В чаянии обещанных открытий я таращил глаза как нельзя более усердно. Но эти вялые бледные щеки, покатые плечи, мешковатый пыльного цвета сюртук… Нет, Миллер мне не нравился, хоть ты тресни. А тут еще он закланялся, заулыбался приторно и заговорил голосом до того неприятным, что у меня аж холодок прошел по спине.
Однако речь его была, не в пример директорской, скромна и толкова. Он сказал, что досточтимый Георгий Сергеевич по доброте сердечной преувеличивает его заслуги. В особенности это касается мнимой дружбы между ним и прославленным поставщиком лучших зоопарков и цирков мира. Верно лишь, что ему выпала честь участвовать в организованных Гагенбеком морских экспедициях и по мере своих слабых возможностей споспешествовать успеху оных во всех вопросах, кои имели касательство к ихтиологии.
Из дальнейших объяснений, также изобиловавших всевозможными "поелику" и "понеже", стало ясно, что Гагенбеку был нужен ихтиолог, способный определять, к какому виду, подвиду и пр. относятся выловленные в океане рыбы. В этом качестве ему и потребовался Миллер.
Затем Иван Павлович перешел к описанию обитателей аквариума, "демонстрация коего воспоследует незамедлительно". Он перечислял породы рыб, называл места их обитания в природе, упомянул о водорослях, толковал о надобности особых приспособлений для освещения и обогревания аквариума, "с устройством каковых были сопряжены сугубые затруднения, ибо…".
Я тогда насилу дослушал. Обрывки фраз доходили до сознания, а нить общего смысла ускользала. И вина тут была не Миллерова, а моя. Насколько я успел заметить, его манера изложения, сухая и старомодная, вместе с тем отличалась отменной логичностью. Но на меня вдруг напала странная рассеянность. Я тупо пялился на одутловатого человечка с круглыми мутными глазами и любезно растянутым ртом, не понимая, что, собственно, мешает мне сосредоточиться.
Отчего так тягостно на сердце? Заболеваю я, что ли? Я покосился на стоявшего рядом Алешу, уже готовый пожаловаться на это невесть откуда взявшееся идиотское недомогание. Сидоров созерцал Миллера прищурившись. Такое выражение у него появлялось, когда он сочинял очередную эпиграмму.
Словно почувствовав мой взгляд, Алеша обернулся и рискованно громким шепотом заметил:
- Ты только посмотри на него! Сущая рыба!
Я аж задохнулся, таким метким было сравненье. Савицкий, тоже расслышавший его, неприлично прыснул. По толпе гимназистов пробежал шелест. Новое прозвище стремительно распространялось, вмиг достигнув и последних, и первых рядов:
- Рыба! Рыба!
- …более близкое знакомство с повадками обитателей подводных глубин… - монотонно вещал Миллер. И вдруг осекся.
Услышал? Или это только мне по моей нерадивости конец лекции показался таким внезапным, а те, кто следил за ходом его рассуждений, не увидели здесь ничего особенного?
Как бы то ни было, рот Миллера захлопнулся, а глаза, незряче скользнув по лицам, уставились на меня. Впрочем, и это могло мне только померещиться. Нервы мои к тому моменту уже были напряжены до крайности.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Коллекционер коллекционеру
Всякий раз, берясь за перо, вместо того чтобы сразу приступить к задуманному повествованию, я подолгу распространяюсь о том о сем. Стройность моего мемуара от таких проволочек, несомненно, страдает. Но я и впредь вряд ли от них откажусь. Здесь мною движет потребность, смысл которой мне не вполне понятен. Впрочем, ларчик, должно быть, открывается просто: мне, никогда не портившему столько бумаги, в этом деле надобен разгон. Будь я поэтом, пришлось бы сознаться, что я, подобно плохому наезднику, взбираюсь на Пегаса, подставив табурет.
Или, может статься, настоящая причина в другом. Чуждая действительность, для которой я не более чем случайный прохожий, странно забавляет меня. Она напоминает причудливое сновиденье, которое я, наверное, находил бы кошмарным, если б не печальная свобода зеваки. Здесь от меня ничего уже не зависит. И сам я даже в глубине сердца, когда-то столь переполненного желаниями, что могло бы лопнуть, теперь ничего не прошу у судьбы.
