- Однажды, когда я стояла у витрины кондитерской, по улице в санях проехал король Финляндии…
Мистер Брук резким движением выпрямился в кресле и опустил стакан на стол. Черт возьми! Да ведь эта женщина - патологическая лгунья! Почти все, о чем она говорила вне занятий, было ложью! Если она работала всю ночь напролет, то сообщала, будто ходила вечером в кино. Если завтракала в "Старой таверне", заявляла, будто все утро провела с детьми дома. И так далее. Всего-навсего патологическая лгунья, это все объясняет, буквально все.
Мистер Брук щелкнул пальцами и поднялся с кресла. Первое чувство, овладевшее им, было раздражение. Подумать только! У госпожи Зеленской хватало наглости ежедневно являться к нему в кабинет и обрушивать на него свою беспардонную ложь! Мистер Брук не на шутку рассердился. Он долго ходил взад-вперед по комнате, потом вышел на кухню и сделал себе бутерброд с сардинами.
Час спустя он снова сидел перед камином, но теперь его раздражение исчезло и сменилось задумчивым и глубоким интересом. Необходимо, подумал он, рассмотреть возникшую ситуацию объективно и отнестись к госпоже Зеленской так же, как врач относится к больной. Ее ложь была абсолютно безвредной. Она обманывала, не имея никакой цели, не добиваясь никаких выгод. Возможно, это своего рода помешательство, но корыстных мотивов за ним, во всяком случае, не скрывается.
Мистер Брук допил бренди. Ближе к полуночи он начал понимать нечто гораздо большее. Госпожа Зеленская лгала по очень простой и мучительной причине. Всю свою жизнь она провела в работе - за роялем, с учениками, за сочинением грандиозных симфоний. Она работала день и ночь не покладая рук, отдавала работе всю душу - на большее ее просто не хватало. А ведь она тоже была человеком, страдала из-за своей ограниченности и делала все, что могла, чтобы ее преодолеть. Проведя весь вечер в библиотеке, она говорила, что играла вечером в карты, и верила, что ей удалось сделать и то, и другое. Обман дарил ей полноту жизни, удваивал то небольшое количество времени, которое оставляла ей работа, расширял крохотный островок личной жизни.
Мистер Брук смотрел на огонь и видел лицо госпожи Зеленской, серьезное, с потемневшими от усталости глазами, с напряженно сжатыми губами. В его сердце смешались вдруг жалость, сочувствие и невероятное понимание. Он на мгновение смутился.
Немного спустя мистер Брук почистил зубы и переоделся в пижаму. Надо смотреть на вещи трезво. Собственно говоря, ничего так и не прояснилось. Что он знает об этом французе, о поляке-флейтисте, о Багдаде? А Зигмунд, Борис, Сэмми - чьи они дети? Действительно ли ее, или она просто где-то их подобрала? Мистер Брук протер очки, положил на столик возле кровати. Он должен немедленно все выяснить, иначе положение на факультете только усложнится. Было два часа ночи. Мистер Брук выглянул в окно и увидел, что в комнате госпожи Зеленской по-прежнему горит свет. Он лег в кровать, состроил в темноте гримасу и начал соображать, что скажет госпоже Зеленской завтра.
В восемь часов утра мистер Брук уже был в своем кабинете. Он сидел, склонившись за столом, и внимательно прислушивался. Ждать пришлось недолго. Услышав знакомые шаги, он тотчас ее окликнул.
Госпожа Зеленская остановилась в дверях. Вид у нее был измученный.
- Как поживаете? - спросила она. - А я отлично сегодня выспалась.
- Садитесь, пожалуйста, - сказал мистер Брук. - Мне надо с вами поговорить.
Госпожа Зеленская положила на стол папку и устало откинулась в кресле напротив.
- Слушаю вас, - сказала она.
- Вчера мы шли с вами по двору колледжа и разговаривали, - начал он медленно. - Если не ошибаюсь, вы рассказывали что-то о кондитерской и короле Финляндии. Верно?
Госпожа Зеленская, наклонив голову, задумчиво смотрела на угол подоконника.
- Что-то о кондитерской, - повторил он.
Ее усталое лицо прояснилось.
