- Мне-то можешь этого не говорить! - объявила Беренис. Она посмотрела на Ф. Джэсмин, которая поливала сгущенным молоком сухое печенье, чтобы заесть обед чем-нибудь сладким. - Честное слово, Фрэнки, у тебя, наверное, глисты. Я не шучу. Бакалейщик присылает такие громадные счета, что твой отец наверняка думает, будто я что-то уношу домой.
- Бывает, что и уносишь, - заметила Ф. Джэсмин.
- Твой отец проверяет счета из бакалейной лавки и спрашивает меня: "Беренис, как это мы за неделю извели шесть банок сгущенного молока, сорок семь дюжин яиц и восемь коробок пастилы?" Что мне остается делать? Я должна признаться, что все это съела Фрэнки. Вот я и говорю: "Мистер Адамс, по-вашему, человек способен съесть все это? Ну как по-вашему?" Да, приходится говорить ему: "Разве это человек?"
- С нынешнего дня я больше не буду объедаться, - сказала Ф. Джэсмин. - Но я не поняла, зачем ты нам рассказывала про Джейми Била и Генри Джонсона. Ко мне-то твое замужество какое имеет отношение?
- Это имеет отношение ко всем людям и может служить предостережением.
- Но каким образом?
- Разве ты не поняла, чего я добивалась? - спросила Беренис. - Я любила Луди; он был первым, кого я любила. А потом я все время пыталась повторить свое первое замужество. Я же выходила замуж за осколки Луди, за то, что напоминало его. Просто мне не повезло, что все эти осколки оказались ненастоящими. Я хотела повторить то, что было у нас с Луди. Теперь ты понимаешь?
- Я понимаю, к чему ты клонишь, - сказала Ф. Джэсмин. - Но не понимаю, почему это должно быть предостережением мне.
- Значит, нужно тебе объяснить? - спросила Беренис.
Ф. Джэсмин не ответила - она чувствовала, что Беренис готовит ей ловушку и собирается сказать что-то, что ей не понравится. Беренис замолчала, чтобы закурить еще одну сигарету. Она медленно выпустила через нос две струйки голубого дыма, который лениво поплыл над грязными тарелками, стоявшими на столе. Мистер Шварценбаум играл арпеджио. Ф. Джэсмин ждала, и время тянулось очень медленно.
- Речь о тебе и об этой свадьбе в Уинтер-Хилле, - наконец заговорила Беренис. - Вот против чего тебя надо предостеречь. Я же насквозь тебя вижу. Мне твои серые глаза что стекло. И вижу я за ними большую глупость.
- Серые глаза как стекло, - прошептал Джон Генри.
Но Ф. Джэсмин не могла позволить, чтобы кто-то видел ее насквозь и заставил опустить глаза. Прищурившись, она не отвела взгляда от Беренис.
- Я понимаю, о чем ты говоришь, я все прекрасно понимаю. Ты думаешь, что завтра в Уинтер-Хилле произойдет что-то необыкновенное и ты будешь там главной. Ты думаешь, что войдешь в церковь между братом и его невестой. Ты думаешь, что главной на свадьбе будешь ты, и бог знает, какую еще чепуху ты думаешь.
- Нет, - ответила Ф. Джэсмин, - я вовсе не думаю, будто пройду по церкви между ними.
- Я тебя насквозь вижу, - сказала Беренис, - не спорь.
- Серые глаза как стекло, - повторил Джон Генри еще тише.
- А предостережение мое вот в чем, - продолжала Беренис. - Если ты начнешь влюбляться во всякие нелепости, чем ты вообще кончишь? Поддашься этой мании один раз, ну и пойдет, и пойдет… Что тогда с тобой будет? Так ты до конца жизни и станешь примазываться к чужим свадьбам? Что это за жизнь?
- Мне противно слушать людей, у которых нет ни капельки ума, - заявила Ф. Джэсмин и заткнула пальцами уши, но не очень плотно и продолжала слушать Беренис.
- Ты сама себе расставляешь ловушку, и кончится такая забава бедой, - говорила Беренис, - ты это знаешь. А ведь ты неплохо кончила седьмой класс, и тебе уже двенадцать лет.
Ф. Джэсмин не стала говорить о свадьбе, а выдвинула самый сильный довод, она сказала:
- Они возьмут меня с собой. Вот увидишь.