Избавившись от надежд, если не позаботился вовремя спиться, превращаешься в коллекционера курьезов. По крайности, таков мой случай. Не потому ли я молчу, когда другие негодуют на скудость и опасности нынешнего быта? Эдак я рискую онеметь, коль скоро все только и делают, что подобным образом жалуются. Но неблагодарность - мать всех пороков, а этот самый быт с невероятной щедростью позволяет мне пополнять мое собранье. Слава Богу, оно нематериально, иначе с таким скарбом мне не разместиться бы и в Зимнем дворце.
А вот, извольте, последнее мое приобретенье, в своем роде перл: рассказ Ольги Адольфовны. Мы, как всегда, поутру вместе ехали на службу. До Харькова отсюда десять верст, паровик тащится полчаса. Обычно мы оба по пути читаем, а сегодня разговорились. Очевидно, ей хотелось поделиться с кем-нибудь свежим впечатлением, не вполне заурядным даже в наши дни.
Вчера под вечер ее навестил молодой человек, сын Мусиной крестной. Я видел его мельком: ражий неопрятный детина с развинченной походкой. К Ольге Адольфовне он заходил попрощаться. Он анархист и сейчас отправляется на Кавказ добывать средства для нужд партии. Пожимая плечами, моя собеседница рассказывала:
"Я ему говорю:
- Постойте, Жорж, не пойму, зачем именно на Кавказ?
А он в ответ так, знаете, покровительственно:
- Это моя идея! Как известно, на Кавказе в горах много отшельников. Я убежден, что они прячут у себя большие ценности.
Я изумилась:
- Отшельники? С какой стати?
- Вы наивны. Пользуясь почетом у окрестного населения, эти люди, конечно, должны были получать разного рода подношения. Заметьте, это продолжалось годами. Десятилетиями! Среди прочего там должны были попадаться и золото, и драгоценные камни, скапливаясь в немалом количестве. Так вот, цель состоит в том, чтобы экспроприировать отшельников.
- Побойтесь Бога!
- Бога нет.
Сообразив, что здесь бесполезно взывать к нравственности, я попыталась привести довод, более доступный его пониманию.
- Ах, - говорю, - да я не о том. Во-первых, даже если вы правы в своих предположениях, в чем я очень сомневаюсь, почему вы думаете, что отшельники так легко позволят себя грабить? Горец, даже когда он стар, может за себя постоять. И потом, населенье, как вы сами сказали, отшельников уважает. Представьте, что будет с вами, когда в округе станет известно о вашем промысле.
Он покосился на меня еще более превосходительно, явно имея в виду слабость бабьего ума:
- Никто ничего не узнает. Разумеется, отшельников придется убирать.
Тут Жорж извлек из складок своей одежды внушительных размеров револьвер и стал хвастливо помавать им перед моим носом. У меня опустились руки. Но все же я спросила:
- А Екатерина Герасимовна? Как она смотрит на ваши планы?
- Мне двадцать шесть лет, - отрезал он. - Я давно обхожусь без матушкина позволенья. Она ищет жениха для сестры, ее больше ничто не интересует. Такая, знаете, узость… Люськино замужество для нее важнее, чем идеалы анархизма! Нет, она, конечно, пыталась меня отговорить. Но скоро махнула рукой.
Вы можете догадаться, Николай Максимович, что мне не оставалось ничего иного как последовать ее примеру", - закончила Ольга Адольфовна со вздохом, и ее уста сложились в добродетельную гримаску скорби о людском неразумии. А глаза усмехнулись.
Я заподозрил, что случай столкнул меня с еще одним коллекционером. Но высказывать свое предположение вслух остерегся. Есть в этой страстишке что-то потаенное, глубоко интимное. Кто ей подвержен, не станет трубить об этом на всех углах.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Снежная королева
Огромный, нежно подсвеченный электрическими лампами аквариум сиял. Подобного великолепия я не встречал ни раньше, ни впоследствии. Зыбкие доисторические водоросли тянулись к поверхности, дремотно покачиваясь. Рыбы самых неожиданных колеров, форм и размеров бойко сновали среди них, лежали на песке дна или медлительно, красуясь, кружили в светящемся пространстве аквариума. Короче, дар господина Пряхина был так прекрасен, что, залюбовавшись, притихли и самые буйные из гимназистов.
