Тут я заметил между какими-то перегородками Лысого, то есть режиссера; рядом с ним на стульчике сидела недовольная блондинка в странном пластиковом комбинезоне, сквозь который все просвечивало. Быстро поплевав сухими губами, режиссер сказал:
– Не то. Безнадега. Ничего он не может. Щербатый, который окончательно на мне зациклился, подошел и сказал очень вежливо:
– Я не согласен, пан Войцех. У него специфическая внешность, вылитый Птер.
– Много вы понимаете! – завопил режиссер. – Банда лоботрясов! Все я за вас должен делать!
– Войтусь, – сонно протянула недовольная блондинка. – Тебе нельзя волноваться.
– Я вообще прекращу съемки. Группы нет, актеров нет, текста нет! Надоела эта самодеятельность!
– Прошу прощения, а какие у вас претензии к тексту? – с обидой вмешался толстый сценарист. – Вы его сами тысячу раз переделывали. Я просто не узнаю своей книги.
– Потому что это дурацкая байка для безмозглых детишек.
– Ну, знаете!
– А мне нужно… как бы вам сказать… чтобы глубина была, чтоб звучало по-современному. Я не могу снимать старомодную белиберду. В фильме должен ощущаться дух времени, атмосфера сегодняшнего дня. Все, прекращаю съемки. Надоело.
И, бешено сплевывая, повернулся, собираясь уйти, но сценарист схватил его за свитер:
– Пан Войтусь, ведь можно еще что-то придумать, что-то изменить, добавить. Вы сами говорили, что над фильмом работают вплоть до премьеры.
Бесшумно, словно призрак, появившийся Щетка взял меня за ухо:
– Пошли отсюда, Гжесь, это не для детей картинка.
И поволок меня в какой-то длинный коридор.
– Ничего не вышло, – мрачно сказал я. – Столько нервотрепки, и все зря.
– Спокойно, сынок. Будет он снимать. Мадам сама нашла эту книжку и пожелала сыграть добрую волшебницу, так что Лысый будет снимать как миленький!
– А я?
– А ты? Посмотрим. Экран покажет. Иди в кассу.
Какой-то мужчина, беспрерывно сыпавший шуточками, выдал мне шестьдесят злотых. На беду притащился Заяц, директор картины. Уставился в окно своими белыми глазами и уныло забубнил:
– Номер не пройдет. Мы не имеем права. У него нет опекунов.
– Ты, Заяц, – сказал Щетка таким голосом, что любой прохожий на темной улице, не пикнув, отдал бы ему пальто. – Катись со своими правилами знаешь куда? Я его опекун, усек?
В коридоре меня догнал Щербатый.
– Где тебя в случае чего искать?
– Вы думаете?..
– Ничего я не думаю. На всякий пожарный.
– Я временно живу у знакомых. У них есть телефон.
Я стал спускаться по лестнице, тупо глядя на фотографии актеров на стенах. Кто-то поднимался мне навстречу. Я слышал дробный перестук твердых каблучков. И вдруг на площадке между этажами чуть не столкнулся с той, в джинсах, имени которой мне не хочется называть. На этот раз она была не в джинсах, а в моднющем платье и плаще, кажется импортном. Вообще-то, я даже задел ее плечом, она отскочила как ужаленная и сказала: "Извиняюсь", хотя виноват был, скорее, я.
Я остановился и, сам не знаю почему, обернулся. И она задержалась на крохотную долю секунды и посмотрела на меня сквозь железные листья нарядной перегородки, а потом торопливо побежала наверх. Возможно, впрочем, мне только показалось, что посмотрела.
На улице опять шел снег – крупными хлопьями, точно в январе. Может, в другое время никто бы и внимания не обратил, но сегодня все удивлялись. Продавщицы в магазинах смотрели на снег через большие запыленные витрины, прохожие, задирая головы, провожали глазами низкие тучи, даже милиционер, который было засвистел вдогонку неправильно повернувшему автомобилю, махнул рукой и засмотрелся на пушистые белые клочья, как будто срываемые кем-то с гигантской прялки.
