Мистер Пузо поспешно уточнил:
- Мы встретились на школе танца "в линейку". Только не подумайте, будто в той поездке произошло что-то предосудительное, ни в коем случае.
Я сказала:
- А помните ту кошмарную заправочную станцию? - Все туалеты в нашей гостинице были забиты самым настоящим папье-маше, потому что сантехники на целый месяц ушли в забастовку - вот и пришлось изыскивать другие средства.
- О-о, такое не забывается. А ребята из обслуживающего персонала - никогда не видела таких красавчиков!
Мистер Пузо взглянул на Кристи.
- Мне ты ничего такого не рассказывала. - Пригубил коктейль "Американо" с горькой настойкой, сладким вермутом и содовой. - Я чуть рак в той поездке не заработал.Нет, теперь меня в подобные авантюры калачом не заманить. За вами, сорванцами, не уследишь - только и смотри, чтобы кто не пропал и не покалечился.
За столиком повисло неловкое молчание, и взгляд Кристи остановился на моем безымянном пальце без обручального кольца.
- Лиз, ты так и не вышла замуж?
- Я? Нет. Не нашла свою половину.
- М-м-м.
Поверьте на слово: как только человек, у которого с личной жизнью порядок, узнает, что у меня никого нет, его взгляд начинает блуждать. Мне захотелось привлечь внимание собеседников:
- А знаете, из того, что я видела и слышала в разных ток-шоу, у меня сложилось весьма определенное понятие о личных отношениях. - Пузо и Кристи взглянули на меня, как на сумасшедшую. - Я, конечно, не сижу целыми днями перед телевизором, но когда удается посмотреть, то все запоминаю, слово в слово.
- Вот как?
- Еще бы. В одной передаче игрокам задали вопрос: сколько раз в жизни человек способен влюбиться? Ответ: шесть.
Кристи удивилась:
- Шесть?
Мистер Пузо сказал:
- По-моему, это чересчур. На чем основываются подобные вычисления?
- Понятия не имею. Зато легко объяснить, почему люди заводят романчики на стороне. Внутри большой любовный резерв сидит - вот они и торопятся его израсходовать. - Кристи и ее муж обменялись такими взглядами, что стало сразу ясно: я задела за живое - правда, не понятно, за что именно. Они поспешно встали, так и не допив кофе.
Кристи стала прощаться:
- Приятно было повидаться, Лиз.
Мистер Берден явно злился на Кристи (я так и не поняла, из-за чего). Он сердито попрощался со мной, и они ушли прочь, туда, где птицы копались в отбросах, прохожие сновали по своим делам, и уличные музыканты фальшиво распевали Нейла Янга.
Глядя вслед удаляющейся парочке, я все удивлялась, как сильно изменился мистер Берден. Так уж вышло, что учитель латыни преподавал физкультуру - единственный в своем роде случай; Берден неизменно щеголял в толстых белых носках из плюшевой ткани и серой куртке-кенгурятнике; на шее болтался извечный тренерский аксессуар: никелированный свисток. Меня мистер Пузо почти не замечал; он и имя-то мое запомнил лишь на второй год. Ему даже не нравилось, когда я поднимала руку - просто потому, что вызвалась я, а не кто-нибудь другой.
Только не думайте, будто у меня очередной приступ самобичевания. Вовсе нет. Я не испытывала неприязни к самой себе. Никогда. Подростком я вообще ни о чем подобном не задумывалась - ведь мне никто не объяснил по-хорошему, как важны для человека внешность и фигура, а во взрослой жизни - деньги и власть. Уильям с Лесли в этом деле толк знали, и мне они казались почти кинозвездами. Уже потом, повзрослев, они стали моими друзьями и советчиками, просветив меня на тему устройства мира. А до той поры я наивно и твердо верила, что все мы выходим в жизнь с равными (более или менее) шансами на успех, а потому и вела себя соответственно.
Сначала мы приземлились в Монреале, и нас перевезли в другой аэропорт, Мирабель, в часе езды от первого. Пришлось целых шесть часов проторчать в зале ожидания - сильно задерживался рейс, который должен был перенести нас через Атлантику. Когда же самолет наконец подали, вся наша группа, включая и самого мистера Пузо, едва переставляла ноги. Мы, спотыкаясь, ковыляли по узким проходам "Боинга 747"; в голове гудело от недосыпания и непривычной пищи. От радостного волнения, предшествовавшего полету, не осталось и следа. Элиот набрался в баре хлебной водки, и теперь его рвало. Я сосала таблетки от тошноты, из-за которых неприятно пахло изо рта, но в сон меня не клонило. Когда мы пролетали над Ирландией, звуки и предметы словно начали сливаться воедино; помню, у ребят на щеках отпечатались ямочки от твидовой обивки подголовников. А потом - наверное, уже где-то над Францией - мистер Пузо встрепенулся, как на утренней физкультуре по понедельникам, и проорал: "Подъем! Приземление через час!"
