- Знаете… я все-таки никак вас не пойму.
- Что же тут замысловатого? Был Старохатов вашим соавтором? Или нет?
- Был.
- А кроме своей, извините, фамилии, он что-нибудь в сценарий вписал?
- Бросьте шутить!
- Я не шучу.
- Вы можете это наговаривать на других, но не на Старохатова! Но не на Павла Леонидовича!..
У него даже дух захватило. От гнева. А едва дыхание возобновило свою деятельность, он стал взахлеб объяснять мне, какой Старохатов благородный и какой замечательный. И какой чуткий к людям… А я уже вспомнил, где я эту интонацию слышал. Лысый пьянчужка сценарист. Ну конечно. Точь-в-точь. "Великий он человек, великий!"
- Ничего вы не знаете! - продолжал инженер. - Ничего!.. Старохатов взял мой сценарий. Переработал. Слышите: переработал. И только потом отнес на худсовет.
- Одному лысому человеку, - поддакнул я, чтобы его успокоить, - он перелопатил весь сценарий вообще задаром.
- То-то!
- И даже соавтором не стал.
- У меня он тоже соавтором не стал.
- Вы же только что сказали - был соавтором.
- Был фактически. То есть помогал в написании… А что касается авторства, автором был только я.
- И деньги пополам не делились?
- Нет.
- Чудеса!..
Теперь удивился я. Тем более что я не мог не отметить разительного сходства этого случая с тем другим - как бы специально для меня опять появился человек, опять немножко жалкий и опять боготворящий Старохатова. Точь-в-точь. Я не мистик. Но тут немножечко запахло этакой дьявольщиной.
Но уже через минуту реализм взял верх.
Мысль пришла простая: а помогал ли им в написании Старохатов? Была ли помощь?.. Скорее всего, он выкинул из сценария сцену-другую, как в случае с Колей Оконниковым. И отнес на худсовет. А худсовет одобрил. Вот и все.
Я спросил:
- Вы сами присутствовали на худсовете?
- Нет, - сказал инженер.
То-то, подумал я. И больше не спрашивал.
Мы взяли еще кофе. Время от времени Тихий Инженер (так я его окрестил) прислушивался, не кончилось ли торжество и не спускаются ли к выходу Старохатов и его друзья. Желания бывают разные. Тихий Инженер желал постоять несколько минут около Старохатова и других, пока они будут рассаживаться по машинам. Просто постоять около. И когда машины их стронутся и уедут, постоять еще немного на опустевшем асфальте, теребя от нахлынувшего волнения узкий темный галстук.
- Я от кого-то услышал о его шестидесятилетии. И вдруг весь взволновался… - рассказывал он.
- И пришли сюда.
- Пришел!
Он побывал и в холле - видел, как хлопали и слетали пробки с шампанского. Слышал тосты и здравицы. Он за этим и приехал сюда - скромно постоять в сторонке, увидеть и поздравить (мысленно! от себя!) человека, которого уважал.
Он крикнул буфетчице - она показалась в дверях:
- Скажите, они еще не спускаются вниз?
- Нет.
- Спасибо.
И он опять сидел напротив меня, глотая понемногу кофе. Он был такой - из тихих. Он работал в КБ и, в сущности, ничего и никого, помимо своего небольшого конструкторского бюро, не знал. Жил себе и жил. Однажды, когда его потрясла смерть жены, он написал о ней некую повесть - и получилось, что он высунул нос. И его не только по этому носу не шлепнули, а даже скроили из его повести фильм, пусть обычный и рядовой, но фильм шел, афиши висели, и, отдав полтинник, можно было пройти в полутемный зал и там сесть - и не обязательно в уголке. Потому что сначала он считал, что сядет именно в уголке и, присмирев, будет смотреть и слушать, как актер и актриса говорят те самые слова, что говорили когда-то жена и он. А после - и лучше сказать: после, после, после, так как он смотрел фильм не меньше трех раз, - он опять стал жить обычной жизнью, спрятался и зарылся в своем КБ. Он не хотел большего. Он не попытался сделаться сценаристом. Он остался инженером. А кино для него (и Старохатов как часть кино) осталось навсегда светлым делом - и светлым, и добрым, и унимающим боль. И стоило ли сейчас открывать ему глаза на то, что Павел Леонидович Старохатов бывал иногда похуже и поземнее, чем в голубином его случае, - рассказать было не трудно, но чего ради?