Наверно, и этот злющий режиссер, как все, ждет столкновения с астероидом.
Наш город в такую погоду выглядит не лучшим образом. Он совершенно серый, словно вытершийся от долгого употребления. Дома точно обгрызены морозами, дождями и ветрами. Заляпанные грязью машины разбрызгивают во все стороны месиво, скапливающееся в водостоках. Люди, отворачивающиеся от пронзительного весеннего ветра, тоже не ахти как привлекательны. И вообще жить не хочется. Если б не надежда, что скоро придет весна… Но придет ли она в этом году?
Возле нашего дома я столкнулся с Буйволом. Он с наслаждением шлепал по лужам в резиновых сапогах, каким-то чудом не лопавшихся на его икрах. Буйвол был на званом обеде и так наелся, что под конец куска больше не мог проглотить. Правда, помолчав минутку, он признался, что, пожалуй, дал маху: еще немного сладкого в него бы влезло. Опустив веки с желтыми ресницами, он бесконечно долго перечислял все, что съел у приятеля, который страдает отсутствием аппетита и родители которого очень по этому поводу переживают. Вкусятина!
– Зачем ты так обжираешься? – неприязненно спросил я.
– Как зачем? Я записался в спортивный клуб. Буду поднимать штангу.
Я понял, что это очередной предлог: теперь можно будет есть без зазрения совести.
– Значит, больше не ждешь комету?
– Э-э, – промычал Буйвол. – В газетах пишут, что это вранье. Она пролетит очень далеко от Земли.
– Если в газетах пишут, что вранье, это лучшее доказательство, что правда.
Буйвол непонимающе заморгал желтыми ресницами.
– Это они нарочно, чтобы не было паники. У редактора, который живет у нас на пятом этаже, ночи напролет горит свет. Уж он-то знает правду и не может спать.
– Э-э, да ты псих ненормальный. Недаром родители не разрешают мне с тобой водиться.
– Значит, расхотел умирать?
– Что я, глупый? Мы летом поедем на озера. Там грибов, ягод – тьма. Вот уж когда поем вволю. По мне лучше получать плохие отметки, чем забивать голову всякой чепухой.
– Хорошо тебе, – вздохнул я.
– Еще бы. Я и книг никаких не читаю, только по программе – прочитал и забыл. Такая жизнь мне нравится, здоровьем Бог не обидел, и вообще – вкусятина. А у тебя какие от жизни радости? Вызубрил наизусть целую энциклопедию – и что? Папаша мой говорит, вы лентяи, оттого вам и жить не хочется. Ну скажи, что твоя мать делает? Коврики какие-то иногда расписывает. А отца вообще выперли с работы.
– Отец не сработался со своим начальником – у них разные научные взгляды.
– Э-э, – снова противно заблеял Буйвол. – Вкалывать ему неохота. Если бы все только валялись на диване и философствовали, что бы стало с нашей Землей?
– Знаешь, Буйвол, ты страшный примитив.
– Может, я и примитив, зато мне хорошо. Я тебя могу уложить одной левой.
Ну что тут скажешь?! Таков уровень умственного развития у моих ровесников. Поэтому можете не удивляться, что я ничего не рассказываю о школе, об одноклассниках и их забавах. Кстати, Буйвол еще не худший. Он даже неплохо учится. Правда, похоже, только назло другим. Потому что в классе его недолюбливают. Он сплошь и рядом возвращается из школы испачканный грязью, в порванной рубашке и прилично помятый. Его мать бегает жаловаться, но ее, видно, тоже не любят, потому что возвращается она ни с чем. И, должно быть, именно это толкает вперед нелюбимое всеми семейство.
– А ты знаешь, что я, когда захочу, могу отправиться далеко-далеко? – спросил я и тут же об этом пожалел.
– Э-э, да ты целыми днями торчишь во дворе, я же вижу.
– Я знаю один секрет. Могу перемещаться в пространстве в любом направлении.
– Я раньше тоже так играл. Пока не надоело.
– Это не игра, Буйвол. Это самая взаправдашняя правда.
– Докажи.
Я показал ему билет, который пытался выпросить у меня Себастьян.
