Выскажусь прямо: я не хочу загнуться на Гиллеспи-роуд после игры, чтобы не прослыть сдвинутым, и все же до сдвинутости мечтаю весь остаток времени носиться привидением над "Хайбери". На первый взгляд эти два желания противоречат друг другу, но только в глазах тех, кто не обременен моей манией, а на самом деле – характеризуют навязчивые идеи и инкапсулируют их дилемму. Мы ненавидим, если нас опекают (есть люди, которые считают меня мономаньяком и, прежде чем заговорить о жизни, медленно терпеливо и односложно интересуются результатом игры "Арсенала", словно статус болельщика предполагает, что у собеседника нет ни семьи, ни работы, ни собственного мнения по проблемам альтернативной медицины), но наша свихнутость неизбежно вызывает снисходительность. Я все это знаю и тем не менее собираюсь отяготить сына именами Лайам Чарлз Джордж Майкл Томас. Полагаю, что я получил все, что заслужил.
День градации
"Арсенал" против "Ипсвича" 14.10.72
В пятнадцать лет я уже не казался таким маленьким – в классе были ребята ниже меня. Невероятное облегчение, но оно же не давало мне покоя несколько недель: если я собирался сохранить самоуважение, мне предстоял переход из "школьного загона" на северную трибуну за воротами, где на расположенных под козырьком стоячих местах обитали самые крикливые поклонники клуба.
Я продумал свой дебют с огромным тщанием. Большую часть времени в тот сезон смотрел не перед собой на поле, а направо – на шумный, беспокойный сгусток человеческой массы; прикидывал, где безопаснее расположиться и каких участков лучше избегать. Встреча с "Ипсвичем" показалась мне идеальной возможностью для перехода в стан "взрослых болельщиков": фаны гостей вряд ли решатся "захватить" северную трибуну, а количество зрителей не превысит тридцати тысяч – половины того, что мог вместить стадион. Я приготовился проститься со "школьным загоном".
Теперь трудно в точности вспомнить, что меня тогда волновало. На играх с "Дерби" или с "Виллой" я обычно забивался на самую верхотуру. Вряд ли я боялся заварухи, такое всегда страшнее на чужом поле или на трибуне "Арсенала", противоположной северной; не боялся я и людей, рядом с которыми предстояло смотреть игру. Скорее я страшился, что меня вычислят, как тогда в Рединге. Догадаются, что я не из Айлингтона. Что я пригородный чужак. Что хожу в классическую школу и зубрю к экзамену латынь. Но приходилось рисковать. Если вся северная сторона примется скандировать в один голос: "ХОРНБИ ДРОЧИЛА! ХОРНБИ ЗУБРИЛА! ДОЛОЙ ЗУБРИЛ!" – что ж, так тому и быть. Но я по крайней мере попытаюсь.
Я пришел на северную трибуну вскоре после двух. Она показалась мне огромной – больше, чем виделась с моего обычного места: широкое пространство серых, крутых ступеней, оснащенных ровным узором металлических оградительных барьеров. Выбранная позиция – самый центр на середине высоты – свидетельствовала о некоторой доле оптимизма (на большинстве стадионов шум всегда зарождался в центре домашней трибуны и уже оттуда распространялся во все стороны) и осторожности (задние ряды не подходили для слабонервного дебютанта).
Процедура перехода из одного состояния в другое в литературе и голливудских фильмах гораздо красочнее, чем в реальной жизни, особенно реальной жизни в пригороде. Все, что было призвано меня изменить – первый поцелуй, потеря девственности, первая драка, первый глоток спиртного – происходило будто бы само собой: никакого участия собственной воли и уж точно никаких болезненных раздумий (решения принимались то под влиянием товарищей, то в силу дурного характера, то по совету не по годам развитой подружки), и, видимо, поэтому я вышел из всех формирующих катаклизмов абсолютно бесформенным. Проход турникета северной трибуны – единственное осознанное мной решение на протяжении первых двадцати с лишним лет моей жизни (здесь не место обсуждать, какие решения я должен был уже принять к тому возрасту, скажу одно: я не принял ни одного). Я стремился сделать это и в то же время трусил. Вся процедура преображения состояла из перехода с одного клочка бетона на другой, но важно не это: я самостоятельно совершил нечто такое, чего хотел всего наполовину, и все прошло отлично.
