Тем временем человек Лодыгин перебежками, в два приема, одолел расстояние между кучами и зарылся в теплую глубину.
"Нет, - печально подумал он, - с этим надо кончать. Не могу, не хочу, не бу…"
Я вздохнул: жалко было игрушечного парашютиста.
Черепаха Таня все тянула голову к скверу, к прелой куче с блестками бутылочного стекла.
- Видишь? Ничего нет, - успокоил я черепаху Таню, протыкая вязовым колышком пахучую горечь листьев.
И тут мы оба - я и она - услышали долгожданный звон.
Странный он был, печальный, с каким-то замогильным подвывом
- уж на что черепаха Таня была хладнокровное существо, а и она не выдержала, спрятала голову под низкий козырек панцыря.
Трамвай завернул с Садовой и, моргая пустыми фарами, нехотя поплелся вперед.
Вел он себя непонятно, трамваи так себя не ведут: то делал громкий рывок, то намертво примерзал к рельсам, а то начинал раскачиваться - опасно, из стороны в сторону, дрожа все мельче и мельче и судорожно дребезжа стеклами.
Я посмотрел на номер. Номер был почему-то тринадцатый. Удивиться я как следует не успел, потому что водил глазами - высматривал по сторонам Женьку. Я еще продолжал надеяться, что Женька все-таки подойдет.
Вагон с несчастливым номером остановился напротив нас. Всхлипнула гармошка дверей, резиновые мехи сложились и улица откликнулась эхом.
Из трамвая никто не вышел, а входить в него было некому. Я вздохнул, надо было возвращаться домой. Сейчас вагончик уедет, помашу ему на дорожку ручкой и тоже тронусь - поздно уже.
Но трамвай будто в землю врыли. Или кончился в проводах ток. И людей в трамвае было не видно, лишь неясно маячила впереди кукольная фигурка вагоновожатого. Двери были раскрыты настежь, и я решил заглянуть. Подошел, залез на ступеньку, сунул краешек глаза внутрь. И почувствовал толчок в спину. Двери за мной закрылись.
- Все, пионер, приехали. Конечная остановка, - сказал мне знакомый голос.
И день превратился в ночь.
18
В ночи горели два спичечных неподвижных глаза. Сколько было времени, я не знал. Пахло камнем, сырой землей и почему-то нашей школьной столовой.
Два глаза пододвинулись ближе. Я протянул к ним руку и почувствовал шершавую кожу. Я узнал черепаху Таню.
- Где мы? - спросил я ее и испугался своего голоса. Было в нем что-то чужое, но Таня его узнала и лизнула меня ниточкой языка.
Я взял ее на ладонь и погладил островок панцыря. Вдвоем было не так страшно - даже в этой неживой темноте.
Я прислушался - где-то пела вода. Значит, жизнь в этом мире есть.
- Будем искать выход. Идем, - сказал я веселым голосом, чтобы она не думала, что я трушу.
И мы пошли: она - у меня в руке, я - растопыренной пятерней тыча наугад в темноту.
Скоро мы увидели свет: маленький, чуть заметный, будто его прятали в кулаке.
Запахло водой и ветром.
Мне сразу сделалось хорошо, и я зашагал быстрее.
Когда мы дошли до света, радости моей поубавилось. Перед нами была грубая гранитная стенка и бойница величиной с носовой платок. В бойницу летели брызги и таяли на железных прутьях, которые ее сторожили.
За стеной плескалась вода. Фонтанка, я узнал ее сразу - по голосу ленивой воды. А свет, к которому мы пришли, был желтой тенью зажженных на берегу фонарей.
Я даже определил место, где мы сейчас находились: примерно, между Климовым переулком и въездом на Египетский мост.
Моста отсюда было не разглядеть - слишком узкой была дырка в граните и мешали отсветы на воде. Египет тоже скрывал вечерний туман и дымка береговых тополей.