- Пойду, - сказал я, прощаясь. - Вы остаетесь?
- Да… Подожду, - быстро проговорил он. Он улыбнулся.
Он дал свой телефон. Встал и с большим чувством пожал мне руку. Я для него тоже был частью кино.
* * *
Наконец я пришел домой и объявил:
- Все кончилось само собой… Быки упирались, но их развели по загонам.
Аня спросила:
- Что кончено?.. Какие быки?
И я пояснил, что Вера смирилась и уходит в школу - и что так оно всем будет лучше. Потому, например, что знай сверчок свой шесток. Вера начинала в школе, пусть там и кончает: все на круги своя.
Я ожидал, что начнутся охи и ахи по поводу того, что наше кино теперь уже никогда не возродится. Но Аня спросила:
- Значит, ты вмешиваться не будешь?
- Не буду.
- Очень хорошо, - значит, теперь у тебя появится свободное время.
И она раскрыла карты:
- Нам нужно срочно покупать картошку. На зиму.
- Срочно? - В моей голове шла перестройка на быт.
- Да… Потому что надо купить совхозную картошку. Сейчас не модно покупать картошку в магазине.
- А хранить где?
- Я все продумала. У соседки Галочки есть подвальчик, я уже с ней переговорила.
Я помолчал. Я вздохнул.
- И не думай увиливать, - сказала Аня, и стало ясно, что она вся горит и волнуется от новой важной заботы.
Для жизни с молоденькой женой типично это вот задорное (и всеми восхваляемое) желание молодой девчонки начинать что-то заново и всюду совать нос. Для нее в этом воздух. Для нее в этом жизнь. А для тебя нет. Иногда тебе хочется лечь, если это вечер, поджать ноги и тихо вздремнуть лишние две минуты. И в дреме думать ни о чем. И вот я лежал, поджав ноги, и думал ни о чем - о погоде, о том, что прошел день, и о том, что, глядишь, и Аня назавтра забудет идею заготовки картофеля на зиму, как забыла о спасении кино. То есть увлечется чем-то новым и забудет. Совсем забудет. Бывает же так.
Мог быть рассказ или могла быть повесть о том, как некий пишущий человек собирал материал о некоей знаменитости, - знаменитый человек завершал земное свое существование, был уже стар, и писателю надо было заранее определить его в ад или в рай. Писатель был похож в своем рвении на сотрудника Чистилища, ангелоподобная птица с большими крыльями, но только с серыми - не белыми и не черными - перьями. И вот он как бы летал над грешной землей и собирал информацию.
Время шло, однако одни люди упорно твердили о знаменитом человеке, что он хорош, другие, как водится, еще более упорно настаивали на том, что он - плох. Никто их за язык не тянул, сами говорили. И было неясно: в ад - или в рай?
Писатель не знал, как быть. Тогда он решил собрать все факты воедино. Да, да, он не станет верить ни тем, кто бранит, ни тем, кто хвалит, а выберет золото середины. Он выберет только то, что будет совпадать в их рассказах. И только совпавшему, подтвержденному с обеих сторон он поверит.
И он свел, сличил все факты. Все до единого. И оказалось, что общим в рассказах было только то, что этот старый человек в течение всей жизни любил есть отварную картошку, притом купленную в совхозе, а не в магазине. Да, любил, чтобы купили ему в совхозе картошки, помыть ее и отварить. И кушать.
И это единственное, что о нем можно было сказать наверняка.
* * *
…Добротно поставленный вопрос, начинавшийся со слова "почему".
- Почему он иногда обкрадывал ребят, а иногда помогал бескорыстно?
- Что? - спросила Аня.
Я смолк. У меня была привычка бормотать себе под нос, как у старухи, которая тащится по московской улице в середине дня.
- Все в порядке, Аня.
- Ты звал?
- Нет…
Вопрос спугнули, и я заново прокрутил его в мыслях. А за окном была осень и классический дождь-сеянец, и кто-нибудь из встреченных на улице обязательно высказывался, что в такую погоду только пить водку.
