, как ты считаешь?
Корнелиус Мюллер сказал:
– О, забудем про Свазиленд. Это дело прошлое, и было это в другой стране.
Кэсл наблюдал, как Мюллер приспосабливается к обстановке, словно хамелеон к цвету почвы. Вот так же, должно быть, приспосабливался он и во время своих уик-эндов в Лесото. Возможно, Мюллер не вызывал бы у Кэсла такой неприязни, если бы меньше приспосабливался. На протяжении всего ужина Мюллер поддерживал вежливую беседу. "Да, – подумал Кэсл, – право же, я предпочел бы капитана Ван Донка. Ван Донк, увидев Сару, сразу ушел бы из дома. У предрассудков есть что-то общее с идеалами. А у Корнелиуса Мюллера нет ни предрассудков, ни идеалов".
– Как вы находите, миссис Кэсл, здешний климат после Южной Африки?
– Вы хотите сказать – погоду?
– Да, погоду.
– Здесь меньше крайностей, – сказала Сара. – А вы иной раз не чувствуете, что вам недостает Африки? Я приехал сюда через Мадрид и Афины, так что я уже несколько недель не был дома, и знаете, чего мне тут недостает больше всего? Отвалов возле Йоханнесбурга. Их цвета на закате солнца. А вам чего недостает?
Вот уж никак Кэсл не подозревал, что у Мюллера есть эстетическое чувство. Появилось ли оно вместе с продвижением по службе, сопровождавшимся расширением интересов, или же это приспособление к данному случаю и к данной стране, такое же, как и его любезность?
– У меня другие воспоминания, чем у вас, – сказала Сара. – И моя Африка – другая.
– Да ну что вы, мы же оба африканцы. Кстати, я привез с собой несколько сувениров для моих здешних друзей. Хоть я и не знал, что вы будете в их числе, я привез вам шаль. Вы же знаете, какие великолепные ткачи в Лесото – "королевские ткачи". Вы примете шаль от вашего старого врага?
– Конечно. Это очень любезно с вашей стороны.
– А как вы думаете, леди Харгривз примет сумку из страусовых перьев?
– Я ее не знаю. Спросите у моего мужа.
"Едва ли это будет в ее вкусе – она ведь привыкла к крокодиловым", – подумал Кэсл, а вслух сказал:
– Безусловно… от вас…
– У меня, видите ли, так сказать, семейный интерес к страусам, – пояснил Мюллер. – Мой дед был, как теперь принято говорить, одним из страусиных миллионеров – война четырнадцатого года разорила его. У него был большой дом в Капской провинции. Когда-то по был роскошный дом, а сейчас – одни развалины. Страусовые перья так и не вошли снова в моду в Европе, и отец обанкротился. Но мои братья все еще держат несколько страусов.
Кэсл вспомнил, что однажды был в таком большом доме, сохраненном в качестве музея, где жил управляющий остатками страусиной фермы. Управляющему было немного стыдно показывать роскошный, построенный в дурном вкусе дом. Наибольшей достопримечательностью была ванная комната – посетителей водили туда всегда в последнюю очередь: там стояла белая ванна величиной с огромную двуспальную кровать, с золотыми кранами, а стену украшала скверная копия фрески какого-то итальянского примитивиста – нимбы на ней были выложены настоящим золотом, которое уже начало осыпаться.
По окончании ужина Сара оставила их вдвоем, и Мюллер согласился выпить рюмочку портвейна. Бутылка – подарок Дэвиса – стояла нетронутой с Рождества.
– Серьезно говоря, – сказал Мюллер, – я бы хотел, чтобы вы все же сообщили мне некоторые детали того, как ваша жена попала в Свазиленд. Можете не упоминать имена. Я знаю, что у вас были друзья-коммунисты, – сейчас-то я понимаю, это было частью вашей деятельности. Они считали вас человеком сентиментальным, попутчиком, – точно так же, как и мы. К примеру, таким, должно быть, считал вас Карсон… бедняга Карсон.
– Почему бедняга Карсон?
– Слишком далеко зашел. Поддерживал контакты с партизанами. По-своему это был хороший малый и очень хороший адвокат. Немало создал трудностей для полицейской службы безопасности, обходя законы о паспортизации.
– И продолжает создавать?
– О нет. Он умер год назад в тюрьме.
– Я об этом не слышал.
Кэсл подошел к буфету и снова налил себе двойную порцию виски. Если добавить достаточно содовой, двойная порция "Джи-энд-Би" будет выглядеть, как обычная.
– Вам не нравится этот портвейн? – спросил Мюллер. – Мы получали замечательный портвейн из Лоренсу-Маркиша. Увы, те времена прошли.
– А от чего он умер?
– От воспаления легких, – сказал Мюллер. И добавил: – В общем, это спасло его от долгого суда.
