Обо всем этом не расскажешь Тимашу, он не поймет. Чего, скажет, торчать в кабинете и ждать какого-то дурацкого звонка? Шел бы домой, к семье… Первое время Дмитрий Андреевич так и поступал, но когда однажды ночью на квартиру позвонил первый секретарь обкома и спросил, сколько за последний квартал шифоньеров сделала местная мебельная фабрика и отгружены ли они потребителю, он ничего не смог ему ответить, потому что документов под рукой не было. Не таскать же все бумаги домой? И тогда первый секретарь ворчливо заметил, что не надо быть умнее других: сам товарищ Сталин, когда был жив, до ночи сидел в Кремле в своем кабинете…
Вот и получается: секретарь ЦК сидит в кабинете допоздна, секретарь обкома домой не уходит, и секретарь райкома в глубинке мается. Высокое начальство взяло привычку именно после десяти вечера звонить и выяснять разные текущие дела. Предшественник Абросимова, - кстати, его перевели в областной комитет партии с повышением, - рассказывал, что вечерами, сидя у телефона в райкомовском кабинете, ухитрился заочный пединститут закончить.
- Мать не хворает? - спросил Дмитрий Андреевич.
Дед Тимаш заерзал на диване, захихикал в бороду.
Валенки у него разные: один белый, другой серый, из замасленных ватных штанов неопределенного цвета вата торчит. Он все еще донашивает военные гимнастерки и подпоясан командирским кожаным ремнем со звездой.
- Я тут намедни зашел к Ефимье, должок отдал и толкую ей, дескать, ты одна, старуха, и я один, давай обкрутимся? Я тебя и без приданого возьму. Дык она в меня чугунком с картошкой запустила, хорошо увернулся, а то инвалидом бы сделала… - Тимаш заквохтал, как курица, тыльной стороной ладони вытер заслезившиеся глаза.
- Все чудишь, дед, - улыбнулся и Дмитрий Андреевич.
- От покойницы матушки еще слыхал, что уродился я на этот белый свет со смехом и помру таким веселым.
- Пришел-то по делу или так, посмеяться?
- По делу, Андреич, по делу, - посерьезнел старик. - Вчерась Мишка Корнилов взял под мышку энтот… бюст Сталина в енеральской форме, при орденах, и оттащил на чердак. Рази так можно? Я ему сделал выговор, так он смеется в лицо и говорит, что я тоже могу со стенки содрать портрет Сталина… Да раньше за такие шутки…
- То раньше, - перебил Дмитрий Андреевич.
- И у тебя, гляжу, портрета вождя народов нету? - оглядел стены кабинета Тимаш.
- Какое у тебя дело-то? - спросил Дмитрий Андреевич.
- Хучь мне и много годов-то, я ишо скор на ногу, - стал рассказывать дед Тимаш. - Ну вот, дело-то по осени было, ишо снег не выпал, взял я свою берданку и пошел, значит, в Мамаевский бор глухаря промышлять…
- Охота на глухарей запрещена, - вставил Абросимов.
- Погоди ты! - досадливо отмахнулся тот. - Просто, думаешь, краснобрового дурня свалить? Петька Корнилов да Анисим Петухов ишо до войны, почитай, всех выбили… Да не об этом я! Заместо глухаря попалась мне в Мамаевском бору Аглая, женка Матюхи Лисицына - главного полицая после Леньки Супроновича. Очень уж испужалась она, встретя меня, аж из рук корзинку выронила, а оттуда выкатилась на мох алюминиевая кастрюля с крышкой и еще кой-что из посуды…
- Вот это новость! - поднялся с дивана Дмитрий Андреевич и заходил по устланному зеленой дорожкой кабинету. Остановившись напротив Тимаша, строго уставился на него: - Чего же раньше-то молчал? Нужно было сразу сообщить!
- Дурень я старый, вот что, Андреич, - понурился Тимаш. - Пентюх! Медальку-то за войну мне так и не дали, дык захотел в мирное время заработать… Думаю, сам пымаю Матюху Лисицына и в клубе ты самолично на грудь мне повесишь боевую медаль, а можа, и орден… До первых заморозков ходил с берданкой в Мамаев бор, обшарил всю округу, а проклятущего полицая-душегуба так и не нашел. Видать, женка его предупредила и он ушел из наших мест. Я и за ей поглядывал, только она больше в лес днем не хаживала.
Старик, вздыхая и качая головой, достал из ватных штанов какую-то штуку, завернутую в промасленную тряпицу, развернул и положил на стол перед изумленным секретарем райкома парабеллум.
- Какой-то детектив! - воскликнул Абросимов. - Откуда он у тебя?
- Трофейный, ишо с войны, - сказал Тимаш. - Помнишь, ты и Иван Васильевич Кузнецов напали на комендатуру? Много тогда карателей постреляли и дом сожгли, так я в траве и подобрал эту хреновину. Правда, выстрельнуть ни разу не пришлось… Куда он мне? Не разбойник, чай, с большой дороги. А какого зайчишку - дык я из берданки за милую душу подстрелю.
Дмитрий Андреевич вертел в руках парабеллум: не видно ржавчины, в рукоятке целая обойма. Хорошая штука! Такой же у него был в войну. Выдвинув ящик письменного стола, положил туда оружие.
- А случайно у тебя автомата и какой-нибудь пушечки не завалялось? - с улыбкой спросил он.
- Я вот о чем думаю, Андреич, - задумчиво проговорил Тимаш. - Возьми Леньку Супроновича или этого Матюху Лисицына. Паразиты, душегубы, а вот, поди ж ты, к родному дому тянет! В газетах-то пишут, что вылавливают вражьих сынов в борах-болотах. И этих еще… дезертиров. Ну Лешка-то Супронович сюда не заявится, ево батька и на порог бы свово дома не пустил! Обчистил его сынок, как белка еловую шишку. Все золотишко и камушки, что кабатчик всю жизнь копил, со своими молодцами забрал. А Якова Ильича ишо и огоньком малость прижгли. Думаю, нипочем не сунется сюда Ленька, коли живой еще.
- Да-а, нечисть еще прячется по темным углам, - согласился Дмитрий Андреевич. - И все ж зря ты, Тимофей Иванович, сразу не сообщил нам о своих подозрениях.
- А коли помстилось мне все это? - возразил старик. - Затаскают ведь по милициям бабенку! Може, она к леснику, что на кордоне у озера живет, хаживала? Баба еще не старая, без мужика уж который год, вот и завела бирюка-полюбовника в лесу.
Дед полез было за махоркой в карман полушубка, но Абросимов подал ему папиросы, чиркнул спичкой.
- Спасибо тебе, Тимофей Иванович, что зашел и за этот трофей… - кивнул Абросимов на письменный стол, куда убрал парабеллум.
- Я знаю, у тебя делов полон рот, - поднялся с дивана Тимаш и стал натягивать полушубок. Шапка упала на пол, Дмитрий Андреевич поднял, подал ему.
- Я передам куда полагается, - сказал он.
Уже у двери старик, хитро сощурив глаза, проговорил:
- Штучка-то справная, небось любой дал бы за нее на бутылку?
Абросимов достал из кармана зеленого кителя портмоне, вытащил пятидесятирублевку, протянул старику. Тот ловко засунул ее в недра ватных штанов, поклонился:
- Благодарствую, Андреич! Нынче же помяну твоего батюшку и мово незабвенного друга Андрея Ивановича - андреевского кавалера.
Видя, что Тимаш мнется у порога и не надевает шапку, секретарь райкома спросил:
- Говори, Тимофей Иванович, не стесняйся…
- Пенсия у меня больно уж маленькая, Андреич, - вздохнул Тимаш. - Выдадут в собесе - кот наплакал. А я ведь и дня без дела не сидел… Да и в войну, сам знаешь, помогал Ивану Васильевичу, все, что просил, в точности исполнял.
- Бумаги-то у тебя все есть? - делая пометку в настольном блокноте, спросил Абросимов. - Ну, трудовая книжка, справки?
- Все в поселковом Совете, у Мишки Корнилова, - оживился Тимаш. - Думаешь, Андреич, пересмотрят? На те копейки, что я получаю, ноги недолго протянуть, а иттить в дом престарелых ой как неохота!
- Все, что от меня зависит, сделаю, Тимофей Иванович, - пообещал Абросимов.
- Дай тебе бог всего доброго, Андреич! - Старик обрадованно натянул шапку на голову. - Нынче же, - он похлопал себя по карману, - выпью и за твое здоровье! - На пороге он задержался и, снова став серьезным, спросил: - Помнишь Архипа Алексеевича Блинова-то? Царствие ему небесное! Мы же с им были дружки-приятели. "Ты - прирожденный артист-самородок! - говорил он мне. - Тебе бы в клубе выступать…" А я ему: "Чиво уж в клубе, лучше в театре…"
- Чего ты завклубом-то вспомнил? - перебил старика Абросимов.
- Бывало, вечерком зайду к нему - всегда угостит… Бывало, и умные беседы ведем… Понимаешь, Андреич, жил бы и жил еще Архип Алексеевич, ежели бы не одна гнида, что на него донесла Леньке Супроновичу.
- Кто же это донес? - Дмитрий Андреевич с изумлением смотрел на Тимаша: вот дед! Больше всех все ему известно.
Тимаш сдвинул драную шапку на затылок, почесал голову, лицо его сморщилось, глаза под седыми бровями превратились в узкие щелочки.
- Ходит по земле такая гадина, да вот беда - следов не оставляет… Наш он, андреевский! Носом чую! А кто - покедова не ведаю. Друг-приятель был мне Архип Алексеевич… Веришь, ночью приходит во сне и просит отомстить за него… А кто энтот враг - не указывает!
- Узнаешь что, Тимофей Иванович, ради бога, сообщи, - попросил Дмитрий Андреевич. - Я тоже уважал Блинова. И погиб он геройской смертью… Так ты думаешь, предатель и сейчас в Андреевке?
- Можа, и удрал с Ленькой, кто ж его знает? - Тимаш взглянул ясными глазами на секретаря райкома. - А можа, и в Андреевке - тише воды, ниже травы… А просить меня не надоть, Андреич, я сам на гада ползучего зуб за покойного Архипа имею!..
Когда за ним закрылась дверь, секретарь райкома сел в кресло и, глядя на обитую дерматином дверь, задумался, потом снял трубку и по памяти назвал номер телефона.
- Александр Михайлович, здравствуй! Подъезжай ко мне в райком. Кажется, в Андреевке объявился незваный гость.
2
В поселке лесорубов Новины во второй половине дня появился коренастый мужчина лет сорока в черном полушубке и летных унтах. В руке у него был вместительный портфель. Зашел в магазин, взял две бутылки "московской", полкило ветчины, банку маринованных огурцов и прямиком направился к дому солдатки Никитиной. Снег яростно скрипел под унтами, был двадцатиградусный мороз, изо рта человека вырывался пар. Поселок небольшой, домов с полсотни. Ни одного кирпичного здания, даже двухэтажная школа деревянная. Метель намела на крыши сугробы, они причудливо свисали почти до самых карнизов окон. Меж домов кое-где высились огромные сосны и ели, на ветках белели намерзшие комки снега. Людей почти не видно: лесорубы с утра на тракторах уехали на делянки, ребятишки в школе, а хозяйки кухарят дома подле русских печек. Из труб вертикально тянется в чистое зеленоватое небо дым.
Поднявшись на скрипучее промерзшее крыльцо, человек взял обшарпанный голик, старательно обмел унты и вошел в сени. Полная, в сиреневой косынке, с раскрасневшимся лицом женщина обернулась от печи и с любопытством уставилась на незваного гостя.
- Я к Грибову, - поздоровавшись, сказал тот.
- Иван Сергеевич ранехонько отправился на охоту, - словоохотливо сообщила хозяйка. - Тут у нас зайцев много, давеча двух принес. Говорил, волчьи следы видел.
Человек, стащив с кудрявой головы шапку, осматривался: русская печь с прислоненной к ней длинной лавкой занимала добрую половину кухни, у окна - грубый деревянный стол, накрытый розовой клеенкой, у стены - узкая железная койка, белая двустворчатая дверь вела в горницу. На табуретке сидела большая, серая, с белыми подпалинами кошка и, сузив желтые глаза, смотрела на вошедшего.
- Так и думала - к нам нынче гости, - улыбнулась женщина. - Кошка спозаранку умывалась, гостей звала в дом… Да вы проходите, раздевайтесь, как вас величать-то?
- Виталий Макарович, - ответил он. Снял полушубок, повесил на деревянную вешалку, косо приколоченную у порога.
- Сейчас самовар поставлю, - засуетилась хозяйка. - Небось с дороги-то голодные? Тут в чугунке тушеная зайчатина с картошкой, сейчас подогрею.
Женщина заметно окала; несмотря на полноту, передвигалась легко, плавно - крашеные деревянные половицы разноголосо пели под ее ногами в серых валенках. Виталий Макарович, смахнув на пол кошку, присел у окна на бурую табуретку, потер большие красные руки одна о другую. От хозяйки это не укрылось.
- Вы погрейтесь у печки, - предложила она. - Холода уже неделю стоят такие, что деревья на улице трещат, да и птицы попрятались. Вон как окна мороз разукрасил! Света божьего не видать.
Кошка подошла к портфелю, поставленному у порога, стала обнюхивать. Пушистый хвост ее медленно елозил по полу. Виталий Макарович полез в карман за папиросами, бросил вопросительный взгляд на хозяйку: мол, можно ли закурить?
- Курите на здоровье. Иван Сергеевич тоже день-деньской дымит, я привыкла, - разрешила она.
- Небось дотемна будет охотиться? - поинтересовался гость, с удовольствием затягиваясь и выпуская в низкий потолок струю сизого дыма.
- Да нет, вот-вот заявится, - уверенно заметила хозяйка.
Действительно, не успел гость чаю напиться - от еды он отказался, - в сенях послышался топот, лай, дверь со скрипом отворилась, и на пороге появился Ростислав Евгеньевич Карнаков. Поперед него в избу вскочила черная, как головешка, лайка. С ходу сунулась было к незнакомцу, но, резко окликнутая хозяином, отступила к порогу и легла в углу на матерчатом половичке. На черной шерсти засверкали капли, запахло псиной.
Охотник и поднявшийся с табуретки гость секунду пристально смотрели друг на друга. У Виталия Макаровича дрогнули в улыбке губы; широко распахнув объятья, он двинулся к не успевшему даже шапку снять Карнакову.
- Ваня, родной! - радостно воскликнул он. - Сколько лет… Вот и встретились! - Обернувшись к прислонившейся к печке хозяйке, мимоходом бросил: - Мы воевали вместе!
- Как ты меня разыскал? - стараясь придать голосу радость, удивлялся Иван Сергеевич, по имени-отчеству он не называл "фронтового товарища".
- Дайте Ивану Сергеевичу хоть раздеться-то, Виталий Макарович, - подала голос хозяйка.
- Постарел, комбат, - с улыбкой говорил гость, принимая заиндевелое ружье, патронташ.
- Ты тоже не мальчик, лейтенант, - отвечал Иван Сергеевич. - Голова-то седая?
- У меня волосы светлые, не видно.
- Заяц в сенях на лавке, - кинул охотник хозяйке. - А лисицу-сестрицу упустил!
Так январским днем, после почти пятнадцатилетнего перерыва, встретились в поселке Новины Ростислав Евгеньевич Карнаков, ныне Иван Сергеевич Грибов, с Леонидом Яковлевичем Супроновичем, который теперь звался Ельцовым Виталием Макаровичем. Если бы хозяйка была чуть-чуть повнимательнее, то она заметила бы, что эта встреча не обрадовала ее постояльца. Губы его произносили приветливые слова, а глаза были отрешенные, холодные. Скоро на столе появились водка, закуска, тушеная зайчатина с картошкой, "фронтовые друзья" чокались, вспоминали войну, погибших товарищей, налили в зеленый стаканчик и хозяйке, Евдокии Федоровне Никитиной. Черная лайка, положив острую морду на скрещенные лапы, задумчиво смотрела на людей, иногда хвост ее шевелился. Кошка, вскочившая на печь, сидела на краю и делала вид, что собака ее ничуть не интересует. Выдавали тревогу лишь напряженно вытянутый хвост и встопорщившаяся на спине шерсть.
- Выпьем за то, что мы живы! - открывая вторую бутылку, провозгласил гость.
- А кому она нужна-то, такая жизнь? - неожиданно вырвалось у Карнакова.
Хозяйка жарко натопила в горнице, постелила постель гостю. Проговорили почти до утра. Автобус уходил в Череповец в одиннадцать дня, с ним собирался Ельцов отчалить. Он рассказал бывшему шефу, что вместе с немецкими частями отступал до самого Берлина, был у американцев, из лагеря для перемещенных лиц вызволил его и Матвея Лисицына не кто иной, как сын Карнакова Бруно Бохов: он уже тогда, сразу после войны, был у американского командования в чести. С Матвеем их направили в разведшколу. Жили под Мюнхеном, потом в Бонне и, наконец, в Западном Берлине. Матвея Лисицына первым переправили в СССР, но он как в воду канул - подозревают, что добровольно сдался в КГБ, потому что переход границы прошел чисто. Лисицын и раньше-то не внушал особенного доверия Леониду: трусоват был и не очень умный. Пока сила была у немцев, суетился, делал вид, что готов землю грызть от усердия, а как дела на фронте стали аховые, так и скис, присмирел, стал перед односельчанами заискивать. Впрочем, вряд ли он сдался властям, - на его совести не один расстрелянный и повешенный, - скорее всего, затаился где-нибудь в медвежьем углу. Ему, Супроновичу, поручено постараться разыскать его и напомнить про обязательства или хотя бы выяснить, что с ним. Адрес Ростислава Евгеньевича дал Леониду лично Бруно, велел передать пакет, деньги и на словах сообщить, что Карнакова помнят, верят ему и надеются на его помощь.
- Уже был человек оттуда, - проговорил Ростислав Евгеньевич.
- Этого подлюгу Лисицу собственными руками бы задавил! - заметил Леонид. - Хочет быть хитрее всех! Хапнул деньжат - и в кусты! Наверняка прячется где-нибудь в лесу под Андреевкой. Он же дурак, обязательно к дому, к женке потянется…
- Был я там, - сообщил Карнаков. - Про Лисицына ничего не слышал, а твоих там нет.
- Я о них и не думаю, - усмехнулся Леонид. - И смолоду-то не было любви к жене… Как там поживает моя зазноба Люба Добычина?
- Прости, брат, не поинтересовался, - хмыкнул на своем диване Карнаков.
- Ух была горячая бабенка! - мечтательно произнес Супронович. - Огонь! Годы бегут, наверное, Лида уже взрослая. Ей должно быть лет шестнадцать-семнадцать…
- Что про отца-то не спросишь? - помолчав, сказал Карнаков.
- Знаю, проклял он меня.
- Как же у тебя рука поднялась обчистить родного отца? - упрекнул Ростислав Евгеньевич. - Да еще и на огоньке его, бедолагу, поджаривали!
- Старый пень не мог взять в толк, что, когда немцы уйдут, все равно он золотишком не воспользуется. Не пропадать же добру! А он уперся, как бык: умру - не отдам… Как та самая собака на сене. Я не раз говорил: мол, поделимся, батя… Так вы его знаете - руками и зубами держится за свое… Ну посудите, Ростислав Евгеньевич, как бы он смог распорядиться своим богатством, если бы даже не нашли его золото?
- Говорят, в тайнике и бриллианты были?
- Были, да сплыли… - помрачнел Леонид.