Глава 7
Свелось к тому, к чему и должно было свестись: я взялся за портрет Старохатова - повесть-портрет, какие я делал не раз и не два. Сначала тебя потихоньку грызет. Потом (уже слышнее) тебя распирает изнутри, как распирает пружинка заводную мышку, а потом оказывается, что вчера ты уже взялся за повесть-портрет… Повесть этого рода требовала большой обстоятельности. И начиналась с выуживания черточек и фактов, которые позастревали там и сям в памяти. Выуживание черточек и - раскачивание на стуле.
День тащился, а за окном, вне всякого сомнения, стояла осень. Я сидел на стуле, раскачиваясь на двух задних его ножках: баловство, за которое колотят детишек, чтобы они не остались без затылка.
- Ань, - спрашивал я, - вот если тебе нужны деньги, а их нет, о чем ты думаешь?
Аня пила чай. Пила из блюдца - горячий.
- О чем думаю?
- Да.
Аня ответила:
- Думаю: вот бы найти кошелек.
- На дороге?
- Да.
- С деньгами?
- Конечно, с деньгами. Прекрати раскачиваться!..
Я представлял себе, что я, например, газетчик. И что мне велено (начальником, замом или собственным буравчиком, который внутри) написать очерк о Павле Леонидовиче Старохатове. Фельетон. Это как предварительная пристрелка по далекой мишени.
Заголовок первый: человек оступился… То есть все мы знаем и уважаем Павла Леонидовича Старохатова. Известный кинодраматург (на это пойдет два абзаца), известный педагог (один абзац), простой и душевный человек (диалог и пол-абзаца) - таким мы его всегда видели и знали. И вот он оступился. Обобрал своего ученика. Он виноват. Он очень виноват. Он сам сознает свою вину больше, чем кто-либо. Он сознает вину, а мы - мы помним его прошлые заслуги и верим в него. И так далее.
Косвенно - упор на то, что все мы человеки и сработали нас из одного теста. Исподволь подтаскивается вкрадчивая мысль, что утомленный сложной нашей жизнью Павел Леонидович шел мимо сада, опирался на палочку, мучился одышкой и - почти невольно - протянул руку и сорвал чужое яблочко. Или грушу. Разве со всеми нами этого не могло случиться?
* * *
Заголовок номер два: вам не стыдно, драматург Старохатов?.. Это уже с минусом, а не с плюсом. С осуждением. Это уже с тем самым подходом, в котором есть что-то щемящее и одновременно барабанное, что-то от нашей глубинки. Родное.
То есть опять же - вот он, всем нам известный Павел Леонидович Старохатов. И представьте, товарищи. Этот большой человек в неумеренном своем тщеславии (именно тщеславии! вот оно! о денежках - ни-ни!) навязывает своим ученикам соавторство. Точно так же, скажем, как доктор наук Н., руководитель темы, приписывает свою фамилию к фамилии своего аспиранта. Н. и впрямь руководитель и, возможно, имеет право на эту приписку, но ведь этика. Где же этика?..
Незабываемого Н., доктора наук, который оступился, мне довелось знать лично. Старичок на весь август месяц потерял голову от одной из своих длинноногих студенток. И поставил "отлично" ее младшему братцу на приемных экзаменах. И поскольку никогда раньше старый гладиолус своих сил в этом жанре не пробовал, оценка была завышена неумело. На виду.
Бедный старик каялся и бил себя в грудь. В самом прямом смысле. Пиджачок был в серебряных перхотинках, и слабая грудь сотрясалась от ударов собственного сухонького кулака. Человек плакал. Я сам видел это. Сидел сбоку и глазел.
- Я оступился, - говорил он упавшим голосом. - Я оступился. Дорогие мои. Я… я…
У него не было слов. Кроме слова "оступился".
Случай Старохатова был куда более сложен. Во-первых, я точно знал, что Старохатов не оступился. Уже хотя бы потому, что ограбление, по-видимому, случалось не один раз. Не однажды. И не вдруг… Но еще точнее я знал, что это не случай стариковского тщеславия, ибо совместные безликие фильмы ничего к его славе не добавляли. Ни грамма. Скорее уж порочили громкую славу прежних фильмов. И не видеть ему этого было нельзя. Потому что, если человек даже напрочь ослепнет и оглохнет от тщеславия, в извилинах кое-что остается; и этого "кое-что" хватает, чтобы отличить полноценное и солидно снесенное яйцо от случайного кудахтанья несушки.