Что делать, размышлял я. Стоять здесь, смотреть на Фонтанку и ждать случайного катера? А дальше? Ну будет этот случайный катер, ну увидят с него за решеткой чью-то бледную тень лица, ну, допустим, даже и выслушают. Но какой идиот поверит во всю эту историю с чемоданами? Я бы на их месте ни за что не поверил.
Только теперь мое место здесь, в этой каменной мышеловке, и такое это место чужое, что покуда не вернулся мой давешний трамвайный знакомый, надо отсюда как-нибудь выбираться. И чем скорее, тем лучше.
И мы отправились обратной дорогой на поиски своего спасения.
Мы шли, спотыкались о какие-то корни и скользкие железные трубы, перешагивали в темноте ямы, в них светилась и шевелилась тьма, закрывали руками голову от хохочущих летучих существ, бежали, падали, поднимались, насмерть разбивались о стены, плакали в загаженных тупиках, и когда сил уже не осталось, а осталось только лечь умереть, я увидел высоко над собой маленькую сиротливую звездочку, висящую на безлюдном небе.
Мы стояли на дне колодца, из которого выпили воду; его стены были сложены из больших бетонных колец, и наверх, вделанные в бетон, вели узкие металлические ступени.
Пересадив черепаху Таню с руки себе на плечо, я проворно, по-обезьяньи, стал карабкаться к сиротке-звезде.
Она была уже совсем близко, когда голова моя уперлась в холодный камень, и я понял, что до неба нам не добраться.
Звезда была за решеткой. То есть, наоборот, за решеткой была не она, за решеткой были мы с Таней.
Я приник глазами к железу и тоскливо посмотрел на звезду. Это была не звезда, это тускло светилось окошко - одинокое среди темной вереницы других.
Место было очень знакомое. Настолько знакомое, что сердце мое сжалось, как загнанный в западню зверек.
Это был школьный двор, наш - я знал в нем каждую каплю в осенних лужах и каждого беспризорного воробья.
Решетка, через которую мы смотрели, была зарешеченным входом в бомбоубежище. А ключ был далеко-далеко - у Василия Васильевича на шее. Это его окошко бросало нам крохи света.
Опять свобода махнула белым платочком и скрылась в крокодильем нутре.
Я медленно слез обратно и сел, уставясь на мутное пятно на стене. Мне уже ничего не хотелось, я стал той самой лягушкой, которая, угодив в молоко, покорилась своей судьбе.
Я сидел и смотрел на пятно, и чем дольше я на него смотрел, тем больше оно меня раздражало. Сначала я не понимал, почему, потом, когда пригляделся, понял.
Это было не игрой света и не облепленной мухами паутиной. На стене висела мишень - квадратик серой бумаги, какие вешают для стрельбы в тире. Только посередине, где положено быть десятке, был нарисован маленький человек в розовом пионерском галстуке и в серой школьной одежке. В том месте, где под форменной курткой было спрятано его сердце, на мишени чернела дырочка с рваными обугленными краями. Нетрудно было понять, что дырочку оставила пуля.
А сверху на бумажном листке шли крупные и прямые буквы: "СМЕРТЬ ШПИОНУ".
Если шпион это - я, то смерть, значит, тоже - мне. Весело, ничего не скажешь.
И мне стало очень грустно. Так грустно, что я взял черепаху Таню и прижался к ней холодной щекой.
Под твердой корочкой панцыря я услышал Танино сердце. Оно тикало, как медленные часы - дома, у нас на буфете, из-за них я вечно опаздывал на первый урок.
Мне стало до боли жалко это маленькое живое сердце. Я сорвал со стены мишень и растоптал ее каблуком.
- Нет, - сказал я угрюмой смерти.
- Да, - услышал я за спиной, а когда повернул лицо, то увидел черную стрелку дула, нацеленного мне прямо в грудь.