- Ну да, конечно, - бодро подхватила она. - Я рассказывала, что стояла у витрины кондитерской, а в это время король Финляндии…
- Госпожа Зеленская! - воскликнул мистер Брук. - В Финляндии нет короля!..
Госпожа Зеленская выглядела совершенно озадаченной. Минуту спустя она начала снова:
- Я стояла у кондитерской Бьярне, потом отвернулась от витрины с тортами и вдруг увидела, как король Финляндии…
- Госпожа Зеленская, я только что сказал вам, что в Финляндии нет короля.
- Когда я жила в Хельсинки… - в отчаянии начала она, и снова, дав ей договорить до слова "король", мистер Брук прервал ее.
- Финляндия - республика, - сказал он. - Вы не могли видеть короля Финляндии. Все, что вы сейчас говорили, - неправда. Чистейшая неправда.
На всю жизнь запомнил мистер Брук лицо госпожи Зеленской в эту минуту. В ее глазах застыли изумление, растерянность, безысходный ужас. Это был взгляд человека, наблюдающего гибель своего внутреннего мира.
- Мне очень жаль, - сказал мистер Брук с искренним сочувствием.
Но госпожа Зеленская уже взяла себя в руки. Она высоко подняла голову и холодно сказала:
- Я - финка.
- Не сомневаюсь в этом, - ответил мистер Брук, хотя уже спустя секунду в этом усомнился.
- Я родилась в Финляндии, я - финская гражданка.
- Вполне возможно, - сказал мистер Брук, повышая голос.
- Во время войны, - запальчиво продолжала она, - я работала курьером и ездила на мотоцикле.
- В данный момент ваш патриотизм меня не интересует.
- Я собираю сейчас документы, чтобы оформить американское гражданство…
- Госпожа Зеленская! - воскликнул мистер Брук, ухватившись за край стола. - Все это не имеет к делу никакого отношения. А дело заключается в том, что вы утверждаете, будто видели… будто видели…
Он не успел договорить. Ее лицо смертельно побледнело, у рта появились тени. Погибающая и гордая, она смотрела на него широко раскрытыми глазами. И мистер Брук внезапно почувствовал себя убийцей. Глубокое потрясение - понимание, раскаяние, жалость - заставило его закрыть лицо руками. Он долго не мог произнести ни слова, а когда внутреннее волнение улеглось, сказал чуть слышно:
- Да, конечно. Король Финляндии. Он вам понравился?
Час спустя мистер Брук сидел один в кабинете и смотрел в окно. Деревья на тихой Вестбриджской улице почти облетели, серые здания колледжа выглядели невозмутимыми и печальными. Он долго рассматривал знакомую картину, пока не увидел старого соседского эрделя, ковыляющего вдоль улицы. Он видел его сотни раз и не сразу понял, что в нем показалось странным. Потом с каким-то холодным удивлением сообразил, что собака бежит задом наперед. Мистер Брук, не отрываясь, следил за эрделем до тех пор, пока тот не скрылся из виду, после чего вернулся к канонам, которые сдали ему ученики из класса композиции.
Сиротский приют
(перев. Я. Зимаков)
Как сироты стали ассоциироваться для меня с кошмарной бутылкой? Ответ на этот вопрос следует искать в зыбкой логике детства, ибо к началу этой истории мне только-только исполнилось семь лет. Повинен в этом и приют - обиталище всех сирот нашего городка. Это было большое серо-зеленое здание с остроконечной крышей, окруженное вылизанным двориком, абсолютно голым, если не считать двух магнолий. Дворик огражден стальной решеткой, так что, если остановишься поглазеть на улице, сирот можно иногда увидеть. Задний двор приюта, напротив, долгое время был для меня загадкой: высокий дощатый забор полностью скрывал происходящее, но, проходя мимо, можно было услышать голоса невидимых обитателей и звук, похожий на клацанье металла. Таинственность и загадочные голоса сильно меня пугали. Я часто проходила мимо приюта, когда мы с бабушкой возвращались из центра домой, и сейчас мне почему-то кажется, что всякий раз это было в зимних сумерках. Звуки, доносившиеся из-за забора в тусклом свете, таили угрозу, а стальные ворота отдавали, если прикоснуться к ним пальцем, резким холодом. Уныние безжизненного двора и тусклые отблески желтого света в маленьких окнах напоминали мне о чудовищной тайне, ставшей не так давно моим достоянием.