– Ну и что? – сказал Буйвол.
– Я его оттуда прихватил.
– Э-э, обыкновенный железнодорожный билет. Собираешь, что ли?
– Нет, Буйвол, честное слово, я, когда хочу, отправляюсь в одну такую долину с рекой и старинной усадьбой.
– А там живет девочка с белым зонтиком, бедная и несчастная, и плохой мальчик, который ее обижает, – докончил Буйвол, топчась в луже, затянутой радужной пленкой бензина или смазочного масла.
– Откуда ты знаешь? – удивился я.
– Читал, кажется, где-то, только не помню где.
– Ты небось думаешь, я впечатлительный застенчивый мальчик, живущий в вымышленном мире?
– А чего мне думать? Твои проблемы, – отрезал Буйвол. – Пошли спустим папаше шины.
– Думаешь, я тебе лапшу на уши вешаю? Погоди, еще докажу.
– Отстань. Я пока что не свихнулся. Даже завел с первого числа специальную картотеку, ну, знаешь, такие разграфленные карточки. Я люблю, когда все разложено по полочкам. Чего там только нет: самочувствие, работа, учеба, сон, игры и даже как сегодня сходил в туалет. И еще я сам себе ставлю отметки. Папаша меня научил. Жить надо на земле, а не в облаках.
Мне захотелось дать Буйволу пинка: из-за этого остолопа на меня накатила жуткая меланхолия. И вообще стало как-то не по себе, я даже засомневался, вправду ли ко мне приходит пес-изобретатель, – настолько идиотской, бессмысленной, достойной в лучшем случае маменькиного сынка показалась вся эта история.
– Ладно, пошли, – вконец расклеившись, сказал я. – Спустим твоему папаше шины.
Я не могу этого объяснить, но поверьте: чем сильнее обмякали с пронзительным шипением шины, тем более нормальным и здоровым я себя ощущал.
Дома я сел читать новое сочинение Сэмюеля Дж. Пипкинсона "Тайны четвертого измерения". Для вас это слишком сложно, поэтому объясняю в общих чертах: речь там идет о времени, то есть о том, как проходят минуты, часы, годы. Время всегда ужасно интересовало людей. Подрастете, сами убедитесь, что зима и весна, осень и лето с каждым годом пролетают все быстрее. И тогда тоже задумаетесь. Но сейчас не советую на этом зацикливаться и приставать к взрослым с расспросами, поскольку они тоже мало что смыслят, хотя с годами все больше боятся времени. Этот автор оказался не лучше других. Щеголяет высосанными из пальца умозаключениями, и сразу видно, что главное для него – задурить читателю голову давно известными вещами. Правда, мне было трудно сосредоточиться, потому что Цецилия разговаривала с родителями. Вернее, это был монолог: Цецилия орала на весь дом, сотрясая стены и мебель, а родители слушали. Отец краем глаза косился в телевизор, где показывали какое-то нудное прядение пряжи.
Я стал смотреть в окно на нашу улочку. Опять повалил густой снег. Он засыпал тротуары, частично мостовую и даже зазеленевшие ветки деревьев, в том числе и на моей акации. В этой картине было что-то жутковатое, так как из-под белого покрова там и сям выглядывала сочная живая трава. Я уверен, что многие, глядя на этот снег, думали о комете, которая на нас летит, а мы волей-неволей спешим ей навстречу.
