2
В эти дни Спайсер не знал покоя. Он томился от безделья. Если бы уже начались бега, он не чувствовал бы себя так скверно, не думал бы так много о Хейле. Больше всего его угнетало заключение медицинской экспертизы: "Смерть от естественных причин", а ведь он своими глазами видел, как Малыш… Здесь было что-то не так, здесь было что-то подозрительное. Он говорил себе, что не испугался бы допроса в полиции. Хуже всего было неведение, эта обманчивая безопасность после такого заключения судьи на дознании. Где-то была ловушка, и целый длинный летний день Спайсер беспокойно бродил, пытаясь обнаружить признаки неблагополучия: он побывал у полицейского участка, у места, где это свершилось, прогулялся даже до кафе Сноу. Он хотел удостовериться в том, что сыщики ничего не предприняли (он знал в лицо каждого полицейского в штатском из брайтонской полиции), что никто из них ничего не выпытывал и не слонялся там, где ему незачем было слоняться. Он знал, что все это просто нервы. "Я успокоюсь, когда начнутся бега", - говорил он себе, словно человек, у которого отравлен весь организм, а он думает, что выздоровеет, если ему вырвут зуб.
Он осторожно прошел по набережной со стороны Хоува, от застекленного навеса, куда принесли убитого Хейла, бледного, с воспаленными глазами и пожелтевшими, от никотина, кончиками пальцев. На левой ноге у Спайсера была мозоль, и он слегка хромал, волоча ногу в ярком оранжево-желтом башмаке. Вокруг рта у него высыпали прыщи, и причиной этому тоже была смерть Хейла. От страха у него нарушилось пищеварение, поэтому и появились прыщи: так бывало всегда.
Подойдя к кафе Сноу, он осторожно прохромал через дорогу на другую сторону: это тоже было опасное место. Солнце било в большие зеркальные стекла и, отражаясь, падало на него, как свет автомобильных фар. Проходя мимо кафе, он покрылся мокрой испариной. Какой-то голос произнес:
- А, да это Спайси!
В тот момент он смотрел через дорогу на кафе и не заметил, кто стоит рядом с ним на набережной, прислонившись к зеленому барьеру над прибрежной полосой гальки. Он резко повернул вспотевшее лицо.
- Ты что здесь делаешь, Крэб?
- Приятно вернуться в родные края, - ответил Крэб, молодой человек в лиловатом костюме, с плечами наподобие вешалки для платья и узкой талией.
- Мы же тебя выгнали, Крэб. Я думал, ты не будешь Сюда соваться. А ты изменился…
У него были волосы цвета морковки, черные только у корней, нос стал прямее, и на нем были шрамы. Когда-то он был евреем, но парикмахер и хирург сделали свое дело.
- Испугался, что мы тебя застукаем, если не изменишь морду?
- Ты что, Спайсер? Чтобы я испугался вашей своры? Да вы все скоро будете говорить мне "сэр". Я - правая рука Коллеони.
- То-то я слышал, что он левша, - отозвался Спайсер. - Подожди, вот Пинки узнает, что ты вернулся.
Крэб засмеялся.
- Пинки в полицейском участке, - сказал он.
В полицейском участке! Челюсть у Спайсера отвисла, он бросился прочь, волоча по тротуару свой оранжевый башмак; мозоль его стреляла острой болью. Он слышал хохот Крэба у себя за спиной. Его преследовал запах дохлой рыбы, он был больной человек. "Полицейский участок", "полицейский участок" - эти слова, словно гнойник, изливали свой яд на его нервы. Когда он пришел в пансион Билли, там никого не было. Он с трудом поднялся по скрипучей лестнице, мимо подгнивших перил, в комнату Пинки: дверь была открыта, пустота отражалась в висячем зеркале; никакой записки, крошки на полу - все выглядело так, как бывает в комнате, из которой кого-то неожиданно вызвали.