- Ну, а если нет?
- Я уже сказала, - ответила Ф. Джэсмин, - я застрелюсь из папиного пистолета. Но они меня возьмут. И мы сюда никогда больше не вернемся.
- Я пытаюсь говорить с тобой серьезно, - заявила Беренис, - но, видно, все впустую. Тебе очень хочется страдать.
- Откуда ты это взяла? - сказала Ф. Джэсмин.
- Я знаю твой характер, - ответила Беренис. - И ты будешь страдать.
- Ты просто завидуешь, - ответила Ф. Джэсмин. - Тебе не хочется, чтобы я радовалась, потому что уезжаю из этого города. Ты хочешь испортить мне настроение.
- Просто мне не хочется, чтобы ты потом расстраивалась, - сказала Беренис. - Да только все без толку.
- Серые глаза как стекло, - в последний раз прошептал Джон Генри.
Шел седьмой час вечера, и долгий день начал угасать. Ф. Джэсмин вынула пальцы из ушей и устало вздохнула. Вслед за ней вздохнул Джон Генри, а закончила Беренис долгим тяжелым вздохом. Мистер Шварценбаум сыграл короткий вальс, но, видимо, ему пока не нравилось, как настроено пианино, потому что он опять начал повторять одну и ту же ноту. Опять он проиграл гамму до седьмой ноты и повторял ее снова и снова. Ф. Джэсмин больше не следовала глазами за музыкой, но Джон Генри продолжал это занятие, и, когда настройщик начал повторять последнюю ноту, Ф. Джэсмин увидела, как мускулы у него на попке напряглись, он замер на стуле и, подняв глаза к потолку, ждал.
- Все дело в последней ноте, - заявила Ф. Джэсмин. - Если сыграть все ноты от ля до соль, то кажется, что разница между соль и следующим ля очень большая, гораздо больше, чем между двумя любыми нотами в октаве. А на клавиатуре они расположены рядом. До, ре, ми, фа, соль, ля, си. Си. Си. Си. Можно с ума сойти.
Джон Генри улыбался.
- Си-си, - шепнул он и дернул Беренис за рукав. - Ты слышала, что сказала Фрэнки? Си-си.
- Замолчи-ка! - прикрикнула на него Ф. Джэсмин. - Перестань воображать всякие гадости!
Она встала из-за стола, но не могла придумать, куда пойти.
- Ты не объяснила про Уиллиса Родса, - сказала она. - У него тоже был раздавленный палец, пальто или еще что-нибудь?
- Господи! - неожиданно воскликнула Беренис, и в ее голосе прозвучало такое удивление, что Ф. Джэсмин вернулась к столу. - Вот это действительно была история, от которой волосы дыбом могут встать. Так я, значит, никогда не рассказывала вам про то, что у меня вышло с Уиллисом Родсом?
- Нет, - ответила Ф. Джэсмин. (Уиллис Родс - так звали последнего, самого плохого из четырех мужей Беренис, человека настолько ужасного, что ей даже пришлось позвать на помощь закон.) - Расскажи.
- Так вот, представьте себе такую картину, - начала Беренис. - Холодная январская ночь. Я лежу в кровати. В доме, кроме меня, никого, все уехали на воскресенье в Форкс-Фоллз. Вы слышите? Совсем одна, а я просто ненавижу, когда в доме ни души. Мне сразу страшно делается. Ты помнишь, как бывает зимой, Джон Генри?
Мальчик кивнул.
- Так вот, представьте себе эту картину, - повторила Беренис.
Она начала убирать посуду, и перед ней на столе возвышалась стопка грязных тарелок. Желая приковать внимание слушателей, она переводила свой темный глаз с одного на другого. Ф. Джэсмин наклонилась вперед, приоткрыв рот и вцепившись пальцами в край стола. Джон Генри весь напрягся и смотрел на Беренис сквозь очки не моргая. Беренис заговорила тихим голосом, от которого мурашки бегают по спине, но внезапно замолчала и только смотрела на них.
- Ну и что? - требовательно спросила Ф. Джэсмин, наклоняясь еще дальше. - Что было потом?
Но Беренис молчала. Она посмотрела на Ф. Джэсмин, потом на Джона Генри и медленно покачала головой. Когда она заговорила снова, ее голос звучал уже по-другому.