Жена Старохатова (я помнил ее) тоже была не из тех, кто говорит мужу, что нужно достать крупную сумму, и еще напирает - дескать, умри, но достань?
Я вспомнил - именно не такая. Верная и некрасивая жена, строгая, суховатая. И равнодушная к деньгам, как это иногда бывает у верных и некрасивых жен.
Я поймал самого себя на скрытой пружине - я невольно клонил дело к тому, что Павлу Леонидовичу срочно понадобились деньги. И он, бедный, не знал, где их взять. И мучился. И однажды подумал о соавторстве. И так далее… Я хотел (сам от себя скрывая), чтобы деньги понадобились Старохатову в обрез, оправдать его я хотел - вот оно что. А они вовсе не понадобились ему в обрез. Потому что, если бы понадобились, он бы их попросту занял. У него навалом друзей, и эти друзья чаще всего были не вахтеры и не уборщицы. На худой конец, он продал бы дачу. Или машину.
Так что он обирал ребят без спешки. Спокойно. Без срочной нужды в деньгах.
Появился у нас Виталик, и его тоже я спрашивал:
- Виталик, ты видел дачу у своего знаменитого дяди - у него ведь прекрасная дача?
- Да, - он ответил.
- Дом на участке двухэтажный?
- Да.
- А земли сколько соток? (На глазок я помнил, что там не меньше гектара.)
- Я не знаю. (Поехать и посмотреть.)
Расспрашивая, я бывал въедлив и нуден. Меня ничуть не смущало, если я расспрашивал сына об отце. Что там ни говори, но если уж ты решился писать портреты, тебе придется их делать со своих знакомых. Больше не с кого. Живописцы это хорошо понимали.
Поначалу портрет складывался из обрывков разговоров, как правило, давних. Это как мозаика. Из камешков разного (более или менее) цвета складывался портрет - обычный портрет, бытовой, будничный.
Бахтерев (я вспомнил) говорил мне:
- Старохатов был сначала женат на Олевтиновой. Ох и красотка!.. Знаешь такую актрису?
- Знаю.
- Ее все знают (шло перечисление фильмов, где снималась Олевтинова, а вообще шел треп, притом самый праздный - треп за пивом). Когда Старохатов с ней разводился, был скандал.
- Неужели скандал?
- Громогласнейший. Они что-то делили и поделить не могли. Будто бы вещички.
- Да ну?
- Ей-богу. Делили и разделили как-то не поровну.
Рядом не было ни Бахтерева, ни пива - я был один. Аня с Машкой гуляли (воздух, воздух и воздух!)… Я однообразно раскачивался на стуле - меж своим прошлым и своим настоящим. Я вспоминал. Разговор с Бахтеревым - это камешек. Я вертел его в пальцах, ощупывая малозаметные углы и впадины, - чувствительные бугорки пальцев в последний раз напрягались, чтоб оценить и пристроить камешек к другим камешкам. Место означено. Тут ему и лежать, дополняя портрет. И я еще чуть-чуть подпихнул его. Вот тут.
* * *
Еще камешек. Старохатов - обычный обирала. Это была уже как-то приходившая мне мысль о том, что ни в сценарий Тихого Инженера, ни в сценарий лысого пьянчужки из Дома кино наш замечательный драматург ничего существенного не внес. Выкинул какие-то две с половиной сцены - только и делов. И никаких актов благородства не было. И только им, тихим и жалким, это казалось благородством. От их неведения.
То есть Старохатов со всеми соавторами вел себя одинаково: труд не вкладывал. Любил денежки. А славы, он считал, с него хватит и прежней. И вот что он делал - высматривал сценарии начинающих авторов. Находил. Брал под крылышко. И, выкинув из сценария одну-две наиболее корявые сцены, начинал проталкивать на худсовете и дальше, и дальше, и дальше, пока это не делалось фильмом. А чтобы то, как он резвится, не бросилось кой-кому в глаза, он иногда навязывал ребятам свое соавторство, а иногда нет. Например, через раз. Самосохранения ради.
Выглядело это основательно и гладко, однако не мешало потрогать в том месте руками. Пощупать.