– Мне нравился Карсон, – сказал Кэсл. – Да. Так жаль, что он считал африканцами только людей определенного цвета кожи. Это ошибка, обычно свойственная людям второго поколения. Не желают признавать, что белый может быть таким же африканцем, как и черный. Моя семья, к примеру, прибыла в Африку в тысяча семисотом году. Мы были среди первых поселенцев. – Он взглянул на свои часы. – Бог ты мой, как я у вас задержался. Шофер ждет меня, должно быть, уже целый час. Придется вам меня извинить. Я вынужден проститься.
Кэсл сказал:
– Наверное, нам все-таки следовало бы немного поговорить о "Дядюшке Римусе", а потом уж вам ехать.
– Это может подождать до нашей встречи на работе, – сказал Мюллер. У порога он обернулся. И сказал: – Мне, право, жаль, как у меня вышло насчет Карсона. Если бы я знал, что вы не слышали об этом, я бы так неожиданно вам этого не сообщил.
Буллер без всякой дискриминации дружелюбно лизнул край его брюк.
– Хорошая собака, – сказал Мюллер. – Хорошая собака. Ничто не сравнится с собачьей преданностью.
В час ночи Сара прервала долгое молчание.
– Ты ведь еще не спишь. Только притворяешься. Это так на тебя повлияла встреча с Мюллером? Он же был вполне вежлив.
– О да. В Англии он ведет себя по-английски. Он очень быстро адаптируется.
– Дать тебе таблетку могадона?
– Нет. Я скоро засну. Вот только… я должен тебе кое-что сказать. Карсон умер. В тюрьме.
– Его убили?
– По словам Мюллера, он умер от воспаления легких.
Она просунула голову ему под руку и уткнулась лицом в подушку. По-видимому, заплакала. Он сказал:
– Я невольно вспомнил сегодня последнюю записку, которую от него получил. Она лежала в посольстве, когда я вернулся после встречи с Мюллером и Ван Донком. "Не волнуйся насчет Сары. Садись на первый же самолет, вылетающий в Л.-М., и жди ее в "Полане". Она в надежных руках".
– Да. Я тоже помню эту записку. Я была с ним, когда он писал ее.
– А я так и не смог его поблагодарить – разве что семью годами молчания и…
– И?
– Сам не знаю, что я хотел сказать. – И он повторил то, что сказал Мюллеру: – Мне нравился Карсон.
– Да. Я доверяла ему. Куда больше, чем его друзьям. В течение той недели, пока ты ждал меня в Лоренсу-Маркише, у нас было достаточно времени для разговоров. Я говорила Карсону, что он не настоящий коммунист.
– Почему? Он же был членом партии. Одним из старейших членов партии среди тех, что остались в Трансваале.
– Конечно. Я это знаю. Но есть ведь члены партии и члены партии, верно? Я рассказала ему про Сэма еще до того, как рассказала тебе.
– Был у него этот дар – располагать к себе людей.
– А большинство коммунистов, которых я знала, – командовали, но не располагали к себе.
– И тем не менее, Сара, он был настоящим коммунистом. Он пережил Сталина, как римские католики пережили Борджиа [имеется в виду Александр Борджиа, Римский папа (1492-1503), известный своим цинизмом, жестокостью и вероломством]. Узнав его, я стал и о партии лучше думать.
– Но тебя-то он в нее не затянул?
– О, что-то всякий раз становилось мне поперек горла. Он, бывало, говорил, что я отцеживаю комара, а проглатываю верблюда. Ты ведь знаешь, я никогда не был верующим – Бог остался у меня в школьной часовне, – но в Африке я встречал священников, которые снова пробуждали во мне веру – пусть на минуту – за стаканом вина. Если бы все священники были похожи на тех и я виделся с ними достаточно часто, я, возможно, проглотил бы и воскресение Христа, и непорочное зачатие, и историю с Лазарем [имеется в виду чудо воскрешения Иисусом Христом Лазаря, жителя Вифании, через четыре дня после его погребения (Евангелие от Иоанна, 11)], и все остальное. Запомнился мне один священник, с которым я встречался дважды: хотел использовать его в качестве агента, как использовал тебя, но его было не подцепить. Звали его Коннолли… а может быть, О'Коннелл? Он работал в трущобах Соуэто. Он сказал мне то же, что и Карсон, – теми же словами: отцеживаете комара, а проглатываете… И одно время я чуть ли не поверил в его Бога, как чуть ли не поверил в Бога Карсона. Возможно, таким уж я рожден – наполовину верующим. Когда при мне говорят о Праге и Будапеште и о том, что коммунисты лишены человеческого лица, – я молчу. Потому что я видел среди них – однажды видел – человеческое лицо. Я говорю себе, что, если бы не Карсон, Сэм родился бы в тюрьме, а ты, по всей вероятности, умерла бы в ней. Так что есть разновидность коммунизма, или, вернее, был такой коммунист, который спас и тебя и Сэма. Ни в Маркса, ни в Ленина я не верю, как не верю в святого Павла, но разве я не имею права быть благодарным?