Уильям Голдинг (1911-1993) еще при жизни стал классиком. Его вхождение в литературу было сенсационным - в возрасте сорока трех лет он опубликовал свой первый роман "Повелитель мух". В романе "Пирамида" (1967) описана жизнь провинциального городка, построенная по иерархическим законам. Герои романа одиноки и бесприютны и тщетно ищут любви и понимания.
Уильям ГОЛДИНГ
ПИРАМИДА
МОЕМУ СЫНУ ДАВИДУ
Живя среди людей, усердствуй в любви,
Ибо любовь - начало и конец сердца.
Из поучений Пта-хотепа
I
1
Было самое настоящее лето, но дождь зарядил с утра и все лил и лил. Погодка была вот именно что такая, когда хороший хозяин собаку не выгонит. То и дело вихрь обрушивался на деревья, и они стонали и с мольбой заламывали ветки, хоть, кажется, достаточно укоренились на нашей почве, чтобы избавиться от такой наивности. Стемнело рано, - правда, день весь был тусклый, процесс потемнения шел медленно, незаметно. Зато когда тьма окончательно сгустилась, она плотно обложила фонари, и дождь все падал сквозь нее, падал. Я играл на пианино, пока у меня не распухла голова, дико и бездарно выстукивая до-минорный этюд Шопена, который, когда играл его Моисеевич , выражал, кажется, всю глубину и силу моей собственной любви, мое собственное безнадежное безумство. Но Имоджен была обручена - и всему конец.
И я лежал с пересохшим ртом и терпел. Меня выводил из себя только грохот воды, то и дело как гравием ударявший в стекла. Восемнадцать лет - самая удачная для страданий пора. Есть необходимые силы, и никаких защитных приспособлений. На церковной башне пробило полночь, и еще до двенадцатого удара погасили на Площади три газовых фонаря. Имоджен у меня в голове проезжала мимо по дюнам в его зеленой открытой "лагонде", и длинные рыжие волосы реяли за бледным лицом - она была всего на пять лет меня старше. Что-то мне надо было сделать. Я опоздал. Я смотрел на невидимый потолок, и она проезжала мимо. И его я видел, такого самоуверенного, старого, такого могущественного - владельца "Стилборнского вестника", - непроницаемого. Я слушал его комариный голос, и тут его поразила молния. Сверкнула, ударила - вместо него остался только дымок. Каким-то образом Имоджен в результате молнии потеряла сознание. Я нес ее на руках.
Я подскочил на постели, уставясь на окно и стискивая одеяло у подбородка. Такой громкий, такой резкий был этот звук. Окно чуть не треснуло от стука, кто-то будто палил из духового ружья. В моем уме смутно мелькнула сломанная ветка, сорванная черепица - но нет, не то, вот снова раздался стук! Я вынырнул из постели, весь в мурашках от непонятности происходящего, метнулся к окну и глянул на Площадь. Возле самого моего лица снова стукнуло, я пригнулся, посмотрел прямо перед собой. Сразу за решеткой, отделявшей нас от булыжной мостовой Площади, мерцало белое лицо. Я приспустил раму, и ветер сразу схлестнул меня ситцевой занавеской.
- Оливер! Оливер!
От дикой надежды у меня покатилось сердце. Но нет, это не голос Имоджен.
- Что случилось?
- Тише ты!
Лицо пригнулось к нашей калитке и, оставя ее позади, вплыло по кирпичной тропке, остановилось у меня под окном.
- Кто тут?
- Это я. Эви. Эви Бабакумб. Что ли не видишь?
- Какого...
- Тише ты, еще разбудишь кого. Спускайся осторожно. Одевайся. Ох, ну поскорей! Я...
- Минуточку.
Я нырнул обратно в комнату, стал нашаривать свою одежку. Я довольно часто видел Эви, притом годами. Но никогда с нею не разговаривал. Я видел, как она скользит по другую сторону Площади своей неповторимой походкой - тело неподвижно, только ножки переступают ниже колен. Я знал, что она работает рядом, в приемной у доктора Юэна, что у нее сияющая черная грива до плеч и фигура, преображающая белое с синим ситцевое платьице, знал, что она дочь городского глашатая и живет в одной из развалюх Бакалейного тупика. Но, конечно, мы с ней ни разу не разговаривали. И знакомы не были. Само собой.