Просветила меня Хэтти, девочка лет девяти-десяти. Фамилии ее не помню, но некоторые ее слова незабвенны. Например, она сообщила мне, что Джордж Вашингтон был ее дядей. В другой раз объяснила, как появляются цветные. Если девочка, сказала Хэтти, поцелует мальчика, она станет цветной, а когда выйдет замуж, ее дети тоже будут цветными. Братья из этого правила исключались. Хэтти для своего возраста была маленькой. Передние зубы у нее выдавались вперед, а жирные светлые волосы были скреплены сзади заколкой с камушками. Мне запрещали с ней играть - вероятно, бабушка и родители ощущали в наших отношениях какой-то нездоровый элемент - если это так, они были совершенно правы. Однажды я поцеловала Тита, своего кузена и лучшего друга, и с той поры день за днем превращалась в негритянку. Это было летом, и я постепенно темнела. Возможно, мне казалось, что Хэтти, уже обнаружившая ужасное превращение, обладает некой силой, способной его остановить. В двойном рабстве вины и ужаса я всюду устремлялась за ней, а она выманивала у меня мелочь.
Воспоминания детства - это пространства мрака, окружающие пятна света. Воспоминания детства - как горящие в ночи свечи, выхватывают из темноты лишь немногое. Не помню, где жила Хэтти, но коридор и комнату вспоминаю с невероятной отчетливостью. Не помню как - но я очутилась там с Хэтти и моим кузеном Титом. Поздний вечер, стемнело. Хэтти в индейском костюме, на голове - связка ярко-красных перьев. Она спросила нас, знаем ли мы, откуда берутся дети. Индейские перья на ее голове почему-то напугали меня.
- Они вырастают внутри женщины, - сказал Тит.
- Если вы поклянетесь, что ни одна душа не узнает, - сказала Хэтти, - я вам кое-что покажу.
Пришлось поклясться, хотя я помню свой тягостный ужас перед тем, что мне предстояло узнать. Хэтти забралась на стул и достала с полки бутылку, в которой плавало что-то странно-красное.
- Знаете, что это такое? - спросила она.
Содержимое бутылки не вызвало у меня никаких ассоциаций.
- Что? - спросил Тит.
Хэтти сделала паузу, и ее лицо под перьями приобрело выражение гордого знания. После нескольких мгновений напряженного молчания она изрекла:
- Это мертвый заспиртованный ребенок.
В комнате воцарилась тишина. Мы с Титом обменялись исполненными ужаса взглядами. Я не в силах была снова взглянуть на бутылку, а Тит так перепугался, что не мог оторвать от нее глаз.
- Чей? - произнес он наконец тихим голосом.
- Видишь маленькую головку? А вот рот, вот красные ножки. Мой брат принес его, когда учился в аптеке.
Тит осторожно потрогал склянку пальцем и тут же спрятал руки за спину. И снова спросил, на этот раз шепотом.
- Чей? Чей ребенок?
- Он сирота, - сказала Хэтти.
Помню легкий шелестящий звук наших шагов, когда мы на цыпочках вышли из комнаты, помню, что в коридоре было темно, а в конце его висела занавеска. Слава Богу, это мое последнее воспоминание о Хэтти. Но видение заспиртованного сироты часто посещало меня; как-то мне приснилось, будто он вылез из бутылки и гонится за мной по приюту, в котором я почему-то заперта. Вправду ли я думала, что в этом мрачном доме с остроконечной крышей стоят полки с рядами жутких бутылок? И да, и нет. Ребенку доступны два рода реальности: во-первых, общепринятый мир, результат тайного сговора взрослых, во-вторых, мир непризнанный, скрытый, полный загадок. Как бы то ни было, я крепче прижималась к бабушке, когда мы, пересекая город, оказывались у приюта. В ту пору я не была знакома ни с одним его обитателем, потому что все они ходили в школу на Третьей улице.
