Непредугадываемо переплетаются разные пути в нашем удивительном веке. Вдруг я увидела свою книгу (по крайней мере, первую ее часть и кусок второй) напечатанной в Италии. Меня – долголетнюю обитательницу ледяных каторжных нор с преобладающим звуком Ы в названиях местностей (МЫлга, ХаттЫнах и т. д.) – напечатали в сладкозвучном Милане. А потом и в Париже, и в Лондоне, и в Мюнхене, и в Нью-Йорке, и в Стокгольме, и во многих других местах.
Мне довелось повидать некоторые из этих изданий, подержать их в руках. Часть этих книг привез из заграничной поездки покойный Эренбург.
Это совсем новая тема, рожденная нашим странным временем и его феноменами. Тема о душевном состоянии автора подобных изданий. Противоречивые чувства раздирают его. С одной стороны, он не может сдержать естественного чувства радости при виде своей рукописи, превратившейся в книгу. Но с другой… Без моей правки, без всякого моего участия в издании… Без возможности исправить типографский брак (русское издание пестрит ошибками в орфографии и пунктуации)… Точно твоего погибавшего ребенка спасли какие-то чужестранцы, но при этом его полностью оторвали от тебя. А тем временем и земляки дают несчастной матери почувствовать: она виновна не только в том, что породила нежеланное для властей дитя, но и в том, что не смогла удержать его дома.
Так или иначе, книга вступила в новую фазу своего бытия: из догутенберговской, самиздатовской, родной отечественной контрабанды она превратилась в нарядное детище разноязычных издательств, перекочевала в мир роскошной глянцевой бумаги, золотых обрезов, ярких суперобложек. Полное отчуждение произведения от его автора! Книга стала чем-то вроде взрослой дочери, безоглядно пустившейся "по заграницам", начисто забыв о брошенной на родине старушке матери.
Но что же будет с остальной, неопубликованной частью книги? Неужели ей суждено остаться не книгой, а тетрадкой? И на что тогда надеяться? На то, что "рукописи не горят"?
Как бы там ни случилось, а я считала своим долгом дописать все до конца. Главным образом не для того, чтобы изложить фактическую историю дальнейших лет в лагере и ссылке, а для того, чтобы читателю раскрылась внутренняя душевная эволюция героини, путь возвращения наивной коммунистической идеалистки в человека, основательно вкусившего от древа познания добра и зла, человека, к которому через все новые утраты и мучения приходили и новые озарения (пусть минутные!) в поисках правды. И этот внутренний "крутой маршрут" мне важнее донести до читателя, чем простую летопись страданий.
И все-таки… Все-таки я хочу надеяться на то, что если не я и не мой сын, то, может быть, хотя бы мой внук увидит эту книгу полностью напечатанной на нашей родине…
Лев Копелев, Раиса Opлова. Евгения Гинзбург в конце крутого маршрута
1
Л. Она умерла 25 мая 1977 года в семь часов утра.
Хоронили на следующий день.
Никаких траурных объявлений не было. Известить удалось лишь немногих.
С ночи зарядил дождь – серый, холодный, осенний, то затихавший, то нарастающий. К полудню маленькая ее квартирка была полна. В тесной прихожей в углах и вдоль стен грудами – плащи, пальто, зонты.
Гроб в комнате на столе.
Она неузнаваемая. Шафранно-желтая старушка. А ведь никогда не казалась старухой, даже в самые трудные дни болезни. Все время входили и выходили друзья, знакомые, читатели. Бывшие колымчане и воркутинцы, жители соседних домов… На кухне курили. Толпились на лестнице, в подъезде.
В углу комнаты – проигрыватель. Бах. Негромко.
Ее сын Василий Аксенов, почерневший, осунувшийся, молча здоровался, медленно двигался, менял пластинки.
Гроб выносили под дождем. Автокатафалк, автобус, несколько легковых. До самой могилы провожало не меньше ста человек.
Кузьминское кладбище. Старое. Просторное. Зеленое. Широкая главная аллея. Гроб везут на каталке вроде больничной.