Я на цыпочках спустился по лестнице, в темноте избегая третьей ступеньки, под звуки нежного храпа из родительской спальни. Снял с гвоздя плащ, с предосторожностями, как взломщик возле сейфа, поднял цепочку, щеколду, отпер ключом входную дверь. Эви дышала в нее с другой стороны.
- Сто лет копался!
Она как-то странно пропела это и скрипнула зубами. Сейчас, совсем рядом, я разглядел, что она накинула на голову шарф и обеими руками придерживает ворот плаща.
- Спешил изо всех сил. Чего тебе?
- Бобби Юэн с машиной в лесу. Не может ее сдвинуть.
Какие бы зыбкие допущения и надежды ни роились в моем мозгу, они тотчас лопнули. Бобби Юэн был сын доктора Юэна. Мы были соседи, и я его не любил. Я завидовал его частной школе, предстоящему поступлению в Крануэлл и главное - его красненькому мопеду.
- А мне какое дело? Почему он, например, Генри Уильямса не попросит?
- О Господи!
Она немного ссутулилась, качнулась ко мне. Может, из-за туч поднялась луна. А может, поднялись сами тучи. Так или иначе, все вдруг обтянуло светом, рассеянным, смутным, будто исходившим отовсюду сразу или присущим самой природе воздуха. При этом свете я мог подробней ее разглядеть. Лицо очень белое, рот и глаза - черными сливами, и по ним размазаны черные пряди. Ее обливала и стекала с нее ручьями вода. Она шмыгнула носом, вцепилась в мои плечи, ткнулась лбом мне в грудь.
- И еще у меня, это, каблук отлетел. Папка прям...
Дернула головой, одолевая чиханье, зажала ладошками рот. Молча содрогнулась. Пукнула.
- Извиняюсь.
Сливы глянули на меня поверх ладошек. Она смущенно хихикнула.
- Послушай, Эви. Что я, по-твоему, должен сделать?
- Помоги ему машину из пруда вытащить.
- Из пруда!
- Ты знаешь это где - лесом-лесом и на горку. Ох, ну, Олли! И чтоб никому. Прям жуть, что будет...
- Пусть сам со своим отцом разбирается. Недоумок малолетний!
Роберт был на три месяца старше меня, Эви - на три месяца младше.
- Как ты не соображаешь, Олли! Это не отца его машина!
- А, ну, значит, так ему и надо.
- Ох, Олли, а я на тебя понадеялась...
Она шагнула ко мне, подошла вплоть. Вжала в меня груди. И тут, будто она включила его своей волей, я почуял запах, от которого у меня зашлось дыхание. Плащ мокро свисал с нее, и под ним мало что было надето.
- Мне в двенадцать дома быть, кровь из носа.
- Уже первый час.
- Знаю. Если папка узнает...
При всем холоде и сырости ночи сердце мое забухало - бух, бух, бух. Руки обвились вокруг нее. Она ровно дрожала.
- Ладно уж.
Она стиснула мои плечи.
- Ох, ну, Олли, ты мировой человек!
Нижняя из трех слив приподнялась, и я ощутил холодный клевок. Она меня отпихнула.
- Скорей. Ты лучше на велосипеде ехай.
- У меня фонарика нет. Я лучше бегом. И - Эви...
- Чего?
- Может, мы с тобой... Ну, может, мы...
Она, кажется, вздумала прихорашиваться - подняла руку, чтоб смахнуть с лица свисавшие пряди.
- Ну, это мы потом разберемся, да?
И - исчезла, ковыляя через Площадь и придумывая увертки.