Мои родители внимали Цецилии с довольно унылым видом. Еще бы: не так уж приятно слушать, как кому-то фантастически повезло. А Цецилия сегодня ввалилась к нам страшно возбужденная; ее темно-карие, смахивающие на кошачьи глаза метали гипнотические молнии, и шуму от нее было больше обычного. Дело в том, что Цецилия получила приглашение от какого-то американского университета и уезжает в Штаты надолго, если не навсегда. Мама с отцом старательно восхищаются и даже прикидываются, будто завидуют ей белой завистью, хотя на самом деле, думаю, просто завидуют, как завидовал бы всякий нормальный человек, Цецилия же от комплиментов отмахивается, обзывает моих родителей дураками и кричит, что они "не на уровне". Потому что Цецилия опасается за свой оксфордский акцент. Потому что английский Цецилия изучала в лучшем британском университете. Потому что в Америке, где эти американцы говорят черт-те как, Цецилия может себе акцент испортить. Потому что Цецилия, как-никак, приятельствует с одним настоящим, просто потрясающим лордом. А я иногда думаю, уж не родственник ли этот лорд, случайно, нашему Себастьяну, хотя держу свои догадки при себе, опасаясь, что Цецилия, услыхав такое, озвереет от ярости. Потому что Цецилия – самая-пресамая. Она всегда это подчеркивает, и никто не осмеливается возражать. Иногда только отец заговорщически подмигнет маме, но мама нарочно начинает смотреть в другую сторону. По заснеженной улице шел наш сосед. Собственно, даже не шел, а ковылял, опираясь на металлические костыли и странно дергаясь. Он редко выходит на улицу, разве что летом. По ночам к нему часто приезжает "скорая помощь". Живет он один и уже совсем старый. А болезнь его – страшный паралич, а может, военная контузия. И когда он так идет, извиваясь всем телом и выбрасывая в стороны негнущиеся ноги, кажется, что по улице движется печальная процессия боли, отчаяния, человеческого горя.
– Не забывай нас, Цецилия, – сказал наконец отец неестественно бодрым тоном. – Присылай время от времени из большого мира друзьям в далекую провинцию какой-нибудь сувенир.
– Знаешь, ты все-таки полный идиот, – загремела Цецилия, расправляя свои и без того безукоризненно прямые плечи. – Еще неизвестно, поеду ли я вообще. Какие мне предложат условия, смогу ли я жить среди этих янки? Все не так просто. Не забывай, что я уже не девочка.
– Ах, Цецилия, – льстиво возразила мама, – не тебе говорить о возрасте. Посмотри на себя в зеркало.
– Это верно, – ухмыльнулась Цецилия. – Сегодня в очереди какой-то идиот обратился ко мне "девушка". А я его еще отчихвостила.
– Да, да, – вздохнул отец. – Скоро ты нас забудешь, даже на письма отвечать перестанешь. Такова жизнь.
– Перестань молоть чепуху! – рявкнула Цецилия. – Ты меня вообще не знаешь. С вашими куриными мозгами такого человека, как я, не понять.
– Может, выйдешь за какого-нибудь миллионера, – расфантазировалась мама. – Поселишься во дворце на берегу Тихого океана, среди пальм и огромных кактусов…
– Позолоченный "роллс-ройс" будет ждать тебя перед террасой дворца, – подхватил отец.– И вы отправитесь в кругосветное путешествие.
– Прославишься, познакомишься со знаменитыми людьми, – продолжала перечислять мама. Так они вроде бы шутили, но шутки получались какие-то невеселые.
– Замуж? Никогда. Ни за какие шиши. Удел интеллигентного человека – одиночество.
– И это она говорит нам, неудачникам, остающимся прозябать в провинции, – якобы смиренно вздохнул отец. – Погоди, попадешь в большой мир, переменишь мнение.
– Я никогда своего мнения не меняю. Мы не первый день знакомы, и ты прекрасно знаешь, что миллионы и слава для меня ничто, ни вот столечко.– И она показала отцу аккуратно подпиленный ноготь.
– Поглядим, время покажет, – улыбался отец, но уже не косился на экран, с которого призывали готовиться к весеннему севу.
– Я своих друзей не забываю. И заявляю вам с полной ответственностью, что, если только поеду, еще в этом году приглашу к себе Петра на каникулы. Слышишь, Петр, ну чего ты прилип к окошку? Хочешь ко мне в Америку?
– Кто б не хотел, – тихо сказала мама.
– Помолчи, я его спрашиваю. Оглох?
– Я слушаю.
– Хочешь приехать ко мне на каникулы?
А я в этот момент и сам не знал, хочу ли поехать на каникулы в Калифорнию. Наш сосед-калека враскорячку, с трудом переставляя костыли, брел по снежному месиву к подъезду.
Цецилия побагровела от гнева. На ее длинной шее вспухли белые веревки жил; на меня она смотрела взглядом хищной птицы. И я сказал, перемогая хрипоту:
– Хочу.
– Вижу, большого желания у тебя нет.
– Я очень хочу побывать в Калифорнии.
И явственно услышал, как родители вздохнули с облегчением.
– Если эта комета в нас не врежется, – вполголоса добавил отец.
Потом Цецилия ушла, поскольку спешила за какой-то анкетой, которую надо было срочно заполнить. Она еще что-то прокричала с лестницы, потом, вероятно уже внизу, отчитала нашего дворника за то, что тот не убирает снег, наконец вылетела на улицу и принялась ловить такси, отчаянно махая рукой каждой проезжающей мимо машине, а машины с перепугу резко тормозили, и их заносило.
Мы все сидели молча, только телевизор без устали тараторил о каких-то невероятных достижениях современного сельского хозяйства.
– Вот тебе, – вдруг глухо произнес отец. От их, то есть его и маминого, деланого оживления не осталось и следа. – Каждый в конце концов дожидается своего.
И опять замолчал. Мама собирала чашки.
– Охота жить пропадает,– сердито добавил он.
– Ей легко… Одна, детей нет, может в любой момент принять самое рискованное решение.
– Знаешь, у меня такое чувство, будто меня вытолкнули из жизни. Ты не представляешь, что со мной творится.
– Не думай об этом. Зачем раньше времени отчаиваться? Все проходит, и это недоброе время пройдет.
– Я уже боюсь встречать на улице знакомых. У всех какие-то планы, какие-то возможности, перспективы, а у меня что?
– Найдешь ты работу, увидишь. Может, даже лучше прежней.
– Нет, нет. Что-то в моей жизни сломалось. Не забывай, мы уже не молоды. Знаешь, меня теперь не оставляет мысль, что все хорошее позади, а впереди только наклонная плоскость.
– Потому что ты сидишь дома и ноешь. Сходи куда-нибудь, развейся, перестань об этом дуг мать.
Отец помолчал, и в этом его молчании было что-то странное, ожесточенное.
– Меня пугает жизнь, которую осталось прожить.
– Ох уж эти твои страхи!
– Нет, ты ничегошеньки не понимаешь! – с неожиданной злостью бросил отец. – Чего я в жизни добился? Разве я не старался? Недосыпал, недоедал… А что толку?
– Другим еще хуже. Сколько на свете одиноких несчастных людей. И живут как-то.
– Утешила, – фыркнул отец.
– Петр, – сказала мама. – Пойди к Зосеньке в комнату и выгляни во двор. Может, кто-нибудь из ребят гуляет. Вышел бы, подышал свежим воздухом.
А я все еще ломал голову над тем, как распорядиться своими шестьюдесятью злотыми. К тому же надо было прислушиваться к телефонным звонкам. Вдруг со студии все-таки позвонят. Хотя отец прав, когда говорит о невезении. "Интеллигентным людям не должно везти", – как будто произнес кто-то голосом Цецилии. Пожалуй, заработанные деньги пока нужно просто отложить. Похоже, отец перестал ждать комету. Странно. Ведь именно сейчас это было бы для него избавлением.
Во дворе ничего заслуживающего внимания я не увидел. Отец Буйвола стенал над своей машиной, стоявшей на ободах в довольно глубоком снегу, Субчик, как каждый день, колотил футбольным мячом об стену, малыши лепили снежную бабу, которая быстро таяла. Я – безо всякого, честно говоря, интереса – вытащил из-под матраса дневник пани Зофьи и раскрыл его на последней странице, по краям разрисованной какими-то цветами и травами.
"Мы с Зютой пошли в театр (дальше что-то было старательно зачеркнуто). Сидели на очень хороших местах, потому что Зютин отец работает в муниципалитете. Мальчишки из тринадцатого лицея беспрерывно бросали в нас с балкона фантики от каких-то идиотских конфет. Наверно, Зюта их провоцировала своим кретинским хихиканьем, она все время хихикает, не удержалась даже, когда ей выдали аттестат, где было написано, что она остается на второй год.