За час до начала игры обзор с моего места был просто потрясающим: видны все углы, и даже противоположная штрафная, которая, как я думал, будет казаться маленькой, смотрелась вполне четко. Но в три я уже видел только узкий клочок поля – травяной тоннель от ближней штрафной к дальней боковой линии. Угловые флаги совершенно исчезли, а ворота под нами я мог разглядеть лишь в том случае, если в самые критические моменты подпрыгивал. При каждом прорыве толпа подавалась вперед, и мне приходилось делать семь или восемь шагов вниз, так что, когда я оглядывался, сумка с программой и "Дейли экспресс", которые я положил у ног, оказывались далеко позади, словно я смотрел из моря на оставленное на пляже полотенце. Мне все-таки удалось увидеть в этой игре гол – Джордж Грэм заколотил его с двадцати пяти ярдов, – но только потому, что он был отмечен на табло.
Мне, конечно, понравилось мое новое положение: иная категория шума: ритуально-формальный, когда команда выходила на поле (по очереди выкрикивались имена всех игроков); спонтанный рев, если на поле происходило нечто волнующее; обновленно-мощный распев, когда мяч попадал в ворота, или вдохновляющий крик, если команда атаковала (но глухое ворчание, когда дела шли плохо). После первой тревоги мне понравилось, как меня несло к полю, а потом засасывало обратно. И мне понравилась анонимность. Меня никто не раскусил, и я стоял там все последующие семнадцать лет.
Больше нет стоячих мест на северной трибуне. После "Хиллсборо" Тейлор в своем докладе рекомендовал сделать все футбольные стадионы сидячими, и клубы решили послушаться рекомендаций. В марте 1973 года я смотрел на "Хайбери" матч на Кубок Футбольной ассоциации против "Челси". Игра собрала 63 тысячи зрителей. Теперь такую толпу не способен вместить ни один стадион страны, кроме "Уэмбли". Даже в 1988-м – за год до "Хиллсборо", за "Арсенал" дважды в течение одной недели болели пятьдесят пять тысяч человек. И вторая из двух этих игр – полуфинал Литтлвудского кубка, в котором мы играли против "Эвертона", осталась в памяти истинно футбольным переживанием: потоки света, дождь и в течение всей встречи – перекатывающийся, нескончаемый рев. Ничего не скажешь, печально. Согласен, футбольные болельщики все еще способны создавать электризующую среду, но атмосфера тех, прежних матчей неповторима – только огромное количество людей и особые обстоятельства способны образовывать единое отзывчивое тело.
И еще печальнее, каким образом "Арсенал" решил провести реконструкцию стадиона. Матч с "Ипсвичем" стоил мне 25 пенсов. Новая финансовая политика клуба предполагает введение своего рода облигаций и означает, что с сентября 1993 года вход на северную трибуну обойдется минимум в 1100 фунтов плюс стоимость билета. Даже с учетом инфляции это звучит круто. Возможно, облигационный план имеет для клуба определенный смысл, но не верится, что футбол на "Хайбери" будет когда-нибудь прежним.
Крупные клубы устали от своих фанов, и вряд ли их можно за это судить. Молодой пролетариат и сильный пол из низов среднего класса доставляют множество сложных и подчас обескураживающих проблем; директора и председатели могут возразить, что у них появился шанс и они им воспользовались, отдав приоритет семьям из среднего класса – и ведут себя прилично, и готовы заплатить больше.