Я удостоверился, что смогу попасть в дом, тихонько закрыл калитку и ушел на цыпочках. Отойдя на безопасное расстояние, я припустил трусцой, мимо ратуши, по Главной улице, к Старому мосту. Ветер, пожалуй, поутих, но дождь лил по-прежнему ливмя и, когда я пробегал мимо гаража Генри Уильямса, уже ручьями натекал мне за ворот. Как ни противно мне было помогать Роберту Юэну, я был счастлив. Моему умственному взору Эви предносилась не мокрой курицей - лицо, сведенное к трем сливам на белом пятне, - но в летнем платьице, и она переступала ножками, которые, хоть кое-кто счел бы их чуть коротковатыми для совершенства, тем не менее были в порядке, очень даже подходящие ножки. Для чего подходящие? В случае Эви это было понятно само собой. Она была наша местная достопримечательность и каждый представитель сильного пола во всей округе на себе это ощущал. Возможно, правда, вечная разомкнутость и вывороченность этих губ объяснялись не столько постоянно возбужденной чувственностью сколько устройством носика, при всей своей задиристой наглости плохо оборудованного для скромных дыхательных целей. Она шла - бедра неподвижны, только ножки переступали ниже колен - в темном облачном колыхании гривы, женственная, чистенькая, в своей прогулочной униформе - ситцевое платье, белые носочки, сандалии. Мне покуда не посчастливилось подробно ее разглядывать при дневном свете, но беглый взгляд меня ознакомил с ее ресницами. Пробираясь сквозь дождь и тьму в сторону Старого моста, я вдруг вспомнил кисточки - не тонко заостренные орудия мастера, но кисточки детства, так жадно теребившие краски, что во все стороны жестко торчали путаные волоски. Я вспомнил эти воровски отмеченные ресницы, эти кисточки, так мило дрожавшие вокруг ее глаз, и припустил быстрей. Я и не заметил, как добежал до Старого моста. В Эви не было ничего от сакральной прелести Имоджен. Исключительно мирская.
Крутой подъем к лесу заставил меня, однако перейти на шаг и опомниться. В конце концов, существует ведь Бобби Юэн - со своим мопедом, престижной школой и фанаберией. Существует и сержант Бабакумб. Вспомнив о сержанте, я с разгону остановился. Если он узнает, что я целовался с его дочкой - ну, то есть она меня целовала после полуночи, он свернет мне шею. Или пожелает поговорить с моими родителями. Неизвестно, что хуже. Сержант Бабакумб, блюститель ратуши, тюремный попечитель, церковный служка, городской глашатай и прочая, прочая, каких еще только должностей не резервировала для него наша выморочная история, - пусть сержант Бабакумб и смешон в наряде городского глашатая позапрошлого века, но при мысли о том, что он ее отец, мне представилась могучая грудь, мясистые кулаки и апоплексическая физиономия с воинственно выпученными глазами. Я вздрогнул, задавшись древним как мир вопросом: зачем у таких отцов родятся такие дочери?
Потом - будто она стояла рядом - я втянул ноздрями пахучее веяние, и сержант обратился в нуль. Я затрусил в гору, мокрые брючины облепляли голени, с волос капало в глаза. Правда, ветер унялся, унялся и дождь. И перед тем как нырнуть в межкомельную глубь, я отметил наверху прочисть во тьме, которую силился прободать месяц. Церковные часы в долине пробили час.
Стало еще светлей, когда я вышел на прогалину подле Оковалочного пруда. Я различил очертания малолитражки, стоявшей у дальнего от дороги берега и обведенной водой. Роберт Юэн вышел из тьмы под деревом, стал на дороге, поджидая меня.
- Олли?
Подойдя ближе, я увидел и услышал, что он дрожит пострашней, чем Эви, но честно старается этого не замечать. Костистый, тощий, на семь сантиметров меня выше, он обладал копной рыжих волос и профилем герцога Веллингтона. Он стягивал на себе плащ. Ниже торчали белые голые коленки, еще ниже - голени, все в черных разводах, и под разводами - мятые носки. Одна нога была без ботинка.
- Я. Господи. И как тебя угораздило?
- Что так долго? Ладно, раз уж ты наконец явился, давай действовать.
- Где твой ботинок? И брюки?
- Утонули, детка. - Роберт избрал беспечную интонацию, но его подвели вдруг застучавшие зубы. - Канули без следа.
- Я знаю эту машину! Это Пружинкина! Машина мисс Долиш.
Роберт обратил к ней герцогский профиль.
- Не важно. Лучше решим, что делать.
- Ну да, а почему?..
Роберт шагнул ближе, склонил ко мне лицо.
- А вот это не твое дело. Но если уж хочешь знать, я подбрасывал нашего юного друга Бабакумб на танцы в Бамстед. Не мог же я везти ее на мопеде в такую погоду, верно? Вот я и занял экипаж Пружинки на часок-другой. Что, собственно, она могла бы иметь против, верно? Только ты, разумеется, не должен ей ничего сообщать.
Я понял, что сын доктора Юэна не мог повезти на танцы в машине своего отца дочь сержанта Бабакумба. Мне не пришлось долго думать. Это было естественно.
- Ясно.
- Ты удовлетворен?
Он стоял на дороге, ежась и приплясывая, пока я снимал ботинки и носки. Вода была жутко холодная, зато мелко. Роберт не догадался, конечно, что из пруда есть два пути, и выталкивал машину задом на горку, хотя, тратя вдвое меньше энергии, мог бы толкать ее вперед. Мы ее вытащили на дорогу, я сидел на подножке и обувался, Роберт бился над зажиганием и сражался с заводной ручкой.
Когда я уже завязывал шнурки, он сдался и встал, нарисовавшись герцогским профилем между мною и месяцем.
- Безнадежно, Оливер. Придется тебе ее толкать.
- Мне? Еще чего! А почему ты сам не можешь толкать эту дрянь?
- Пораскинь мозгами, детка. Кто-то должен сидеть за рулем. Ты что - умеешь править? И вдобавок ты тяжелей меня.
- Интересное кино!
Тем не менее это была правда. Роберт был на семь сантиметров меня выше, а уж держался так, будто на все тридцать, на целую голову, но он был вдвое тоньше. Меня вдруг прорвало.
- Господи! Уж помалкивал бы! Загнал эту говенную телегу в этот говенный пруд!
Я вскочил в совершенном бешенстве.
- Спокойно, - сказал Роберт. - Поясняю. Я не правил.
- Так какого лешего...
- Ты намерен провести здесь остаток ночи? Собственно, нас занесло с дороги под это дерево ради легкой разминки. Да, кстати, вспомнил... Минуточку...
Он обежал пруд, взбежал к тому дереву на взгорке, вернулся, что-то неся в обеих руках.
- Настил.
- Это еще зачем?
Он открыл дверцу двухместной Пружинкиной малолитражки и стал запихивать настил. При этом он бросал мне через плечо, как офицер, вдохновляющий своих людей на безопасную, но сложную операцию:
- Маловато в этих марках места. Наша крошка сидела спереди, и я вытащил настил, чтоб стоять на земле. Схватываешь? Только дело, увы, сорвалось, верней, эта старая колымага. Очевидно, я задел задницей ручной тормоз. Итак, ухнем, юный Олли!
Действительно, навалясь на машину спиной и уперевшись обеими ногами, я, конечно, смог ее двинуть в гору. Она стронулась, я повернулся и стал ее толкать под углом сорок пять градусов вверх. Это было не так уж трудно. Но вдруг, без всяких прелюдий, машина стала, саданув меня багажником.
- Тьфу ты!
- Ножной тормоз несколько резковат, - сказал Роберт. - Погоди минуточку, Олли. Я чудовищно продрог. Что греха таить. Раз уж мы стали, я гляну, нет ли у старухи в багажнике пледа.
- Нет уж, рули давай! Если она опять станет, я иду домой!
Над дверцей показался его профиль - Роберт вылезал из машины.
- Я погибаю!
- И погибай!
Это был открытый мятеж. Не говоря ни слова, Роберт влез обратно, зубы у него стучали, плечи, даже руки тряслись. Мы снова стронулись с места.
Я ворчал:
- Говенная телега. Кретин говенный. Говенный ножной тормоз. И какого черта ты не нажал на него тогда, под своим этим деревом?
Тут уж Роберт вышел из терпения, он даже взвыл.
- А ты не пробовал бегать с горки задом со спущенными портками?
- Ну, тогда девка говенная. Она почему нажать не могла?
- Как, интересно, если ноги у нее были на ветровом стекле?
Я понял. Я продолжал толкать, крякая и ругаясь.
- Давай-давай, Олли! Так-то оно лучше. Мы почти наверху. И все же она дивная девочка, наша юная Бабакумб, надо отдать ей должное.
- Почему это?
- Она пыталась править.
Вдруг вес машины убавился. Я услышал, как Роберт потянул за ручной тормоз, и она остановилась.
- Какого лешего...
- Все. Влезай.
Мы были на верху горы, дорога сбегала из лесу вниз, к Стилборну. Я различал: церковную башню, сумятицу домов, деревья темными призраками. Я влез к Роберту, уселся рядом. Я ворчал, он дрожал.
- Господи, как еще я ее по Главной улице пропру!
- Этого от тебя и не требуется. - Роберт задрал к небу герцогский профиль. - Кстати, там нас копы засечь могут. Дунули!