Спайсер стоял у комода, неровно выкрашенного под орех; в ящиках не было даже записки, которая могла бы сто успокоить. Никакого предупреждения. Он посмотрел вверх и вниз, мозоль стреляла через все его тело прямо в мозг, и вдруг он увидел в зеркале собственное лицо: жесткие черные волосы, седеющие у корней, мелкие прыщи, воспаленные глаза, и ему показалось, что перед ним кинокадр крупным планом, что такое лицо может быть у доносчика, у полицейского шпика.
Он отошел прочь; крошки печенья хрустели у него под ногами. "Я не такой человек, чтобы предать, - подумал он. - Пинки, Кьюбит и Дэллоу - мои друзья. Я не стану доносить на них, хотя ведь не я совершил убийство. Я с самого начала был против этого; я только раскладывал карточки. Я только был в курсе дела". Спайсер стоял на верхней площадке лестницы, глядя вниз, на шаткие перила. "Я скорее на себя руки наложу, чем донесу", - говорил он шепотом пустой площадке, но на самом деле знал, что у него не хватит храбрости промолчать. Уж лучше; смыться отсюда, и он с тоской подумал о Ноттингеме и о баре, который он там знал, о баре, который он когда-то надеялся купить, если накопит деньги. Хороший город Ноттингем, воздух там чистый, нет этой соли, разъедающей сухие губы, и девушки там добрые. Если бы он мог выбраться отсюда… Но они ни за что его не отпустят: он знает слишком много о слишком многом. Теперь он всю жизнь должен оставаться в этой банде; он посмотрел на уходившую вниз лестницу, на крошечную переднюю, на дорожку из линолеума, на полочку со старомодным телефоном возле двери.
Пока он смотрел, телефон начал звонить. Спайсер взглянул на него со страхом и подозрением. Он не мог вынести больше ни одного плохого известия. Куда это все подевались? Неужели сбежали без предупреждения и оставили его одного? Даже Фрэнка не было в первом этаже. Пахло паленым, как будто он оставил где-то горячий утюг. Телефон все звонил и звонил. "Пусть себе звонят, - подумал он. - В конце концов им надоест; почему я один должен делать всю работу в этой проклятой лавочке?" Звонки не прекращались. Кто бы это ни был, ему, видно, не скоро надоест. Он поднялся на верхнюю площадку и угрожающе посмотрел вниз на эбонитовый предмет, распространяющий звон по притихшему дому.
- Все горе в том, - сказал он громко, как будто репетируя речь, которую он собирался произнести перед Нинки и другими, - что я становлюсь слишком стар для этой игры. Мне пора на покой. Поглядите на мои волосы. Я ведь уже поседел, правда? Мне пора на покой.
Но единственным ответом было мерное: "динь, динь, день".
- Почему никто не берет эту проклятую трубку? - заорал он в пролет лестницы. - Что, я должен один делать здесь всю работу, что ли? - И он представил себе, как он кладет карточки в детское ведерко, подсовывает под перевернутую лодку - карточки, из-за которых его могут повесить. Вдруг он побежал вниз по лестнице и с какой-то напускной яростью схватил трубку.
- Ну, - заорал он, - какого черта вы тут звоните?
- Это пансион Билли? - спросил чей-то голос.
Он сразу узнал ее голос. Это была девушка из кафе Сноу. Он в ужасе опустил трубку, из которой доносился тонкий кукольный голосок:
- Пожалуйста, позовите к телефону Пинки. - Ему показалось, что он ослышался. Он снова прижал трубку к уху, и встревоженный голосок повторил с безнадежным упорством: - Это пансион Билли?
Держа трубку далеко ото рта, неестественно подвернув язык, грубым измененным голосом Спайсер, стараясь, чтобы его не узнали, ответил:
- Пинки нет дома. Что вы хотите?
- Мне нужно поговорить с ним.
- Говорю вам, его нет дома.
- А кто это? - вдруг спросила девушка испуганным голосом.
- Я тоже хочу знать, кто вы такая?
- Я приятельница Пинки. Мне нужно найти его. Это срочно.
- Ничем не могу вам помочь.