19
- Хватит, - сказал человек Лодыгин. - Не могу больше быть мерзавцем. Не хочу, не могу, не буду. - Он убрал в футляр телескоп, накормил голодный аквариум и погасил плевком папиросу. - И курить брошу.
Он решительно направился к двери, потом вернулся, из-под кровати выволок чемодан и смахнул с него дохлых мух.
С чемоданом в руке он вышел из квартиры на лестницу. Две тени, большая и маленькая, загородили ему дорогу. Большая тень прокашлялась и строго сказала:
- Ни с места. Вы арестованы, гражданин Лодыгин.
Гражданин Лодыгин покорно замер на месте. Потом сощурился и удивленно спросил:
- Вы? Вы же тоже…
- Я не тоже, я - из милиции. Капитан Жуков.
Переложив пистолет под мышку, капитан Жуков раскрыл служебный портфель. Сперва он вытащил из него рыжие стоптанные ботинки, потом брови и бороду на прилипках и, наконец, бордовую книжицу, где все было про него написано.
Вместо того, чтобы потемнеть от преступной злобы, человек Лодыгин почему-то весело улыбнулся:
- Вы-то мне и нужны. Я как раз собрался идти в милицию. Сейчас я вам все объясню. Дело в том… В общем, я - не я, то есть я - действительно Лодыгин Николай Николаевич, но…
- Хватит заговаривать зубы. Где мальчик, Филиппов Саша, одиннадцать лет, ученик третьего класса "бэ" шестидесятой школы Октябрьского района города Ленинграда, прописан по этой улице?
Лодыгин заволновался и потряс рукой с чемоданом:
- Я знаю, только скорей. Идемте.
И три тени, маленькая, большая и средняя с чемоданом в руке, бросились по ступенькам вниз.
20
Черная стрела дула целилась в мою грудь, и голос из темноты подземелья перечеркнул мое "нет" крестом.
- Смерть шпиону. - Дуло сместилось влево, и теперь его страшный глаз лежал на линии моего сердца. Я видел, как белый палец давит на спусковой крючок.
Грохнул выстрел, из дула прыгнула смерть, но добраться до меня не успела - дорогу коварной пуле перебежала рыжая тень.
Из камня брызнули искры - это вышибло из руки пистолет.
Глаза мои превратились в блюдца - я узнал своего спасителя. Ботинок, рыжий, тот самый, что крутил точильное колесо.
Дальше пошла полная чехарда. С неба упали:
1) Женька Йоних; 2) тот самый старик-точильщик; хотя он был сейчас без бороды и усов и одет был в пиджак и брюки, я его все равно узнал; 3) Василий Васильевич с болтающимся на шее ключом; и 4) - и самое удивительное - таинственный человек Лодыгин, из-за которого все мои несчастья и приключились.
- Где он? - спросил бывший хозяин точила.
- Вот он, даже живой, - ответил ему Василий Васильевич, показывая на меня пальцем.
- Да не Филиппов, Филиппова я и сам вижу. Этот, который стрелял. Двойник.
Все посмотрели в угол, откуда в меня стреляли. Василий Васильевич посветил фонариком. Кроме кучи какой-то ветоши и попирающего ее рыжего башмака, в углу ничего не было.
Точильщик (бывший), насупившись, поспешил туда. По пути он подобрал пистолет - орудие несостоявшегося убийства, - поднял не просто, а обернув в носовой платок, чтобы не стереть отпечатки пальцев.
Пистолет он убрал в портфель, следом за пистолетом в портфель отправился и ботинок.
- Веселенькая картинка. - Двумя пальцами, как мертвую гадину, он поднял над землей тряпье.
Я вздрогнул и посмотрел на Лодыгина. Нет, он стоял живой, а то, что держал на весу точильщик, было сморщенной надувной куклой, из которой улетучился воздух. Но фигура, лицо, одежда, в которую был одет манекен, - все было, как у Лодыгина. Даже глухарь на шляпе.
Бывший точильщик внимательно осмотрел чучело.