- Нет, только посмотрите! Только посмотрите! - произнесла Беренис.
Ф. Джэсмин быстро оглянулась, но увидела только плиту, стену и пустой стул.
- Что? - спросила она. - Что случилось?
- Нет, только посмотрите, - повторила Беренис, - как эти малыши свои уши развесили! - Она быстро встала из-за стола. - Ладно, давайте-ка мыть посуду. Надо будет еще испечь кексы на дорогу.
Ф. Джэсмин не находила слов, чтобы объяснить Беренис, что она думает о ней. Наконец, когда прошло уже довольно много времени, со стола убрали посуду, и Беренис мыла тарелки, Ф. Джэсмин все-таки сказала:
- Больше всего на свете я презираю людей, которые начинают что-нибудь рассказывать, а как только дойдут до самого интересного, вдруг останавливаются.
- Согласна, - ответила Беренис. - Мне не следовало начинать. Но только я не сразу сообразила, что об этом вам с Джоном Генри рассказывать не следует.
Джон Генри вприпрыжку бегал по кухне от лестницы к двери.
- Кексы! - распевал он. - Кексы! Кексы!
- Ты могла бы выпроводить его из кухни и рассказать мне одной, - заявила Ф. Джэсмин. - Только не думай, будто мне интересно. Меня ни капли не трогает, что тогда произошло. Жаль только, что Уиллис Родс не вошел тогда и не перерезал тебе глотку.
- Очень это красиво, - ответила Беренис, - особенно после того, как я приготовила для тебя сюрприз. Сходи-ка на заднее крыльцо, там в плетеной корзине под газетой есть кое-что для тебя.
Ф. Джэсмин неохотно встала и, волоча ноги, вышла на заднее крыльцо. Потом она опять появилась в двери, держа в руках розовое кисейное платье. Хотя сначала Беренис и отказалась помочь ей, все-таки складки на воротничке платья были заглажены как положено. Должно быть, Беренис выгладила его перед обедом, пока Ф. Джэсмин находилась в своей комнате.
- Это очень мило с твоей стороны, - заявила Ф. Джэсмин. - Я тебе очень признательна.
Ей хотелось придать своему лицу двойственное выражение: так, чтобы один глаз смотрел с укором, а второй с благодарностью. Но человеческое лицо лишено такой способности, и у нее не получилось вообще никакого выражения.
- Ну, выше голову! - скомандовала Беренис. - Кто знает, что может случиться? Вот увидишь, завтра ты в этом розовом платье познакомишься в Уинтер-Хилле с симпатичным мальчиком. В таких поездках и обзаводятся поклонниками.
- Я совсем не о том говорю, - сказала Ф. Джэсмин. Потом она прислонилась к дверному косяку и добавила: - Разговор у нас получился какой-то не такой.
Сумерки стояли светлые и тянулись долго. Августовский день можно было разбить на четыре части - утро, день, сумерки и темноту. В сумерках небо становилось необычного сине-зеленого цвета, но вскоре оно бледнело и делалось белым. Воздух казался серовато-серебристым, деревья и беседка во дворе темнели медленно. В этот час воробьи собирались в стайки и кружили над крышами городских домов, а над потемневшими вязами на улицах раздавалась августовская песенка цикад. Все звуки в сумерках доносились неясно и тягуче: стук двери, детские голоса, стрекотание машинки для стрижки травы в чьем-то дворе. Ф. Джэсмин принесли вечернюю газету. В кухне темнело - сначала потемнели углы, потом стали исчезать рисунки на стенках. Все трое молча следили, как наступает темнота.
- Войска сейчас уже в Париже.
- Это хорошо.
Еще помолчали, затем Ф. Джэсмин сказала:
- Мне уйму всего надо сделать. Я сейчас ухожу.
Но, хотя она уже стояла в дверях, она не ушла. В этот последний вечер, когда они в последний раз все трое сидели на кухне вместе, Ф. Джэсмин чувствовала, что, перед тем как уйти, она должна что-то сказать или сделать. В течение многих месяцев она была готова навсегда уйти из этой кухни, но сейчас, когда пришло время, она стояла, прижавшись плечом и головой к косяку, и чувствовала, что еще не совсем готова. В этот час, когда наступала темнота, все, о чем говорили на кухне, звучало грустно и красиво, хотя сами слова не были ни грустными, ни красивыми.