Через несколько лет два происшествия заставили меня войти с приютом в более тесный контакт. К тому времени я уже воспринимала себя как вполне взрослого человека и тысячу раз бывала возле этого места - пешком, на роликовых коньках, на велосипеде. Ужас сменился неким очарованием. Всякий раз, оказавшись рядом, я жадно разглядывала приют и порой видела, как сироты с праздничной медлительностью шествуют в воскресную школу или в церковь - организованные в колонны с двумя большими сиротами впереди и двумя поменьше в конце. Мне исполнилось одиннадцать лет, когда случай приоткрыл запретную дверь и позволил погрузиться в неизведанное. Началось все с того, что мою бабушку выбрали в совет попечителей приюта. Это случилось осенью, а весной сироты были переведены в школу на Семнадцатой улице, в которую ходила я, так что в моем классе оказались три сироты. Их перевели потому, что школы по-новому прикрепили к районам, а бабушку избрали в совет попечителей потому, что она обожала всевозможные комитеты, собрания и встречи, а ее предшественница в совете только что умерла.
Примерно раз в месяц бабушка посещала приют, и во второй раз с ней отправилась я. Был лучший день недели - пятница, просторная от сознания приближающихся выходных. День стоял прохладный, и нежаркие лучи солнца поблескивали на стеклах. Изнутри приют оказался вовсе не таким, каким я его себе представляла. Широкий вестибюль выглядел совсем пустым, в убого обставленных комнатах не было ни занавесок, ни ковров. Здание обогревалось всего двумя печами - в столовой и в холле рядом с приемной. Госпожа Уэсли, заведующая хозяйством, полная, тугая на ухо женщина, слушала собеседника с открытым ртом. Казалось, она постоянно задыхается; говорила она в нос, без всякого выражения. Бабушка принесла кое-какие вещи (миссис Уэсли назвала их одеяниями), предоставленные различными церковными общинами, и они заперлись в холодной гостиной поговорить. Я была вверена своей ровеснице по имени Сьюзи, и мы немедленно отправились на огороженный забором задний двор.
Первый визит был обескураживающим. Девочки всех возрастов играли во дворе. Там были качели, брусья, на земле расчерчены классики. В смущении я воспринимала всех играющих детей как единое целое. Ко мне подошла маленькая девочка и спросила, кто у меня отец, а поскольку я помедлила с ответом, сказала: "Мой отец был обходчиком на железной дороге". Затем села на качели и стала, не отрывая, ног раскачиваться. Волосы свешивались на ее раскрасневшееся лицо. На ней были коричневые шаровары.
Переписка
(перев. Д. Волчек)
Уайтхолл-стрит, 113,
Дэриен, Коннектикут, США,
3 ноября 1941 года.
Мануэлю Гарсия,
улица Сан-Хосе, 120,
Рио-де-Жанейро, Бразилия,
Южная Америка.
Дорогой Мануэль!
Уверена, что, увидев на конверте американский адрес, ты сразу догадался, от кого оно. Твое имя было в списке школьников из Южной Америки, с которыми можно переписываться. Список висел в нашей школе, и я выбрала твое имя.
Пожалуй, мне стоит рассказать о себе. Мне четырнадцать лет, в этом году я перешла в старшие классы. Внешность мою описать нелегко. Я высокая, но фигура не очень хорошая, потому что расту я слишком быстро. Глаза голубые, волосы - не знаю, как и назвать этот цвет, - пожалуй, светло-коричневые. Я люблю играть в бейсбол, проводить разные эксперименты (химические опыты, например) и читать книги - все равно какие.
Я всю жизнь мечтаю о путешествиях, но дальше Портсмута, штат Нью-Хэмпшир, пока не выбиралась. Последнее время очень много думаю о Южной Америке. Выбирая твое имя в списке, я думала о тебе и представляла, как ты выглядишь. Я видела фотографии залива Рио-де-Жанейро и могу себе представить, как ты ходишь по солнечному пляжу. Наверное, у тебя большие черные глаза, смуглая кожа и черные курчавые волосы. Мне всегда ужасно нравились латиноамериканцы, хотя я ни с одним не была знакома, и мне страшно хочется поехать в Южную Америку, особенно в Рио-де-Жанейро.