- Прокол, - сказал он, показывая дырочку на запястье. - Это я его случайно подметкой. Гвоздик там у меня, все забывал подбить.
Он убрал манекен в портфель. Потом подошел ко мне и протянул руку. Ту, которая была без портфеля.
- Капитан Жуков.
На капитана он был не похож: ни трубки, ни через глаз повязки
- ничего такого у этого капитана не было. Даже шрамов от акульих зубов. Но все равно я сунул ему ладонь и скромно ответил:
- Саша.
Он пожал мою руку и пристально посмотрел мне в глаза:
- В общем так, Александр. За проявленные мужество и отвагу объявляю тебе благодарность от всего нашего милицейского коллектива и от себя лично. А вы, товарищ директор, отразите это в приказе по школе и обявите на пионерской линейке.
При этих словах Василий Васильевич щелкнул скороходовскими каблуками и вытянулся по стойке смирно:
- Служу Сове…
- Отставить, - сказал капитан Жуков, - сейчас можно без этого.
Он снова посмотрел на меня:
- А ведь я поначалу подумал, что ты тоже…- Он легонько тряхнул портфелем. - Ты уж не обижайся, за то, что я тогда во дворе. Работа такая. Договорились? - Капитан улыбнулся и показал на Женьку. - Друг у тебя хороший. Смелый парень, толковый. - Он посмотрел на часы. - Идемте, товарищи. Время позднее, а нам еще надо о многом поговорить. Правильно, товарищ Лодыгин?
21
Чемодан лежал на столе. За столом сидел капитан Жуков и стучал по клавишам "Ундервуда". Остальные расселись кто где - директорский кабинет был большой и стульев хватило всем.
Говорил, в основном, Лодыгин - под пулеметный стук "Ундервуда", на котором капитан Жуков фиксировал его невероятный рассказ.
Когда дело дошло до Генератора Жизни, сокращенно ГЖ, того самого черного чемодана, с которым пришел Лодыгин, директор Василий Васильевич изумленно покачал головой:
- С виду чемодан чемоданом. Даже не верится.
- Вера тут ни при чем, - строго оборвал его капитан Жуков. - Советский человек верит исключительно в науку и технику. Верно, товарищ Лодыгин?
- Полностью с вами согласен, товарищ капитан.
- И потом, - продолжил капитан Жуков, - вы только что сами видели, как этот якобы чемодан оживил этажерку с книгами.
- Этажерка - это пример, - поддержал капитана Лодыгин. - Оживить можно что угодно, любой предмет. Дело только во времени и опыте оператора. Но, повторяю, перед этим необходимо снять психокарту с того организма, дублем которого этот предмет вы собираетесь сделать. И все это может он. - Лодыгин бросил ласковый взгляд на свое детище, потом подумал о другом своем детище, нахмурился и опустил голову.
- У вас нет папиросы? - спросил он чуть погодя; лицо его оставалось мрачным.
- Мы, по-моему, в школе, а не в ресторане "Казбек". Подумайте о подрастающем поколении. - Капитан Жуков кивнул на меня и Женьку.
- Да-да, я понимаю. Это я так спросил, от волнения. Я ведь не курю - бросил.
И без всякого перехода он приступил ко второй, трагической части, своей необыкновенной истории.
Даже старенький "Ундервуд" стал стучать печально и с перебоями, а на мужественном лице капитана загулял над скулой желвак - так жутко было все это слышать.
Все началось с любви к детям. Своих детей у Лодыгина никогда не было, и каждый час его холостяцкой жизни был безвиден и пуст, как мир до первого дня творения. Чужие дети пугались непонятного дядиньки, когда на улице он протягивал им конфеты.
Я кивнул, уж мне-то этого было не знать.
- Потом я увлекся своим генератором, и на время тоску по детям заглушила работа…
Но работе пришел конец - Генератор Жизни был создан, и тоска возвратилась снова.
Тогда он принял решение: вырастить себе в колбе сына.