- Сегодня на ночь я приму ванну два раза, - тихо произнесла Ф. Джэсмин. - Сначала как следует отмокну и вымоюсь щеткой, отмою коричневую корку с локтей. Потом выпушу грязную воду и приму вторую ванну.
- Это хорошо, - вставила Беренис. - Будет приятно посмотреть на тебя чистую.
- И я приму еще одну ванну, - тихо и грустно сказал Джон Генри.
Ф. Джэсмин не могла разглядеть его в наступающей темноте, потому что он стоял в углу возле плиты. В семь часов Беренис вымыла его и опять надела на него шорты. Ф. Джэсмин услышала, как он осторожно шаркает по кухне - после ванны он нацепил шляпу Беренис и ее туфли на высоком каблуке. Опять он задал вопрос, который сам по себе ничего не значил:
- Почему?
- Что "почему", детка? - отозвалась Беренис. Он ничего не ответил, и тогда заговорила Ф. Джэсмин:
- Почему закон не разрешает поменять имя?
Силуэт сидящей Беренис вырисовывался на фоне бледного света за окном. Она держала в руках развернутую газету, низко и слегка набок наклонив голову, потому что с трудом различала буквы в темноте. Когда Ф. Джэсмин задала свой вопрос, Беренис сложила газету и опустила ее на стол.
- Потому. Сама можешь догадаться, - ответила она. - Представь себе, какая начнется неразбериха.
- Не понимаю, почему она начнется, - заявила Ф. Джэсмин.
- Что у тебя на плечах? - поинтересовалась Беренис. - А мне-то казалось, что это голова. Сама подумай. Предположим, я вдруг начну называть себя Элеонорой Рузвельт, а ты объявишь себя Джо Луисом. А Джон Генри станет выдавать себя за Генри Форда. Ты только подумай, какая начнется путаница.
- Не говори глупости, - возразила Ф. Джэсмин. - Я же имею в виду совсем другое. Просто, если тебе не нравится твое имя, чтобы можно было его сменить. Например, Фрэнки на Ф. Джэсмин.
- И все-таки начнется путаница, - настаивала Беренис. - Представь себе, что мы все вдруг изменим свои имена. Нельзя будет понять, о ком идет речь. Весь мир полетит кувырком.
- Не понимаю, почему…
- Потому что наше имя постепенно обрастает всякой всячиной, - продолжала Беренис. - У тебя есть имя, с тобой что-то происходит, ты совершаешь какие-то поступки, что-то делаешь, и твое имя начинает уже что-то значить. Оно обрастает чем-то. Если плохим и о тебе идет дурная слава, так нельзя же, чтобы ты просто взяла и отмахнулась от своего имени. А если хорошим и слава у тебя добрая, то нужно радоваться и ничего не менять.
- Ну, а чем обросло мое имя? - спросила Ф. Джэсмин.
Беренис молчала, и тогда девочка сама ответила на свой вопрос:
- Ничем! Видишь? Мое имя не значит ничего.
- Ну, это не совсем так, - ответила Беренис. - Когда люди думают о Фрэнки Адамс, то вспоминают, что Фрэнки хорошо закончила седьмой класс, нашла позолоченное яйцо и стала победительницей игры, которую устроили на пасху, что Фрэнки живет на Гроув-стрит, и…
- Но ведь все это пустяки, - заявила Ф. Джэсмин. - Понимаешь? Это ничего не стоит. Со мной еще ни разу ничего не произошло…
- Так произойдет, - сказала Беренис. - Обязательно.
- Но что? - настаивала Ф. Джэсмин. Беренис вздохнула и полезла за пачкой из-под "Честерфилда".
- Не приставай, я сама ведь не знаю. Если бы я умела предсказывать будущее, то была бы колдуньей и не сидела бы сейчас на кухне, а зарабатывала предсказаниями хорошие деньги на Уэлл-стрит. Я могу сказать только, что с тобой еще много чего произойдет. Но что именно - не знаю.
- Кстати, - сказала Ф. Джэсмин, помолчав, - я думаю заглянуть к тебе домой и поговорить с Большой Мамой. Я не верю ни в какие гаданья, но почему бы не попробовать?
- Как хочешь. Только, по-моему, зря это.
- Ну, пожалуй, я пойду.
Однако она продолжала стоять у двери, за которой сгущалась темнота, и не уходила.