Свернули в боковую узкую аллею. Остановились. Дальше нужно было пробираться по щелям-проходам между оградами.
Потемневший крест на могиле мужа Антона Вальтера. Рядом свежая глинистая яма.
Дождь утих. Гроб опять открыли. Еще явственней неестественная желтизна чужого лица. Я спросил у Васи: "Можно говорить?" Он кивнул.
"Она была рождена для счастья. Чтобы быть счастливой и дарить счастье. Чтобы любить и быть любимой. Растить сыновей. Писать стихи и прозу. Учить студентов. Учить прекрасному. А на нее – на молодую, красивую, жизнерадостную женщину – обрушилось такое несчастье, такие беды и страдания, которые сломили многих крепких мужчин; она испытала все ужасы сталинской каторги, погубившей сотни тысяч людей. Там она узнала и о гибели старшего сына… А после десятилетнего заключения, после короткого промежутка надежд – новый арест, новые муки, осуждение на вечную ссылку. И уже на свободе – смерть мужа, доктора Вальтера, и все новые горести, новые разочарования. Короткие радости и долгие беды. И наконец мучительная, страшная болезнь… Но всегда и везде она оставалась сама собой. Всегда и везде была настоящим человеком, настоящей женщиной. Подобно тем деревьям на Севере, где она столько выстрадала, – деревьям, которые растут вопреки морозам и ураганам, растут и приносят плоды. Так и она каждый раз поднималась над своими несчастьями – работала, дарила радость и сама умела радоваться.
Ее книга приобрела всемирную славу. Эта книга была первой в ряду, который еще продолжается и будет продолжаться. Все, кто с тех пор писал и пишет воспоминания, кто старается запечатлеть, осмыслить наше прошлое, трагическую судьбу нашей страны, мы все пошли по ее следам. "Крутой маршрут" – это начало новой главы в истории нашей общественной мысли и нашей словесности… Какое счастье, что она успела сама вкусить хоть частицу своей славы. Увидела Париж, побывала у Бёлля в Кёльне. И как прекрасно радовалась она этой поездке… Горько, что не дожила до издания второй части.
Она мучительно умирала. Смерть была избавлением от мук… И все же это нелепо жестокая смерть, которая принесла всем нам горе, боль… Но смерть прошла. А бессмертие будет длиться. Она будет жить, пока живы те, кто ее помнит. Будет жить еще дольше, как тот язык, на котором написана ее книга, и те языки, на которые эти книги перевели и переведут".
Потом говорила Зора Ганглевская, бывшая эсерка – невысокая седая женщина, говорила тихо, глуховатым, ровным голосом:
"…Когда к нам на Колыму прибыл тюремный этап, я тогда работала в больнице сестрой, женщины принесли ее очень больную, истощенную. В жару. Принесли и сказали: "Лечите ее. Женя должна жить, обязательно должна. Она самая лучшая, самая талантливая. Она обо всем напишет". Мы ее выходили. И в нашей больнице все ее очень полюбили. С тех пор у нас была дружба. И вот она жила и писала. А сколько могла бы еще написать… Кто ее знал, никогда не забудет, всегда будет любить. Прощай, Женя…"
Подошла к гробу еще одна давняя подруга – Вильгельмина Славуцкая.
"Я хочу сказать Алеше (Алеша стоял напротив, высокий, красивый, рассеянный, в пестром кепи) – твоя бабушка, Алеша, начала писать свою книгу как письмо внуку. Мы все тебе за это благодарны. Но ты должен быть достоин этой книги. Это высокая честь. Помни бабушку".
…Последнее целование. Стук молотка. Отрывистый, надмогильный стук. Он и в крематории – в машинно-стандартном цехе смерти – напоминает о кладбищенских прощаниях.
…Поминки были за тем же столом, на котором утром стоял гроб. Обычные поминки, печальные и хмельные, когда к концу уже иногда смеются чаще, чем плачут.