Это был мучительный день - мучительный и счастливый одновременно. Он видел его рождение, он держал его на руках и кормил из резиновой груши.
- Ребенок рос быстро, Генератор Жизни был его доброй нянькой. За каких-то три года он достиг моего возраста и моего ума. Я читал ему классиков гуманистической мысли и великих мастеров слова. Я играл ему на рояле Хренникова и на скрипке Арама Хачатуряна. Я не знал, чем все это кончится.
Когда он маленьким крал у меня папиросы, я думал - это лишь болезнь роста.
Когда он в суп мне подбрасывал дохлых мух, я считал, что это он не со зла.
Только в два года, когда он оживил резиновую игрушку и она воровала для него в гастрономе пиво и шоколад, - я впервые подумал, что с сыном что-то не ладно, но не придал этому большого значения. Наказал, пригрозил ремнем, не играл ему в тот вечер Хачатуряна.
Я уже говорил, во всем он был моя копия. Порой я сам начинал сомневаться, он это, а может быть, это я. Жизнь моя стала полной неразберихой. Я стал замечать за собой странные вещи. Например, подозрительность - я купил себе телескоп. Я сделался жадным, полюбил деньги и разлюбил музыку. Больше всего жалею, что не слушаю теперь музыку…
- Молодой человек, - Василий Васильевич показал на Женьку, - может сыграть вам что-нибудь на баяне.
- Это потом, - сказал капитан Жуков. - Продолжайте.
- Я выполнял какие-то его непонятные просьбы, устраивал какие-то встречи, часто с переодеванием, а недавно почти случайно узнал, что мой сын использует Генератор Жизни в корыстных целях - делает его копии и продает их разным подозрительным личностям с юга. И что его разыскивает милиция…
- Разыскивала, - вдруг поправил его капитан. - Практически он в наших руках.
- В ваших руках? Вы уверены, что он - это он, а не его резиновое подобие?
- Уверен, - ответил капитан Жуков. - Завтра в двенадцать-ноль-ноль он будет на чемоданной фабрике. Между прочим, там-то и изготовлялись копии вашего генератора и туда же переправлялись ломаные - чинить. Только ради всего святого, это агентурные сведения, поэтому просьба - не разглашать.
- Я буду молчать как рыба.
- Все, товарищи. - Капитан Жуков поднялся. - Главное мы теперь знаем. Из школы будем расходиться по одному: сначала школьники, за ними - взрослые.
Я поднял руку.
- Вопрос можно? Экскурсия на чемоданную фабрику с этим… ну, тем, что завтра… как-нибудь связана?
- Постой-ка. - Капитан Жуков нахмурил брови. - Я разве не говорил? Это одна из основных частей всей завтрашней операции. Экскурсия отвлечет их внимание, а дальше…- Он замер на половине фразы и пристально посмотрел на меня. - Это уже моя забота, что будет дальше. И вообще, Филиппов, что-то ты под вечер разговорился.
22
Первое, что я увидел на чемоданной фабрике, - это фуражку дяди Пети Кузьмина, нашего соседа по квартире. Он стоял в проходной на вахте, загораживая шинелью вход. Лицо его было строгое, а шинель застегнута на все пуговицы. Меня он, кажется, не узнал.
- Экскурсия, говорите? Сейчас разберемся, какая у вас экскурсия.
Он сунул руку в окошко своей каморки и вынул телефонную трубку.
- Софья Павловна, это вахта. Кузьмин говорит. Соедините меня с режимом. Егор Петрович? Здравия желаем, Егор Петрович, это Кузьмин говорит, с вахты. Экскурсия тут у меня, школьники. Бумага есть. Печать тоже. Почему не пускаю? Дак бумажку ж можно того - подделать. Школьники же, хулиганье - запросто печать из резинки бахнут. Одни? Почему одни. Длинный с ними такой, в очках, говорит, что ихний директор. Значит, пускать? Ну так я пускаю.