Стоя подле этого чуда, тот, кто отныне был для нас Рыбой, давал последние пояснения.
- Теперь извольте взглянуть сюда, - с важностью молвил он, указывая на предмет, прежде мною не замеченный. То был другой аквариум, попроще и поменьше, установленный над окном на специальной консоли. Водорослей здесь почти не было, а рыбы, толстопузые, голубоватые в темную крапину, по-видимому, все принадлежали к одной породе.
- Зачем? - пробормотал кто-то за моей спиной.
- Что вам угодно знать? - Вся фигура выдающегося естествоиспытателя и путешественника выражала предупредительность, граничащую с холуйством.
- Простите, господин Миллер. - Басок принадлежал кому-то из старшеклассников. - Я хотел спросить, зачем было помещать их туда? В большом аквариуме довольно места, и там им было бы лучше.
- Ваша правда, молодой человек! - Миллер осклабился и мелко закивал. - Им было бы хорошо, куда уж, куда уж лучше! И так просторно! Тем паче что через пять минут они бы уже плавали там одни. Вы догадываетесь, что я имею в виду, господа? Совершенно одни!
Он выдержал паузу, любуясь произведенным эффектом, и заключил по-деловому сухо:
- Это пирайи, господа. Многие из вас о них слышали, для тех же, кто не знает, скажу только, что это хищники, равных коим по свирепости вы не найдете среди существ, обитающих на сей планете. Когда животное любых размеров попадает в водоем, населенный пирайями, извлечь оттуда можно лишь его остов, обсосанный с примерным тщанием. Я не зря позаботился, чтобы их поместили повыше. Ведь если бы какой-нибудь неразумный шалун попытался…
Его взор подернулся сладкой пеленой. Казалось, он гордится этими тварями так, будто сам их родил, взрастил или даже выдумал.
- Теперь за аквариумом будет надзирать мой помощник. Но и я всенепременно наведаюсь, и не однажды. Прошу всегда, не конфузясь, задавать мне любые вопросы касательно волнующих секретов подводного царства. Пытливость юных умов священна!
Послышались жидкие хлопки, через миг рукоплескания стали всеобщими. Мы с Сидоровым поспешили присоединиться к аплодирующим. При всей своей антипатичности Рыба заслуживал благодарности. Потом слово опять взял директор и сказал на сей предмет все, что следовало. Едва он умолк, зазвенел звонок. Все стали разбредаться по классам, и я наконец смог подойти поближе.
Я прислонился лбом к стеклу. Оно было сухим, прохладным… А там, внутри, в маленьком зачарованном царстве все продолжался беззвучный, древний как мир танец, смысла которого не дано постичь сухопутному существу.
- Да пойдем же, наконец! - Сидоров крепко держал меня за локоть. - Опоздаем, опять Созонтьев будет пилить. Постой, ты что, не слышал, как я тебя звал?
Но разбираться, кто и что слышал, времени уже не было. Географ Созонтьев, рассеянный, вечно взъерошенный человек холерического темперамента, сам опаздывал на свои уроки, но был тем пламеннее убежден, что явиться туда хоть на секунду позже него есть бесстыдство непомерное.
На сей раз пронесло: успели, хотя Созонтьев влетел в класс, только что не наступая нам на пятки. Покосился раздраженно, однако смолчал. Урок начался. Все стихло: несмотря на вздорные выходки и "пиление", Созонтьева любили. Это был преподаватель милостью Божией, хотя детей не особенно жаловал и, как считалось, не понимал, а к священной пытливости юных умов относился с брюзгливым недоверием.