Вася вспоминал, как ездил с матерью в Париж. Дочь Тоня в этот день прилетела из Оренбурга, где гастролировал ее театр, опоздала к выносу, к похоронам и одна сидела вечером у могилы. На поминках она рассказывала, как мать любила праздничать, как веселилась и заражала весельем.
Кто-то сказал:
– Надо писать о ней. Надо, чтобы написали все, кто ее помнит.
2
Р. Я ее увидела впервые в августе 1964 года у Фриды Вигдоровой, которая торжественно сказала:
– Евгения Семеновна Гинзбург-Аксенова, написавшая "Крутой маршрут", приехала из Львова.
Когда я раньше, читая рукопись, пыталась представить себе автора, передо мной вставало страдальческое, трагическое лицо старой женщины.
Моложавая, хорошенькая, веселая. Полная, но движется легко. Волосы на прямой пробор, сзади пучком. Не по моде. На шее – завитки. Никакая не страдалица. Скорее, благополучная дама. Холеная, ухоженная. У таких бывают домработницы, дачи, машины.
Глаза светятся умом.
В ее лице – в мягко, но широко развернутых скулах, в разрезе глаз, – и татарские, и российски-простонародные черты. Этим она по-сестрински походила на Фриду, – отсветы давних событий истории в лицах русско-еврейских интеллигенток.
Однажды я видела, как она разговаривает с татарской крестьянкой. Обе круглолицые, скуластые, пригожие. Выговор у обеих округлый, мягкий. Резко отличный от того среднеинтеллигентского языка, который обычно звучит вокруг нас.
– Если верить в переселение душ, то я в прошлой жизни была деревенской бабой.
Через месяц после первого знакомства мы поехали во Львов в командировку. Идти к ней я боялась. Но она так приветливо встретила нас в городе, который показался чужим, неприязненным, что нигде не хотелось бывать без нее. Расставались, когда мы уходили читать лекции.
В первый же вечер засиделись допоздна, начался ливень, и она оставила нас ночевать.
– У меня никакого угощения, только чай, яйца. К еде равнодушна.
Маленькая квартирка, скудно обставленная, чистенькая. Репродукция Мадонны Рафаэля – она потом переехала и в Москву. Фотография Пастернака висит так, что входящие ее не видят, – я бы не заметила этого, но она сама показала – только для своих. Стопки нот.
Мы говорим, говорим, перескакиваем с темы на тему – ее и Левины тюрьмы и лагеря, московские новости, политические и литературные, книги Василия Аксенова, львовская газета, в которой она работала внештатным корреспондентом.
Много рассказывала о покойном муже, Антоне Яковлевиче Вальтере. Немец из Крыма. Врач, увлекся фольклором, записывал немецкие песни, сказки. Несколько раз встречался с Жирмунским. И арестован был "по делу" Жирмунского.
Когда Евгению Семеновну и доктора Вальтера реабилитировали, они поселились во Львове. Вальтеру очень понравился город – улицы, костелы, здания, сохранившие дух немецкого зодчества.
Они оба начали там работать. Все шло к лучшему. Однако внезапно вернулась лагерная цинга.
– Авитаминоз, хотя было полно фруктов, но его организм уже не усваивал… Антон ведь долго был на общих в шахте. Семь ребер сломано. Лечила его в Москве, похоронила в Кузьминках.
Она читала нам стихи Коржавина. От нее я и услышала впервые:
…Так бойтесь тех, в ком дух железный,
Кто преградил сомненьям путь,
В чьем сердце страх увидеть бездну
Сильней, чем страх в нее шагнуть…
У меня в дневнике записано: "По мировоззрению – коммунистка, по мироощущению – нет".
Она сама сначала не хотела восстанавливаться в партии. Но партследователь спросил: "А что же вы будете писать в анкетах? КРТД?"
– Для Антона мое восстановление в партии было ударом. Восстанавливал Комаров. Хвалили за то, что я проявила большевистскую стойкость, ничего не подписывала ни о себе, ни о других.