Но этот аргумент не учитывает вопросов честности и ответственности, не учитывает того, какую роль играют футбольные клубы в местных сообществах. Однако не станем затрагивать этих проблем – я считаю, что и без них мотивировка фатально ущербна. Доля удовольствия, которую получает болельщик на больших стадионах, основана на мешанине альтруистических и паразитических побуждений, потому что на северной трибуне "Хайбери", или на "Копе" , или на "Стретфорд-Энд" атмосфера возникает благодаря взаимодействию одного со всеми. А атмосфера – основная составляющая футбольной практики. Огромные террасы так же необходимы клубам, как игроки, и не только потому, что заполняющие их зрители чрезвычайно громогласны, поддерживают своих любимцев самозабвенно и приносят клубам изрядный доход (хотя и эти факторы небезразличны) – без них вообще бы никто не приходил на стадион.
"Арсенал", "Манчестер Юнайтед" и все остальные считают, что люди платят, чтобы увидеть Пола Мерсона или Райана Гиггза, и так оно и есть. Но многие – те, что выкладывают за место по двадцать фунтов, или крутые ребята в привилегированных ложах расстаются с деньгами еще и для того, чтобы посмотреть на других – на фанов, пришедших увидеть Пола Мерсона (или послушать, как на него орут). Стал бы кто-нибудь покупать ложу, если бы стадион состоял из одних лож? Они продаются потому, что все хотят окунуться в свободную атмосферу, и, таким образом, северная трибуна приносит не меньший доход, чем дорогие места. А кто теперь будет шуметь? Пригородные парнишки из среднего класса со своими мамашами и папашами? А будут ли они ходить, когда поймут, что им самим придется генерировать шум? Поймут, что их надули: всучили билеты на шоу, из которого, чтобы освободить для них места, убрали главное развлечение.
И еще одно замечание по поводу болельщиков, которых предпочел футбол: клубы вовсю стараются продемонстрировать свою хорошую репутацию, убедить людей, что у них нет пустых сезонов, потому что новые зрители не терпят поражений. В самом деле, кто пойдет на "Уэмбли" в марте, если команда на одиннадцатом месте в первом дивизионе и успела вылететь из всех кубковых состязаний? Да с какой стати? Других, что ли, дел нет? Вот так и "Арсенал"… больше никаких черных полос длительностью в семнадцать лет, как между 1953-м и 1970-м, согласны? Ни намека на переход в более низкий класс, как в 1975-м и 1976-м, и ничего похожего на те добрых полдесятка лет, когда мы ни разу не добрались до финала, как было между 1981 и 1987 годами. Мы, старички, мирились со всеми твоими грехами, хотя, признайся, бывало, что ты играл плохо, очень плохо. Мы мирились, а вот будет ли мириться новая поросль… совсем не уверен.
Целый пакет
"Арсенал" против "Ковентри" 04.11.72
Единственная проблема в связи с моим переходом на северную сторону заключалась в том, что я приобрел и все другие, присущие моему новому статусу атрибуты. Во время второго тайма, когда я смотрел третью игру на террасе (вторая, против "Манчестер Сити", запомнилась исключительно тем, что наш новый игрок Джефф Блокли, которого никак не сравнить с Яном Уре, отбил руками угловой противника; мяч угодил в верхнюю штангу и ударился в землю за линией ворот, а судья не признал гола и не назначил пенальти. Вот уж мы хохотали!), Томми Хатчинсон из "Ковентри" забил ошеломляющий сольный гол. Он перехватил мяч в сорока ярдах по левому краю, оставил за собой вереницу защитников "Арсенала", обвел Джеффа Барнета и закатил мяч в правый угол. Долю секунды на северной трибуне царила гробовая тишина; мы видели, как на противоположной стороне под табло болельщики "Ковентри" скакали, словно дельфины. И тогда у нас вырвался единодушный прочувствованный вопль: "Мы вобьем ваши чертовы бошки в плечи!"
Я слышал его и раньше: пятнадцать лет он был ответом на гол любой приезжей команды на всех стадионах страны (на "Хайбери" для разнообразия кричали: "Уедете домой на "скорой помощи"!", "Встретимся на улице!" И еще: "Молча под табло не стой, пусть раздастся голос твой!" – это болельщикам "Арсенала", которые стояли на противоположной стороне, были ближе к фанатам противника, и на них лежала ответственность за возмездие). Но на этот раз я вкладывал в крик настоящую злобу. Я был взбешен этим голом, обижен и потрясен не меньше других на нашей террасе; счастье, что между мной и фанатами "Ковентри" простиралось футбольное поле, иначе, иначе, иначе… не представляю, что бы я сделал, но это был бы ужас № 5.
Конечно, во многих отношениях все это смешно, как смешны вообще претензии хулиганствующих подростков, но даже теперь мне непросто посмеяться над собой: половина жизни позади, а я по-прежнему ощущаю неловкость. Очень хотелось бы думать, что в том пятнадцатилетнем орущем парне не было меня теперешнего, взрослого, но подозреваю, что такой взгляд чрезмерно оптимистичен. Многое от пятнадцатилетнего мальчишки неизбежно (как у миллионов других мужчин) остается навсегда, и от этого проистекает часть неловкости; другая же коренится в узнавании взрослого в подростке. Что так, что эдак – дела неважнецкие.
В конце концов я понял – понял, что все мои угрозы были абсурдными. С тем же успехом я мог стращать фанатов "Ковентри", что нарожаю для них детей. И еще: я понял, что насилие и сопутствующая ему культура совсем непривлекательны (никто из женщин, с кем я когда-либо хотел переспать, не клюнул бы на меня тогдашнего). Главный, хоть и единственный, урок гласил, что футбол – это только игра, и нечего беситься, если твоя команда проигрывает… Хотелось бы думать, что я его усвоил. Но иногда я чувствую, что злость все еще во мне: когда на чужом поле я окружен болельщиками противника, судья ничего нам, а все им, наши не играют, а тянут резину, Адамс ошибается, и тут к воротам прорывается их центральный нападающий, а затем – со всех сторон дразнящий, ужасающий вопль… Тогда я повторяю два из трех уроков, которые в каких-то отношениях достаточны, а в каких-то нет.
Мужественность приобрела более точный, менее абстрактный смысл, чем женственность. Многие склонны считать женственность качеством; но, согласно мнению большого числа мужчин и женщин, мужественность – разделенный с другими набор допущений и ценностей, которые мужчины могут принять или отвергнуть. Вы любите футбол? В таком случае вы также любите духовную музыку, пиво, колотить людей, лапать дам за груди и деньги. Предпочитаете регби или крикет? Значит, обожаете "Дайр Стрэйтс" или Моцарта, вино, щипать дам за задницы и деньги. Macho, nein danke? Вывод: вы – пацифист, вегетарианец, усердно не замечаете прелестей Мишель Пфайффер и считаете, что только пустоголовые кретины слушают Лютера Вандросса.
Очень легко забыть, что мы можем выбирать и отсеивать. Теоретически человек способен любить футбол, пиво и духовную музыку одновременно, но при этом питать отвращение к лапанью дам за груди или щипанию за задницы (последние два увлечения вы вольны, если угодно, расставить в обратном порядке); есть такие, кто восхищается Мьюрел Спарк и Брайаном Робсоном. Интересно, что мужчины более склонны к перемешиванию составляющих, чем женщины: одна моя коллега-феминистка буквально отказывалась верить, что я болею за "Арсенал" – ее убеждение сформировалось после одного нашего разговора, когда мы обсуждали дамский роман. Неужели я способен читать такую книгу и в то же время таскаться на стадион? Скажите женщине, что любите футбол, и в ее глазах сразу окажетесь в весьма посредственной категории мужского пола.
И тем не менее я должен признать, что моя злобная ярость во время игры с "Ковентри" явилась логическим следствием того, что началось четырьмя годами ранее. В пятнадцать лет я не мог выбирать и отсеивать и не понимал, что культура совсем не обязательно дискретна. Если я шел на стадион, то считал, что обязан со всей возможной страстью размахивать копьем. Вероятно, футбол, учитывая мою периодическую безотцовщину, давал отчасти шанс наполнить пустую тележку в супермаркете мужественности, а я еще не умел определить, что из товаров дрянь, а что стоит сохранить на будущее. Кидал в нее все, что видел – и ту самую попавшуюся на глаза злую, слепую ярость.
Мне еще повезло (именно повезло, потому что моей заслуги тут никакой), что вскоре наступило отвращение. Повезло главным образом в том, что женщины, о которых я мечтал, и мужчины, с которыми хотел подружиться (в то время именно в таком порядке, в каком я расставил эти глаголы), в противном случае не имели бы со мной никакого дела. Попадись мне девчонка, поощряющая мою мужскую воинственность, и меня могло бы понести. (Как там гласил девиз эпохи вьетнамской войны? "Женщины говорят "да" мужчинам, которые говорят "нет".) Но есть очень много болельщиков – тысячи, – не желающих и не ощущающих потребности осознать свою агрессивность. Я беспокоюсь за них, я их презираю, и я их боюсь. Многие уже взрослые люди, хорошо за тридцать, с детьми; поздновато им грозиться отрывать соперникам головы, а они все равно грозятся.
Кэрол Блекбурн
"Арсенал" против "Дерби" 31.03.73
Я чувствую, что мне пора встать на защиту точности моей памяти и памяти других болельщиков. Я никогда не вел футбольного дневника и начисто забыл сотни и сотни игр; но соотносил свою жизнь с календарем встреч "Арсенала", и всякое значимое событие носило футбольный оттенок. Впервые был шафером на свадьбе – в тот день мы проиграли 0:1 "Сперз" в третьем туре розыгрыша Кубка Футбольной ассоциации, и я слушал репортаж о роковой ошибке Пэта Дженнингса на продуваемой ветрами корнуоллской автомобильной стоянке. Кончилась первая настоящая любовная связь – накануне, в 1981 году, "Арсенал" разочаровал болельщиков ничьей с "Ковентри". Вполне объяснимо, что эти события отложились в памяти – непонятно, почему запомнились другие. Моя сестра вспоминает, что дважды ходила на стадион, но это все, что осталось у нее в голове. А я помню, это было в 1973-м – она побывала на матче с "Бирмингемом" и мы выиграли 1:0 (гол забил Рей Кеннеди, а Лайам Брейди играл впервые). Второй раз она попала на "Хайбери", когда в 1980-м мы выиграли у "Стока" 2:0 (голы забили Холлинс и Сэнсом). Мой брат по отцу приобщился к футболу в январе 1973-го; в тот раз "Арсенал" свел вничью игру с "Лестером" на Кубок, но почему это помню я, а не он – большая загадка. А когда кто-нибудь утверждает, что в 76-м ходил на матч с "Ньюкаслом" и мы выиграли 5:2, я обязательно вмешаюсь и поправлю – 5:3. Зачем? Почему просто не улыбнуться и не согласиться: да, игра была великолепная?
Представляю, как мы раздражаем, какими выглядим свихнутыми, но ничего не можем с собой поделать (мой отец в 40-х был таким же, когда дело касалось футбольного клуба Борнмута или крикетной команды Хэмпшира). Какая разница: кто забил и сколько забили? Не спорю, оплошность Пэта в игре с "Тоттенхэмом" не так важна, как женитьба Стива, но для меня оба события замысловато соединились в некое отличное единое целое. Видимо, память одержимого более креативна, чем у обыкновенного человека; не в том смысле, что создает новое, а в том, что причудливо кинематографична – с перескоками и новомодными штучками с делением поля экрана. Кто, кроме футбольного болельщика, рассказывая о свадьбе друга, вспомнит, как на грязном поле у кого-то выскользнул мяч? Одержимость предполагает похвальную живость ума.