Тишину кухни пронизывали вечерние звуки: мистер Шварценбаум наконец настроил пианино и последние четверть часа играл короткие пьесы. Он играл то, что помнил наизусть. Это был беспокойный и еще бодрый старик, и Ф. Джэсмин он казался похожим на серебряного паука. Играл он тоже бодро, но и чопорно. Он играл негромкие вальсы и беспокойные колыбельные. В одном из домов по соседству торжественно вещало радио, но о чем, они разобрать не могли. Рядом у О’Нилов на заднем дворе перекликались дети, бегая за мячом. Вечерние звуки заглушали друг друга и стихали в сгущавшемся сумраке. Но в самой кухне царила тишина.
- Послушай, - заговорила Ф. Джэсмин, - я вот что хотела сказать. Тебе не кажется странным, что я - это я, а ты - это ты? Я - Ф. Джэсмин Адамс. А ты - Беренис Сэйди Браун. Мы можем смотреть друг на друга, дотронуться друг до друга, год за годом проводить вместе в одной комнате. И все же всегда я - это я, а ты - это ты. Я могу быть только самой собой, а ты - только собой. Когда-нибудь ты задумывалась над этим? Тебе это не кажется странным?
Беренис слегка покачивалась на стуле. Сидела она не в качалке, но откидывалась назад, опираясь на прямую спинку, а потом чуть наклонялась вперед, и передние ножки стула негромко стучали по полу; темной негнущейся рукой она держалась за край стола, балансируя. Когда Ф. Джэсмин заговорила, Беренис перестала качаться. Помолчав, она ответила:
- Иногда я об этом думаю.
Наступил тот час, когда все предметы в кухне начинали темнеть, а голоса расцветали. Трое на кухне разговаривали тихо, и их голоса расцветали - если звуки можно сравнивать с цветами и если голоса могут расцветать. Ф. Джэсмин стояла лицом к темнеющей комнате, сцепив руки за головой. Она ощущала у себя в горле неведомые слова и была готова произнести их. В ее горле расцветали странные слова, и настало время их проговорить.
- Вот я вижу зеленое дерево, - начала она. - Для меня оно зеленое. И ты тоже скажешь, что оно зеленое. Мы обе с этим согласимся. Но цвет, который тебе кажется зеленым, такой же зеленый, каким он кажется мне, или нет? Или, допустим, мы обе говорим про черный цвет. Но откуда мы знаем, что твой черный цвет такой, каким его вижу я?
- Тут ничего доказать нельзя, - после паузы ответила Беренис.
Ф. Джэсмин потерлась головой о дверь и поднесла руку к горлу. Ее голос задрожал и стих.
- Нет, я совсем не то хотела сказать.
Горький и теплый дым сигареты Беренис неподвижно висел в воздухе. Джон Генри опять прошаркал в туфлях на высоком каблуке от плиты к столу и обратно. За стеной шуршала мышь.
- Я вот что имела в виду, - снова заговорила Ф. Джэсмин. - Ты идешь по улице и встречаешь какого-то человека, совершенно тебе незнакомого. Вы смотрите друг на друга. Ты - это ты, он - это он. И все-таки, когда вы переглядываетесь, между вами устанавливается связь. Потом вы расходитесь в разные стороны. Вы уходите в разные концы города и, может быть, уже никогда не встретитесь, никогда в жизни. Ты понимаешь, о чем я говорю?
- Не очень, - ответила Беренис.
- Я говорю про наш город, - продолжала Ф. Джэсмин, повысив голос. - У нас живет столько людей, которых я ни разу не встречала и имена которых я не знаю. На улице мы проходим мимо друг друга, и между нами нет связи. Они не знают меня, а я не знаю их. И вот теперь я уезжаю, а в городе остаются все эти люди, которых я никогда уже не встречу.
- Но кого ты хочешь встретить? - спросила Беренис.
- Всех. Всех, кто есть на земле. Всех-всех.
- Вы только послушайте ее, - сказала Беренис. - Всех, и даже людей вроде Уиллиса Родса? И немцев тоже? И японцев?
Ф. Джэсмин стукнулась головой о косяк двери и посмотрела на темный потолок. Ее голос прервался, и она повторила:
- Я говорю не об этом, не это я имею в виду.
- Ну так что же? - спросила Беренис.