С Павлом Васильевичем Аксеновым, бывшим мужем, вновь встретилась в тысяча девятьсот пятьдесят шестом в Казани.
– Как был ортодоксом, так и остался.
Для нас тогда именно это различие: ортодоксы и либералы – во многом определяло отношение к людям.
Девятого апреля 1965 года она писала из Львова:
"Раечка, дорогая, спасибо вам большое за пересылку письма Солженицына, которое доставило мне большую радость… Пожалуйста, перешлите ему мою записку с благодарностью за внимание и доброе слово. Очень мне хотелось бы с ним встретиться, но это так трудно, поскольку и он и я живем в провинции".
Они встретились в Москве. По телефону назначили свидание неподалеку от того дома, где он обычно останавливался, когда приезжал из Рязани. Взглянули друг на друга и отвернулись. Продолжали ждать. Потом все же сделали несколько шагов, стали неуверенно переглядываться, и оба почти одновременно сказали: "Я вас совсем не так представлял себе!"
* * *
Сохранился снимок – мы у подъезда ее львовского дома, улица Шевченко, 8. Она улыбается, щурится, глаза-щелочки.
Другой снимок – в профиль. Закалывает шпильки. Поправляет волосы. Древнее женственное, кокетливое движение. Высоко поднят локоть. Изящна линия руки. Она знала, что ей идет этот жест. Любуюсь. И больно. Тридцать четыре года ей исполнилось в тюрьме. Освободилась она после пятидесяти.
Глядя на молодых, нарядных женщин, она иногда говорила с горечью:
– Такой я не была, это у меня отняли, украли.
Утрата "женских расцветных годов", как она сама их называет, была, пожалуй, горше, чем утрата работы, чем утрата самой свободы.
Во Львове она познакомила нас со своим другом, Леонидом Васильевичем. Полковник в отставке – высокий, светло-русый, красивый. Он восхищался ею, она радовалась его восхищению.
Осенью она писала нам, что он уехал в Тулу к умирающей матери: "Я лишена постоянного понятливого собеседника именно в то время, когда он особенно нужен".
В 1965 году в Киеве и Львове арестовали несколько молодых поэтов и художников. По обвинению в национализме. Опять началось с Украины – там и тридцать седьмой начался в тридцать четвертом.
На первомайской вечеринке возник спор: правы ли молодые люди, надо ли было затевать рукописный журнал, арестовывают ли теперь без основания и т. д. Одни защищали, другие осторожно осуждали арестованных. Леонид Васильевич хотел что-то сказать, но вырвался лишь хрип, и он упал на руки Евгении Семеновны мертвым.
После смерти Леонида Васильевича ей уже невмочь было оставаться во Львове. Она писала (4.7.1966): "…сколько бы вы ни желали ускорить мне обмен жилья с Москвой, а он, увы, опять сорвался. В этом есть что-то фатальное… Видно, Лычаковское кладбище никак не хочет уступить меня Кузьминскому (видали юмор висельника?)".
Временами сын доставал ей путевки в дома творчества. Ей нравился размеренный режим, прогулки, возможность работать без помех, возможность общения.
Когда она впервые приехала в Малеевку, регистраторша спросила:
– Вы член семьи?
Она ответила привычно:
– Нет, у меня самостоятельное дело.
Перебраться в Москву было трудно. Но помогли друзья, помогли читатели – знакомые и незнакомые, больше тридцати человек. Особенно много сделали Рой Медведев и Григорий Свирский, в ту пору оба члены партии. Ходатайствовал за нее и работник ЦК Игорь Черноуцан.
Одни помогали коммунистке, которая осталась верной знамени и после восемнадцати лет лагерей; другие – жертве режима; третьи – писательнице, поведавшей правду и, значит, вне зависимости от ее намерений, разоблачающей систему; четвертые – заботились о друге.
В 1966 году она въехала в однокомнатную квартиру на Аэропортовской в писательском кооперативном доме.