География - вот что было его страстью. Говоря о ней, он зажигался и горел у нас на глазах пламенем высоким и чистым. Присутствовать при этом таинстве было настолько увлекательно, что самые непоседливые замирали, стараясь не потревожить - у нас говорили "не разбудить" - вдохновенного Созонтьева.
Но стоило кому-нибудь со стуком уронить на пол карандаш, шепнуть два слова соседу или хотя бы слишком громко вздохнуть, как Созонтьев опоминался. Тогда он обводил класс горьким язвительным взором человека, который осознал, что мечет бисер перед свиньями, и, оборвав рассказ на полуслове, начинал вызывать к доске.
Опросы эти были обидны и неприятны, хотя географию мы знали недурно и наше к ней пристрастие заслуживало более милостивого отношения. Но нет, Созонтьеву было все мало. Лучшие ответы он слушал с застывшим лицом несгибаемого мученика, а при малейшей оплошке гимназиста морщился, как от зубной боли.
Только годы спустя я догадался, что все это были рассчитанные приемы. Значит, он все же понимал нас, коль скоро его актерство действовало безошибочно, хотя на каждом уроке повторялся тот же спектакль. Бедный Созонтьев. Он умер от чахотки перед самой войной. Его единственный сын был среди тех, кто погиб на площади девятого января. Говорили, будто, узнав об этом, географ в присутствии учеников плюнул на портрет государя императора, но ни мне, ни Сидорову, пересказавшему мне этот слух, не было доподлинно известно, правдив ли он.
Так или иначе, после смерти сына Созонтьев ушел в отставку, стал хворать и несколько лет спустя угас в бедности и одиночестве. Что до меня, мне предстояло покинуть гимназию много раньше, чем кто-либо ожидал, и с тех пор я больше не видел нашего географа. В загробную встречу верую мало, но, если б она оказалась возможной, вы, Викентий Михайлович, были бы среди тех немногих, кого я хотел бы повстречать из числа своих собратьев по этому свету. Впрочем, убежден, что вы меня не помните. Никакой особенной вашей приязни гимназисту Алтуфьеву заслужить не привелось.
Но я в тот раз и его не слушал. Это было ни на что не похоже. Мое бесчувственное тело, застыв в привычной позе почтительного внимания, торчало за партой, а воображение блуждало неведомо где. То мерещился мне пронизанный зеленоватым светом куб аквариума, то беззвучно открывающийся рот Миллера, а то пузатые пирайи наплывали откуда-то, разрастаясь до неприличных размеров.
Созонтьева, по счастью, никто не "разбудил", и только звонок вывел нас с ним из нашего, увы, столь различного забытья. Все засобирались домой. Меня было потянуло еще разок поглядеть на аквариум, но Сидоров загадочно бросил:
- Идем. Живо! Сегодня ты узнаешь большую тайну.
Мы вышли из ворот и торопливым шагом двинулись к Арбату. Гимназия располагалась в Староконюшенном, до Арбата было рукой подать. Впрочем, я еще не знал, куда мы направляемся. Сидоров шел рядом в молчании, и я знал: сейчас к нему лучше не приставать. Если тайна действительно существует, он может, разозлясь на мою настойчивость, оставить ее при себе. И уж это навсегда: такими вещами он не шутил.
Если же, что вероятнее, речь шла именно о шутке, об очередной мистификации, а по этой части мой друг был неистощим и коварен, тогда тем более важно не болтать, не отвлекаться попусту, а быть начеку. Авось в нужный момент удастся не сплоховать, выйти из положения с честью… Ох, не любил я этих сидоровских розыгрышей! Понимал, что ничего уж такого унизительного или жестокого в них нет, Алеша благороден, он просто забавляется и верит, что я тоже готов от души посмеяться над самим собой.
Я и смеялся. Хотя бы на это у меня мужества хватало. Если мой смех и звучал подчас не совсем натурально, Алеша этого не замечал. В минуты веселья он так самозабвенно покатывался от хохота, что проницательность ему изменяла.