Раз мы собираемся дружить и переписываться, я считаю, что мы должны все знать друг о друге. Я очень часто задумываюсь о жизни. Размышляю о многих вещах - зачем, в частности, мы появились на свет. Я решила, что в Бога я не верю. С другой стороны, я не атеистка и считаю, что во всем есть какой-то смысл и жизнь дана нам не напрасно. Думаю, после смерти душа все-таки остается.
Я еще не решила окончательно, кем стану, когда вырасту. Иногда кажется, что я буду исследовать Арктику, иногда - что займусь журналистикой и буду писательницей. Раньше я много лет мечтала стать трагической актрисой вроде Греты Гарбо. Но этим летом, когда мы поставили "Камиллу" - я играла главную героиню - это был полный провал. Спектакль шел в нашем гараже, я просто не могу описать, какой это был кошмар. Так что теперь я больше подумываю о журналистике - хочу стать иностранным корреспондентом какой-нибудь газеты.
Кажется, я не похожа на своих одноклассниц: по-моему, я какая-то другая. Когда по пятницам нас отпускают на вечер погулять - все только и думают, как бы пойти в кафе, а когда я завожу ночью серьезный разговор, тут же засыпают. Их совершенно не интересуют другие страны. Все это, конечно, не значит, что ко мне плохо относятся, просто я не схожу с ума от своих одноклассниц, и они от меня тоже.
Прежде чем взяться за это письмо, я очень много думала о тебе, Мануэль. Уверена, что мы с тобой подружимся. Любишь ли ты собак? У меня есть эрдель по кличке Томас, очень преданный пес. У меня такое чувство, будто мы с тобой уже давно знакомы и можем переписываться на любые темы. Я еще не очень хорошо знаю испанский, потому что учу его первый год, но постараюсь поскорей выучить, чтобы мы могли разговаривать, когда встретимся.
Я уже многое обдумала. Не хочешь ли приехать ко мне на летние каникулы? Думаю, это будет здорово. У меня есть и другие планы. Быть может, на следующий год, после того как мы погостим друг у друга, ты останешься жить у меня и будешь ходить в мою школу, а я останусь у тебя и пойду в южноамериканскую школу. Что ты об этом скажешь? С родителями я пока об этом не говорила, потому что хочу сначала узнать твое мнение. Напиши, разделяешь ли ты мои взгляды на жизнь. Можешь писать о чем угодно и не стесняться, как я уже говорила, мне кажется, что я очень хорошо тебя знаю. Мои наилучшие пожелания.
Adios, твой верный друг
Хенки Эванс.
Р. S. На самом деле меня зовут Генриэтта, но все родственники и соседи зовут меня Хенки, потому что Генриэтта звучит слишком приторно. Шлю письмо авиапочтой, чтобы быстрее дошло. Еще раз adios.
Уайтхолл-стрит, 113,
Дэриен, Коннектикут, США,
25 ноября 1941 года.
Мануэлю Гарсия,
улица Сан-Хосе, 120, Рио-де-Жанейро, Бразилия,
Южная Америка.
Дорогой Мануэль!
Прошло уже три недели, а твое письмо до сих пор не пришло. По всей видимости, я совершенно не представляю, сколько времени идут письма, особенно в военное время. Я читаю газеты, положение в мире меня очень беспокоит. Не думала, что буду писать, не получив твое письмо, но, судя по всему, письма за границу идут теперь медленно.
Сегодня сижу дома. Вчера проснулась совершенно разбитая, вся распухла и покраснела. Поначалу решила, что у меня оспа, но доктор сказал, что это крапивница. Я приняла лекарство и теперь лежу в постели и учу латынь, чтобы не завалить экзамен. Скорей бы выздороветь.
Забыла в первом письме об одной вещи. Думаю, нам нужно обменяться фотографиями. Если у тебя есть карточка, пришли ее - надеюсь, я верно тебя представляю. Посылаю свою. Собака, которая чешется в углу, - это мой пес Томас, здание на заднем плане - наш дом. Когда делали снимок, солнце светило мне прямо в глаза, поэтому я так сощурилась.