Давая свой номер телефона, говорила:
– Начало, как у всех в наших домах, – сто пятьдесят один, а дальше все про меня: первое – когда? – тридцать семь, а второе – сколько? – восемнадцать.
После переезда в Москву она иногда спрашивала:
– А может быть, я должна была тихо сидеть во Львове, писать и писать свое?! Но ведь живой же человек?!
Противоречия, раздор, даже раскол между писателем и человеком – один из источников драматизма последних лет жизни Евгении Гинзбург.
Она писала 5 апреля 1965 года из Львова: "Да, Раечка, вы верно почувствовали, что за моим кратким поздравлением к двунадесятому празднику 8 Марта стоит довольно грустное настроение. Да с чего бы, собственно, веселиться? Оставшиеся мне считанные годики, а может быть, и месяцы (это не пессимизм, а просто реальный учет возраста) бегут стремительнее, а то, что надо доделать, все еще не доделано, тонет в торопливости каждого дня…"
Она не была самозабвенно жертвенным служителем Слова. Ее могли отвлечь от работы большие и малые радости, будничные заботы и праздники, порой и просто суета. Но она преодолевала стремление к радостям – такое неутоленное, преодолевала болезни, преодолевала страх.
Память и долг властно возвращали к старой пишущей машинке без футляра, аккуратно прикрытой красной рогожной накидкой.
Переехав в Москву, она не вступила ни в Союз писателей, ни в групком при издательстве. Прикрепилась к партийной группе при домоуправлении как пенсионерка. Платила членские взносы. Выпускала дважды в год стенгазету. Исправно ходила на собрания (она все делала исправно). И продолжала писать "Крутой маршрут".
– В моей партячейке одни отставники, "черные полковники", понятий не имеют, кто я, вообще понятия не имеют о самиздате.
Необходимость хоть изредка их видеть, слышать, ходить на собрания тяготила ее все больше, внушала отвращение. Но именно эта парторганизация дала ей в 1976 году характеристику для поездки в Париж.
Рукопись "Крутого маршрута" с начала 60-х годов читали, передавали друг другу, перепечатывали. В ИМЭЛе сделали 400 экземпляров (туда рукопись переслали из журнала "Юность").
Рой Медведев, который подружился с Евгенией Семеновной (она ласково называла его "племянник", его отец погиб в годы террора), дал "Крутой маршрут" А. Д. Сахарову. В Институте физики рукопись размножили на "Эре".
Одна из читательниц Е. С. продиктовала всю книгу на магнитофонную пленку.
В последние годы Евгения Семеновна часто повторяла:
– Я благодарна Никите не только за то, что всех нас выпустили, – не то лежала бы в вечной мерзлоте с биркой на ноге, – но и за то, что избавил нас от страха. Почти десять лет, пока не арестовали Синявского и Даниэля, – я не боялась.
Если бы можно узнать истинные самиздатовские тиражи, – думаю, что "Крутой маршрут" занял бы одно из первых мест.
Рукопись попала на Запад. В 1967 году итальянский издатель Мандадори выпустил книгу одновременно по-итальянски и по-русски. Многие главы передавали по Би-би-си.
Министр госбезопасности Семичастный на собрании в редакции "Известий" заявил, что "Крутой маршрут" – "клеветническое произведение, помогающее нашим врагам". Это сказал всесильный глава всесильного КГБ.
Еще во Львове мы узнали, что есть другой вариант рукописи, гораздо более резкий. Озаглавленный "Под сенью Люциферова крыла". Она рассказала об этом шепотом в безлюдном парке.
Несколько лет спустя я спросила об этой рукописи. Она ответила:
– Сожгла. Испугалась и сожгла.
Окрик Семичастного вернул былые страхи… Иначе и быть не могло. Не вижу я того героя, который после восемнадцати лет не боялся бы повторения. Да разве только зэки? Боятся сыновья и дочери лагерников. Сыновья и дочери тех, кто тогда боялся лагеря. Боится подавляющее большинство, и не без оснований.
Она сама пишет в конце книги: