– А братья и сестры есть у вас? – спрашивает мужчина.
– Есть, – отвечает Мария.
– А знаете, как их звать?
– Знаем, – говорит Мария, – брата зовут Коля, а сестру – Шура, и еще братик был Жорик, но теперь его дома нет.
– Ну, хорошо, – говорит мужчина и почему-то переглядывается с женщиной, которая все записывает, – а знаете ли вы, где жили? Деревня ваша, или район, или область?
– Нет, – говорит Мария, – ничего этого мы не знаем, а село и хутор свой знаем.
– Какое же название вашего села? – спрашивает мужчина.
– Село Шагаро-Петровское, хутор Луговой, – отвечает Мария.
– Вряд ли чтоб это было далеко, – говорит мужчина, – вне Харьковской области.
– Но, Модест Феликсович, – говорит женщина, – в Харьковской области сел Петровских много… Я лично знаю три села такого названия.
– Что ж, – говорит мужчина, – дадим им провожатого, дадим сухой паек, и пусть поездят по селам, поищут свой дом. Думаю, наробраз одобрит нашу инициативу. Затраты только на проезд и на сухой паек. Провожатых подберем на общественных началах из местного актива.
А Мария слышит все это и говорит:
– Век буду за вас Бога молить, если вы доставите нас с Васей до своей хаты и увидим мы брата Колю и сестру Шуру, а Жорика мы знаем, что его дома нет.
– Теперь, – говорит мужчина, – отправьте-ка их, Калерия Васильевна, в санпропускник при станции.
Тут Мария снова проявила сообразительность и говорит:
– Дяденька, дорогой, дайте мне и Васе хлеба Христа ради, потому что мы с вечера не ели и съедобной травы рогозы, как у нас в селе, здесь не нарвешь.
Мужчина посмотрел на Марию – очень умело у нее иногда просьбы получались, как тогда в народной чайной, когда железный чекист и бригадир тракторной бригады Петро Семенович прослезился. И мужчина вдруг тоже вытер очки платком и сказал:
– Калерия Васильевна, налейте-ка этим детям по кружке кипятку и дайте им вот, – и он вынул из портфеля жирную бумагу и подал ее женщине.
– Я им выпишу паек, – сказала Калерия Васильевна. – Как же вы без завтрака, Модест Феликсович?
– Ничего, – сказал Модест Феликсович, – дайте детям. Я вижу, воровать они еще не умеют и вообще полностью от посторонних зависят, как котята. Это еще не закаленные улицей огольцы.
Женщина взяла жестяной чайник с печки-буржуйки, налила кипятку в жестяные кружки и развернула жирную бумагу. Ох, какое счастье получили в свои руки Мария и Вася! Это была французская свежая булка, разрезанная пополам, и на каждой половинке – по два ломтика колбасы с жирком. В минуту проглотил Вася свою половину, в минуту осталось у него от счастья одно лишь воспоминание, и жадно начал смотреть он на Марию, которая свой кусок ела умно и медленно.
– Ты кипяточком запей, Вася, – говорит Мария, не в силах оторвать от своего куска хоть крошку булки и ломтик колбасы и дать это Васе. А он так хотел!
И потом часто видела она в этом знамение и часто себя за это упрекала. Так и не отдала Мария Васе ни кусочка от своей порции, съела ее до последней крошки, которые с коленок подбирала. Вася видит, ничего ему дополнительно не получить, – начал пить кипяток. И Мария свой кипяток выпила, разомлела, глаза потяжелели. Спала ведь она урывками, то под лавкой, то у матери на коленях. Но женщина не дала понежиться на стуле в тепле.
– В санпропускник, – говорит, – поскольку у меня и помимо вас дел хватает.
Повела она Марию и Васю опять через пути, и Мария была рада, что избавились они с Васей от огольцов, которые и побить могли и от которых Вася дурному мог научиться.
Пришли они в помещение душное, мокрое, вода под ногами хлюпает.
– Все с себя скидывайте, это на прожарку, – говорит женщина.
Снял с себя Вася одежду – животик еще больше стал и ножки еще тоньше, и под шкурой каждая косточка видна. А у Марии тело хоть и изможденное, но правильной формы, она давно уже перед мужчинами раздеваться стеснялась, даже перед братом Колей. Но перед Васей не стеснялась. В санпропускнике никого в тот час не было, и дети помылись с радостью горячей водой, это после булки с колбасой было второе счастье, причем подряд… Мария нашла на полу обмылки и густо намылила Васю, а тот с удовольствием прямо урчал, как благодарная собака. Выдали им вафельное полотенце, одно на двоих. Только начала Мария в предбаннике Васю вытирать, как чувствует – кто-то смотрит. Обернулась, а в дверь парень заглядывает. Как крикнет она – и назад, в баню. Парень смеется.
– Чего ты, – говорит, – я ваш проводник, к вам прикреплен, и вы мне обязаны подчиняться.
– Закрой дверь, – говорит Мария из бани, – пусть я сперва оденусь и Васю одену.
– Ладно, – говорит проводник, – одевайтесь, – и скрылся, ухмыльнувшись.
Проводник этот чем-то был похож на Васю, если б тот вырос. Как и Вася, был он худой, глаза маленькие, серые, лицо продолговатое, чуть курносый. Хоть и был он похож на Васю, Мария его сразу невзлюбила, а Вася, наоборот, к нему потянулся. Так что Мария впервые испытала странное чувство, как будто одно общее, но в отношении Васи оно было недовольст-вом, а в отношении проводника – завистью, точно проводник для Васи что-то имел, чего она, родная сестра, не имела. Однако показывать открыто проводнику, которого звали Гриша, свою неприязнь нельзя было, поскольку у него находилась корзинка с провизией – хлебом и салом. Правда, сала Гриша-проводник не выдавал им еще ни разу, но хлеб – выдавал.
И поехали они так по селам Петровским Харьковской области. Приезжают они в село большое, много в нем домов каменных и церковь белая на площади.
– Вот оно, – говорит Гриша, – ваше Петровское.
И Вася, чтобы проводнику угодить, говорит:
– Наше это, наше…
А Мария посмотрела вокруг и говорит:
– Нет, не наше… У нас церковь на бугре стояла и санаторий рядом, а внизу речка течет.
– Ладно, – говорит Гриша, – не ваше, так не ваше.
Сели опять в поезд и поехали, а потом с поезда слезли и на подводе по местной тамбе ехали. Пока на подводе ехали, Гриша все шептался с Васей, а Мария посматривала на это неодобрительно, но молчала, поскольку корзинка с провизией была у Гриши. Замечает Мария, что Гриша себе и Васе отрезал хлеба и сала, себе побольше, Васе поменьше, а ей один лишь хлеб, да и то небольшой кусок. Пусть, думает Мария, Вася сала поест, раз мне сала не достанется, пусть, – хоть за себя огорчается, но за Васю радуется.
Наконец приезжают они в село. На бугре стоит церковь, под бугром речка течет.
– Ваше это село Петровское? – спрашивает Гриша.
– Наше, – чтобы угодить ему, отвечает несмышленый Вася.
– Нет, не наше, – говорит Мария, – и хоть церковь стоит на бугре и речка есть, а где же санаторий? И заказа не видно, через который в село Поповка идти, где бабушка и дедушка хату имели.
Поехали опять, сперва на подводе, потом на поезде, потом опять на подводе.
– Ваше это село? – спрашивает Гриша.
– Наше, – говорит Вася.
– А если наше, – не выдерживает Мария, – то где ж хутор Луговой? И найди-ка, Вася, нашу хату, где Шура и Коля живут… Разве ты не помнишь, что хата наша стояла на отшибе и против был цветник, где летом собирали ягоду землянику и грибы?
– Ладно, – говорит Гриша и улыбается, – вы меж собой не ругайтесь, поедем дальше.
Приехали на какой-то маленький полустанок.
– Поездов сегодня уж больше не будет, – говорит Гриша, – так что здесь заночуем. Да и не время ночью село Петровское искать. Вы и днем его узнать не можете.
А Мария отвечает:
– Я и ночью его б узнала, если б увидела. На бугре мельница, под бугром речка идет в другое село, Ком-Кузнецовское, а тамба идет в город Димитров, и по пути там поселок Липки.
– Вот завтра ты по этим признакам и найдешь, – улыбаясь по своему обыкновению, говорит Гриша, – а сейчас ужинать пора, – и отрезает себе большой кусок хлеба и кусок сала. Васе поменьше кусок хлеба и кусок сала, а Марии опять только хлеба небольшой кусок.
Вася хлеб укусит, сала полижет, хлеб укусит, сала полижет и все с Гришей о чем-то перешептывается. Наконец Гриша говорит:
– Чего нам здесь на полустанке ночевать? Здесь дует и не заснешь, поезда грохочут, паровозы гудят. Я эту местность знаю, пойдемте, неподалеку большой сарай имеется, еще от помещика остался, и в нем полно соломы. Крыс мы криком разгоним и там переночуем.
Мария возражать начала, и не потому, что ей на полустанке нравилось, а просто – что Гриша ни скажет, ей возражать хочется. Но Вася Гришу поддержал.
– Холодно мне здесь, – говорит, – не засну я. В сарай хочу…
Что сделаешь, раз и Вася в сарай хочет. Пошли они от полустанка, где хоть фонарь горел, куда-то во тьму, поскольку в тот вечер и постной харьковской луны на небе не было, и звезд не видно. Небо темное, но дождя нет, тихо, даже собачьего лая не слышно, и безветренно, вроде бы потеплело. Хотела Мария брата своего Васю за руку взять, но тот руку выдернул и поближе к проводнику жмется, а Мария идет одна, чуть поотстав. Дороги никакой, под ногами сплошные бугры да ямы, и вообще вроде бы по полю идут, поблизости никакого жилья. Наконец впереди что-то показалось.
– Вот он, сарай, – говорит Гриша, – только дверь заперта, надо доску отодвинуть, тут доска одна надорвана.
Полезли в дыру, и верно, на солому наткнулись.
– Ух, мягко здесь, – говорит Вася, – тепло.
– Вот так, Мария, – говорит Гриша, – а ты не хотела.
– Давай, Вася, – говорит Мария, – ложись со мной рядом, прижмись, еще теплей будет, а то хоть и солома здесь, но под утро прихватит холодом.
– Нет, – отвечает Вася, – я с Гришей лягу. Уж не "дядька Гриша" он его зовет и не "проводник", а просто Гриша, вроде бы он ему брат, как Коля.
– Ложись, где хочешь, – сердито отвечает Мария, – дурной ты…
– Сама дурная, – отвечает Вася. Тут Мария даже растерялась.
– Вася, – говорит, – братик мой, кто ж тебя этому учит? Ведь слышала б тебя мама наша, или сестра Шура, или брат Коля, какой ты стал, они б подумали, что я тебя учу дурному, поскольку я все время с тобой вожусь. Ведь ты еще малое дитя, Вася, ты должен сестру свою слушать, как мать, раз от матери мы отстали…
– Ты мне не мать, – говорит Вася, – мать я бы слушал, а тебя слушать не хочу.
Тут Гриша вмешивается из темноты.
– Ладно, – говорит, – ты, Вася, действительно, сестре не груби.
И только он это сказал, как Вася перестал грубить. Но от такого отсутствия грубости у Марии не только не появился покой, а, наоборот, еще более тоскливо стало. Если, думает, станет Вася дурным человеком, не простят мне этого ни мать, ни брат Коля, ни сестра Шура.
Так в тоскливых мыслях она и задремала, без брата, который начал похрапывать в другом конце сарая. И слышит она сквозь дремоту, кто-то рядом.
– Ты, Вася, – обрадованно говорит Мария сквозь сон, – ложись потесней ко мне.
И верно, кто-то ложится, прижимается к ней и в колени ее, а спала она на боку, коленка к коленке прижата, в колени ей руку сует. И сразу Мария поняла – не Вася это. Чужую руку от себя толкнула, вскочила.
– Чего тебе?
– Тише, – говорит Гриша, – Васю разбудишь.
– Чего тебе? – потише повторяет Мария.
– Я тебе сала принес, – говорит Гриша, – ты ж сала не ела, а только хлеб. Вот я тебе и всю норму одним разом.
Взяла Мария сало, чувствует на ощупь, действительно большой кусок, надкусила, попробо-вала – хорошее сало, сочное, мягкое, надкусила еще кусочек, почувствовала, как тоска, с которой заснула, мало-помалу исчезает. И с Васей, думает, все образуется, это он по глупости так.
– Хорошее сало? – спрашивает Гриша и посмеивается.
– Хорошее, – отвечает Мария.
– Ну вот, – говорит Гриша, – а ты все против меня да против меня. Если ты меня полюбишь, тебе никакая мать не понадобится.
– Как это мне мать не понадобится? – говорит Мария. – Она ж мне родная…
– А так, – отвечает Гриша, – что мать твоя тебя с брательником, видать, специально бросила… Чтоб избавиться… Тебе не мать нужна, тебе парень нужен, поскольку сейчас самый твой возраст для настоящего удовольствия, а как повзрослеешь, и вырастут у тебя груди, и начнешь ты беременеть, так уж удовольствия не те.
Только как сказал все это Гриша, Мария окончательно поняла, чего он хочет, хоть никто ее этому понятию не учил и все это происходило с ней в первый раз.
– Отойди, – говорит, – бесстыдник, я сразу тебя поняла, как ты в бане на меня раздетую заглядывал.
– Раз поняла, тем лучше, – говорит Гриша. И вдруг как схватит Марию под мышками, точно посадить ее хочет куда-либо, а железными своими мужскими коленями разъединил ее детские коленки, и оказалась она у него в полной власти, в темном сарае, запертом снаружи замком и стоящем на отшибе среди темного поля, примыкающего в конце своем к темному железнодорожному полотну у глухого полустанка. И даже постная харьковская луна не светила в эту ночь.
Одна лишь живая душа была рядом – брат Вася, но и тот похрапывал. А если бы не спал, то что он мог сделать – ведь дитя еще… Кричать было некому, только Васю испугаешь, потому что Гриша ей рта не зажимал, как не зажимают рта животному, которое режут, пусть кричит, кто его услышит. Мария пробовала себя защитить молча, но всякий раз, как она пробовала себя защитить, Гриша выворачивал ей руку и становилось очень больно, когда же переставала себя защищать, Гриша отпускал ей руку. И добился Гриша от Марии, чего хотел, и стонал он при этом как тифозный, но Вася спал, и даже когда Мария крикнула от боли необычайной и незнакомой, которую причинил ей Гриша ради своего удовольствия, и Гриша особенно сильно застонал, точно ему тоже рвали тело, как рвал он тело Марии, даже и тогда Вася не проснулся. Мария поняла это после того, как все кончилось. Лишь слышно было ее и Гриши тяжелое дыхание и храп Васи. И Мария обрадовалась тому, что Вася ничего не слышал и не напугался. Меж тем дыхание у Гриши стало спокойней, и он сказал Марии, которая по-прежнему дышала тяжело:
– Ты не переживай… При твоей жизни все равно тебя б изнасиловал какой-нибудь старик… Так уж лучше я… Вот, возьми, – и он дал ей хлеба.
Мария хлеб взяла и притихла, а Гриша полез от нее в другой конец сарая и вскоре захрапел, как и Вася.
Нельзя сказать, что Мария заснула, скорее она впала в беспамятство, поскольку видела за собой все время проступающие во тьме стропила сарая и чувствовала под собой солому. У нее болело в животе и под животом, точно она вместо травы рогозы наелась ядовитой травы, как соседка их по хутору, которая в один день с отцом померла от отравления кишок. Но постепенно боль утихла, а когда стропила стали видны ясно в просветлевшем сарае, боль была незначительная, точно намек на то, что произошло ночью. Мария поднялась, села и увидела, что в сарае лишь она с Васей, а проводник Гриша исчез. Этому она обрадовалась, но тут же огорчилась, поскольку он унес корзинку с провизией. Однако тут же опять обрадовалась, поскольку нащупала в кармане кусок сала и кусок хлеба, хоть и не такие большие при свете, как казались во тьме, но все же ей и Васе было на первое время чем жить.
– Вася, вставай, – сказала Мария, – проводник, которому велели доставить нас домой, убежал, и теперь нам придется самим добираться. И унес всю провизию… Вот, брат, убедись, кого ты принимал за хорошего человека и не слушал своей сестры, единственного тебе сейчас родного человека, поскольку нашей мамы нет с нами, а сестра Шура и брат Коля далеко.
Вася молчит, видно, чувствует себя виноватым.
Полезли они наружу через дыру, огляделись. Поле в одну сторону, поле в другую сторону, куда идти? И пошли они наугад, но пришли точно к железной дороге и к тому полустанку, где проводник Гриша не мог бы сотворить с Марией того, что он сотворил с нею в сарае, на отшибе, поскольку тут и дежурный заглянет, да и вообще ходит по перрону сонный народ. Никогда б такое не случилось, если б не Вася, но Мария не стала Васю упрекать и вообще ему ничего о произошедшем в сарае не рассказала, а сказала она ему:
– Дорогу домой в село Шагаро-Петровское я не знаю, но знаю, что отсюда нам надо уезжать до какой-нибудь большой станции, где в случае чего легче еды выпросить… Как поезд придет, ты сразу лезь следом за мной.
– Полезу, – говорит Вася.
Исчез проводник Гриша, и Вася опять стал Марию слушать, а поездов он уже не боялся, как в городе Димитрове.
В поезде Мария и Вася поели сала и хлеба, которые дал Марии проводник Гриша за то, что он с ней сотворил в сарае. Но не все поели, часть Мария припрятала от Васи на следующий раз, ибо Вася хотел все съесть. Приехали Мария и Вася на большую станцию, вышли вместе с общей толпой пассажиров, поскольку дальше поезд не шел. Огляделись брат и сестра и ахнули от радости.
– Да ведь это ж город Димитров… Отсюда тамба прямо к нашему хутору.
А какой– то старик пояснил:
– Это, дети, не город Димитров, а город Изюм… Такой сладкий сушеный виноград, вы ели? Вот в честь его и назван этот город Изюм, – и улыбается.
А Мария хоть и огорчена, что это не Димитров, а Изюм, но про старика думает: "Старики редко улыбаются, а этот, раз улыбается, значит, добрый, а добрый подаст чего-нибудь, поскольку хлеба и сала у нас самая малость осталась".
– Ничего, – говорит, – мы, дедушка, ни сладкого, ни сушеного не ели, поскольку вот с братом малым отстали от матери… Подайте нам, Христа ради, что можете…
– Знаем мы вас, – говорит старик и сразу сердитым становится, – по поездам шляетесь, чемоданчик, какой плохо лежит, утащить хотите… Вот я вас…
Подхватила Мария Васю за руку и побежала прочь от злого старика по перрону, а оттуда в вокзал.
Вокзал в Изюме не такой, как в Харькове, ни стеклянного потолка, ни лестницы белой, блестящей, но тоже красивый, теплый, скамеек много, и даже дерево такое же диковинное, как в Харькове, в кадке стоит, правда, одно всего.
– Ничего, Вася, – говорит Мария, – здесь мы поживем пока что неплохо. Просить я умею, голос у меня жалостливый, один не подаст, так другой подаст. Народу, гляди, вон сколько вокруг. Пойду попрошу, может, дадут. Попробуй нас тронь кто-либо. Здесь и ночью народу много и светло. Только Боже тебя упаси, Вася, воровством промышлять… Видал, как старик озлился? Это он не на нас озлился, это он на воров озлился… Народ, Вася, не обижай никогда, и народ за тебя в любой момент заступится, а если обидишь народ, он тебя на произвол судьбы бросит… Хорошо ли нам было в темном сарае ночью, когда кругом поле темное, а рядом дурной человек, которого ты, Вася, по глупости своей полюбил…
Так говорила Мария брату своему Васе наставление, и Вася слушал, поскольку зависел от того, что Мария соберет подаяниями. А собирала Мария здесь, на станции Изюм, действительно неплохо.
– Господи, – говорила, – Иисусе Христе… Сыне Божий…
На эту мольбу подавали ей и старые, и молодые, и мужчины, и женщины. И даже некоторые партийные не могли отказать в просьбе ребенку, пусть и использующему отжившие старорежимные церковные термины. Один партийный пассажир, этот безусловно партийный, поскольку в кожаном пальто и с сабельным шрамом, как у Петра Семеновича, бригадира, один партийный подал Марии пакет, в котором было пять пирожков с горохом. Случалось, подавали и селедку, и колбасу, а про хлеб и говорить не приходится, здесь, в Изюме, на станции, Мария и Вася впервые поели хлеба если и не вдоволь, то хотя бы и не впроголодь. Ночью спали дети на скамейках в теплом углу и были довольны своей жизнью.