- Пожалуйста. Найдите Пинки. Он просил меня сказать ему… если когда-нибудь… - Голос замер.
Спайсер кричал в трубку:
- Алло! Куда вы пропали? Если когда-нибудь что? - Ответа не было. Прижав трубку к уху, он слушал молчание, гудящее в проводах. Он стал нажимать на рычаги. - Центральная? Алло! Алло! Центральная!
И вдруг голос послышался опять, как будто кто-то опустил иголку на нужное место пластинки:
- Вы слушаете? Скажите, пожалуйста, вы слушаете?
- Конечно, слушаю. Так что сказал вам Пинки?
- Вы должны найти Пинки. Он сказал, что ему надо это знать. Здесь была женщина. С мужчиной.
- Что вы сказали… женщина?
- Выпытывала, - ответил голос.
Спайсер положил трубку, и если девушка хотела сказать еще что-то, ее слова заглохли в проводах. Найти Пинки? А что это даст ему, если он найдет Пинки? Шпики уже открыли все. А Кьюбит и Дэллоу - они смылись, даже не предупредив его. Если он донесет, он только заплатит им той же ценой. Но он не собирается доносить. Он не шпик. Они думают, он сдрейфил. Они думают, он донесет. Они даже не доверяют ему… Скупые слезы жалости к себе выступили на его сухих стареющих глазах.
- Мне надо все обдумать, - повторял он себе, - мне надо все обдумать.
Он открыл входную дверь и вышел на улицу. Он так торопился, что даже не взял шляпу. Волосы его, сухие и ломкие, поредели на макушке, голова была вся в перхоти. Он шел быстро, не выбирая направления, но все дороги в Брайтоне ведут на набережную. "Я слишком стар для этой игры, я должен выбраться отсюда… Ноттингем…" Ему хотелось быть одному, он спустился по каменным ступеням до пляжа; был предпраздничный день, когда лавочки на берегу под набережной закрываются рано. Спайсер шел по краю асфальтированной дорожки, волоча ноги по гальке. "Я не буду доносчиком, - повторял он про себя, обращаясь к набегавшим и уходившим волнам, - но это не моих рук дело, я не хотел убивать Фреда". Спайсер зашел под мол, и как раз в тот момент, когда на него упала тень, уличный фотограф с аппаратом щелкнул его и сунул ему в руку талончик. Спайсер даже не заметил этого. Вниз сквозь мокрую тусклую гальку уходили железные столбы, державшие над его головой автомобильное шоссе, тиры и стереоскопы, модели различных машин, "человека-робота, который предскажет вам судьбу". Ему навстречу между столбами стремительно пронеслась чайка - так бывает, когда птица с перепугу залетит в собор, - затем она вырвалась из темного железного нефа назад на солнечный свет.
- Я не переметнусь, - сказал Спайсер, - если только меня не… - Он споткнулся о старую лодку и, чтобы не упасть, оперся рукой о камни: они вобрали в себя всю прохладу моря - солнце, не попадавшее под мол, никогда не нагревало их.
Он думал: "Эта женщина… откуда могла она узнать что-то?… Зачем она допытывается? Я не хотел, чтобы убивали Хейла; будет несправедливо, если меня повесят вместе с остальными, я ведь их отговаривал". Он вышел на солнечный свет и снова выбрался на набережную. "Тот же путь проделали бы сыщики, - подумал он, - если бы что-нибудь знали; они всегда воссоздают обстоятельства преступления". Он встал между турникетом мола и дамским туалетом. Вокруг было немного народа: он мог бы легко обнаружить сыщиков, если бы они появились. В стороне виднелся "Ройал Альбион"; перед ним открывалась вся главная набережная до Олд-Стейн. Бледно-зеленые купола Павильона парили над пыльными деревьями; в этот жаркий пустынный послеполуденный час будничного дня он мог видеть всех, кто шел мимо "Аквариума", белая площадка которого была уже готова для танцев, к маленькой крытой галерее, где в дешевых лавчонках между морем и каменной стеной продавали Брайтонский леденец.
3
Яд бродил в крови Малыша. Его оскорбили; ему нужно было доказать кому-то, что он мужчина. Он угрюмо вошел в кафе Сноу, юнец в потрепанном костюме, не внушающий доверия, и все официантки, точно сговорившись, повернулись к нему спиной. Он стоял, пытаясь отыскать столик (кафе было полно), и никто его не обслуживал. Они как будто сомневались, есть ли у него деньги, чтобы заплатить за еду. Он представил себе, как Коллеони расхаживает по огромным комнатам, вспомнил вышитые короны на спинках кресел. Вдруг он громко крикнул:
- Мне нужен столик! - И щека его задергалась.
Лица вокруг разом зашевелились и повернулись к нему, но затем все успокоились - так бывает, если бросить в воду камушек, - все отвели глаза. Никто не обращал на него внимания. Он почувствовал себя так, как будто прошел великое множество миль только для того, чтобы быть всеми отвергнутым.
Какой-то голос произнес:
- Нет ни одного свободного столика. - Они были еще настолько чужими друг другу, что он не узнал ее голоса, пока она не прибавила: - Пинки.
Он обернулся и увидел Роз, собиравшуюся уходить; она была в потертой черной соломенной шляпе, в которой выглядела так, как, наверно, будет выглядеть, проработав двадцать лет и родив несколько детей.
- Меня должны обслужить, - сказал Малыш. - Что они воображают, кто они здесь такие?
- Нет ни одного свободного столика.
Теперь все смотрели на них с неодобрением.
- Выйдем отсюда, Пинки.
- Почему ты так нарядилась?
- У меня сегодня свободный вечер. Выйдем отсюда.
Он вышел за ней на улицу, схватил ее за руку, и яд вдруг подступил к его губам.
- Так бы и сломал тебе руку.
- А что я сделала, Пинки?
- Нет столика! Они не хотят обслуживать меня; я для них недостаточно шикарный. Они увидят… когда-нибудь…
- Что?
Но он сам был поражен необъятностью своего честолюбия.
- Ничего… Они еще узнают…
- Тебе передали, Пинки?
- Что?
- Я звонила тебе в пансион Билли. Я просила его передать тебе.
- Кого ты просила?
- Не знаю. - Она осторожно добавила: - По-моему, это был тот человек, который оставил карточку.
Он опять схватил ее за руку.
- Человек, который оставил карточку, умер, - сказал он. - Ты же все это читала.
Но на этот раз она не проявила признаков страха. Он был с ней слишком ласков. Она не обратила внимания на его слова.
- Он нашел тебя? - спросила она, а он подумал про себя: "Надо опять напугать ее".
- Никто меня не нашел, - ответил Малыш. Он грубо толкнул ее вперед. - Пошли. Погуляем. Я приглашаю тебя.
- Я хотела идти домой.
- Ты не пойдешь домой. Ты пойдешь со мной. Я хочу прогуляться, - сказал он, глядя на свои остроносые ботинки, никогда не ходившие дальше конца набережной.
- А куда мы пойдем. Пинки?
- Куда-нибудь, - ответил Пинки, - за город. В такой день, как сегодня, все туда едут. - На мгновение он задумался о том, куда же это именно, за город? Бега - это был его "за город", а потом подошел автобус с надписью "Писхейвен", и он махнул рукой. - Вот туда, - сказал он, - туда, за город. Там мы сможем поговорить. Нам нужно кое-что выяснить.
- Я думала, мы пойдем гулять.
- Это и есть прогулка, - сказал он грубо, толкая ее на подножку. - Ты еще глупая. Ничего не знаешь. Ты что думаешь, туда добираются пешком? Так ведь это за несколько миль отсюда.
- Когда говорят: пойдем погуляем - это значит, что поедут на автобусе?
- Или на машине. Я бы повез тебя на машине, но ребята на ней уехали.
- У тебя есть машина?
- Мне бы не обойтись без машины, - ответил Малыш, пока автобус взбирался на гору за Роттингдином: красные кирпичные здания за оградой, большой парк, девушка с хоккейной клюшкой разглядывает что-то в небе, стоя на холеной подстриженной лужайке. Яд вобрался обратно в испускавшие его железы: Малышом восхищались, никто не оскорблял его, но когда он взглянул на ту, кому он внушал восхищение, яд снова выступил наружу. Он сказал: - Сними эту шляпу. Ты выглядишь в ней ужасно.
Она послушалась: ее мышиного цвета волосы были гладко прилизаны на маленьком черепе; он смотрел на нее с отвращением. Вот на этой он женится, смеялись они, вот на этой. Оскорбленный в своем целомудрии, он смотрел на нее, как человек смотрит на микстуру, которую ему подносят, но которую он ни за что, ни за что не выпьет; скорее умрет или заставит умереть других. Меловая пыль поднималась за окнами.
- Ты просил меня позвонить, - сказала Роз, - поэтому, когда…
- Не здесь, - прервал ее Малыш. - Подожди, пока мы будем одни.
Голова шофера, казалось, медленно поднималась на фоне чистого неба; в синеве летело всего несколько белых перышек. Автобус достиг вершины меловых холмов и повернул на восток. Малыш сидел, плотно приставив друг к другу свои остроносые ботинки, держа руки в карманах; сквозь тонкие подошвы он чувствовал, как дрожит машина.
- Как чудесно, - сказала Роз, - быть здесь… за городом, с тобой.
Маленькие просмоленные дачные домики под жестяными крышами убегали назад, мелькали сады, словно нарисованные на меловых холмах, сухие цветочные клумбы, похожие на эмблемы саксонского фарфора, вырезанные на склонах меловой гряды. Виднелись надписи: "Сверните сюда", "Чайная Мазаватти", "Настоящая старина", а на сотни футов ниже светло-зеленое море плескалось у скалистого неприглядного берега Англии. Сам Писхейвен кончался там, где начинались холмы; незастроенные улицы переходили в поросшие травой проселочные дороги. Они пошли вниз между рядами дач к обрыву; вокруг никого не было; в одном из домиков были выбиты стекла, в другом спущены жалюзи: там кто-то умер.
- У меня кружится голова, когда я смотрю вниз, - сказала Роз.
В тот день магазин закрывался рано, бар был тоже заперт, в гостинице ничего нельзя было выпить; ряд дощечек с надписью "Сдается" уходил назад вдоль меловой колеи немощеной дороги. Через плечо Роз Малыш видел крутой обрыв, а под ним гальку.
- У меня такое чувство, что я упаду, - сказала Роз, отворачиваясь от моря.
Он позволил ей отойти; не нужно торопиться, может быть, и не придется испить эту горькую чашу.
- Скажи мне теперь, - начал он, - кто звонил, кто и зачем?
- Я тебе звонила, но тебя не было. Ответил он.
- Он? - повторил Малыш.
- Человек, который оставил карточку в тот день, когда ты пришел. Помнишь… ты еще искал что-то.
Он очень хорошо помнил - рука под скатертью, глупое невинное лицо; а он-то думал, что она так легко все забудет.
- Ты много чего помнишь, - сказал он, нахмурившись при этой мысли.
- Я никогда не забуду тот день, - сказала она отрывисто и запнулась.
- Но многое ты забываешь. Я ведь говорил тебе, что к телефону подходил не тот человек. Тот человек умер.
- Ну, все равно, это не важно, - сказала она. - Важно то, что меня расспрашивали.
- Про карточку?
- Да.
- Мужчина?
- Женщина. Та, толстая, все время смеется. Ты, наверное, слышал, как она смеется. Как будто у нее никогда не было забот. Я ей не доверяю. Она не такая, как мы.
- Не такая, как мы? - Он опять нахмурился при напоминании о том, что между ними есть что-то общее, и, глядя на подернутое рябью море, резко спросил: - А что ей надо?