Одного я не сумел проверить - хохотал бы он так же заразительно, если бы разыграли его самого? Мне отчаянно хотелось придумать какую-нибудь блестящую мистификацию, что заставила бы его попасться на крючок. Но когда я силился изобрести что-нибудь в этом роде, в голову лезли такие бездарные пошлости, от которых мои подлые уши предательски багровели, а душа наполнялась презрением к себе, к своему бессильно амбициозному нраву, плоскому уму и нишей фантазии. Располагая таким арсеналом, тягаться с Сидоровым, чья голова могла с легкостью порождать по экспромту ежеминутно, было бы отменной глупостью. Я понимал это и сдерживал себя. Кажется, я упоминал уже, что Алтуфьев на свой манер был мальчиком весьма рассудительным.
Мы вышли на Арбат и по Алешиному знаку остановились возле афишной тумбы.
- Подождем! - сказал он отрывисто и стал озираться по сторонам, будто кого-то высматривая в толпе. Потом, успокоившись, повернулся ко мне и как ни в чем не бывало заметил: - Но что ты скажешь о Рыбе? Это уму непостижимо, чтобы человек мог быть таким отталкивающим! Не понимаю, как он бреется.
- Бреется? - переспросил я вяло. Шутка, похоже, затягивалась. Осенний ветер начинал пробирать меня до костей. И вообще сегодня я был положительно не в своей тарелке.
- Ну да, бреется! Ведь надо же в зеркало смотреться. - Алешу передернуло. - Я бы застрелился.
Я молчал, и после недолгой паузы, задумчиво глядя на прохожих, Сидоров прибавил:
- Впрочем, в его уродстве есть хотя бы индивидуальность. Быть таким, кого не отличишь в толпе, похожим на всех и каждого - это ведь еще отвратительнее. Как ты считаешь?
Что, черт возьми, я должен был ответить? Его наивная и при всем том сто раз оправданная в моих глазах уверенность в собственном превосходстве бередила мою тайную рану. Но ответа и не потребовалось. Внезапно я увидел, как Сидоров стремительно переменился не только в лице, но и во всей фигуре. С чрезвычайно картинной надменностью он закинул голову и, уперев правую руку в бедро, устремил на меня взгляд, полный огня. И произнес раздельно, звучным голосом трагика в роли Гамлета:
- Дело в том, дорогой мой, что…
Друг Горацио, то бишь я, уставился на своего принца, остолбенев от удивления. Он же, оборвав свою маловразумительную реплику, вдруг пребольно толкнул меня в бок локтем и зашипел:
- Смотри! Да не туда! Видел?
Барышня в изящном сером жакете и черной юбке с царственной плавностью удалялась. Бронзовая небывалой толщины коса покачивалась в такт легким шагам.
- Ничего я не видел, - растерянно буркнул я. - Со спины только…
- Беги! - скороговоркой приказал Сидоров. - Обгони ее по другой стороне улицы, у булочной поверни и обратно… Скорей!
Толком не понимая, что от меня требуется, я припустился к булочной. Бежал и думал, что опять, конечно, попался. Сейчас, запыхавшийся и красный, я вернусь к афишной тумбе, тут и смысл шутки раскроется, уж не знаю как, но это не важно. И мы, само собой, вместе повеселимся.
Но когда, перейдя улицу, я уже не торопясь двинулся навстречу неизвестной, все это мигом вылетело у меня из головы. Девушка была ослепительна. Точеное мраморное лицо старинной камеи будто светилось в наступающих сумерках. Чуть выпуклые, неправдоподобно светлые глаза с загадочной отрешенностью смотрели вдаль. Она была совсем взрослая, лет восемнадцати. Мы поравнялись. Мелькнул гордый профиль, пахнуло легчайшим, едва уловимым, но дивным ароматом, и я, разминувшись с божественным видением, продолжал свой путь.
Сидоров стоял, прислонившись к тумбе со скрещенными на груди руками.
- Ты понял?
- Собственно… гм… не совсем, - промямлил я.
- Я влюблен! - Это было сказано с такой мрачной непреклонностью, с какой он мог бы оповестить о своем намерении бросить бомбу. Вообще надобно сказать, что Алеша был куда как склонен к буйному вольномыслию, снобистские замашки и эстетство нимало тому не препятствовали.
Потрясенный, я безмолвствовал.