Я сидела в больничной палате и, глядя на мирно посапывающего Джереми, гадала, что же ему сейчас снится. Так, пытаясь понять, что за парень мой сын, я и сама незаметно уснула. За двадцать лет человек не успевает до конца повзрослеть, хотя как личность он уже сформировался, тем или иным образом. Я не заметила ни дорожек от иглы на его руках, ни татуировок, но задумывалась о его детстве и… понятия не имела, что мне теперь с ним делать.
Когда взошло солнце, а Джереми даже не шелохнулся, несмотря на суету сестер в коридоре, голоса пациентов и включившиеся в работу аппараты, я оставила сыну записку, в которой дала четкие указания позвонить, как только он проснется. И поехала домой. Несколько часов я не вспоминала о своих зубах, и теперь челюсти ныли. Впервые за многие годы квартира не показалась мне тоскливой - скорее в ней ощущалось какое-то напряжение.
Я не могла ни присесть, ни прилечь. Хотя ночь выдалась бессонная, энергия била из меня ключом. Я чувствовала себя как человек, в жизни которого появилось что-то новое, и поэтому занялась пустой, однообразной ерундой: раздвинула шторы, прошлась по квартире с мешком для макулатуры и собрала ненужные журналы, помыла полы и окна. Покончив с уборкой и оценив чистоту и порядок, я решила, что теперь сюда напрашиваются цветы. Так что завела машину, сгоняла в один магазинчик в западной части Ванкувера, где почти в середине лета можно купить крепкие белые пионы, и вернулась домой, наслаждаясь прохладой раннего летнего утра. Знать бы, что от недосыпания я становлюсь такой деятельной, давным-давно ограничила бы себя в ночном отдыхе. Самочувствие было превосходное и настроение отличное.
И тут, через восемь полос от меня, по ту сторону автострады я заметила нечто, что сначала показалось мне черной собакой, бредущей вдоль кромки дороги. Однако это было не животное: мой Джереми на четвереньках полз на запад. Бог ты мой!
Я рванулась вбок, одним махом пересекла три полосы и, резко саданув по тормозам, остановилась на обочине. Выскочила из авто - и прямиком на противоположную сторону; пересекла среднюю линию и оставшиеся четыре полосы встречного движения, выкрикивая имя сына. Он заметил меня, улыбнулся, помахал рукой и пополз дальше.
- Ты что, ненормальный? Ты что творишь-то?
Джереми не остановился, и мне пришлось идти рядом.
- Ползу к солнцу. В бухту Подковы, - ответил он.
- За каким фигом?
- Там свет. Меня после вчерашнего к свету тянет.
- До бухты пятнадцать миль. И почему ползком?
- Это поза смирения. Нелепо вести такие разговоры.
- Почему бы просто не пойти с опущенной головой? Это тоже смиренная поза. - Я пригляделась к нему: он разодрал в кровь ладони и колени. - Джереми, ты порежешься. - На асфальте поблескивало битое бутылочное стекло. - Ну хватит. Вставай, а то не хватало еще перед копами объясняться. - Меня сильно занимал вопрос: почему до сих пор никто не вызвался ему помочь или, на худой конец, не арестовал?
- Я вполне способен о себе позаботиться.
- Тогда докажи, что ты взрослый человек: встань. Джереми, ты под кайфом?
- Нет.
- А записку мою прочел?
- Ага. Хотел позвонить тебе, когда доберусь.
- До бухты Подковы?
- Мне казалось, что туда вполне реально доползти.
Я все шла рядом, мимо проносились машины - казалось, картина никого не беспокоит (мало ли вокруг ходит полных женщин и ползает молодых людей).
- Ты сколько уже прополз?
- Пока немного.
- Господи.
Вдруг парень взглянул на меня и сказал:
- Ладно, такое предложение: ты немножко со мной проползешь - и хватит на сегодня.
- "Немножко" это сколько?
- Отсюда - вон до того брошенного колеса. Рукой подать.
- Идет.
Вот таким образом я ползла по Трансканадской магистрали на пару с сыном. Я слышала, что, став родителями, люди забывают о себе и плюют на собственное достоинство. Можно сказать, теперь я лично проходила ускоренный курс.
Он спросил:
- Как вчера спалось?
- Глаз почти не сомкнула. Однако чувствую себя прекрасно.
- Рад слышать. Чем занималась?
- В квартире прибралась. - Мимо с гудением проехало несколько машин, а вот то, что полицейские до сих пор не объявились, вызывало серьезные опасения за судьбу нашей цивилизации. - Еще за букетом съездила. Цветы не покупала уже лет - м-м… да никогда в жизни.
- Прелесть. А какие?
- Пионы.
- Какого цвета?
- Белые.
- Нежные, да?
- Очень.
- Люблю пионы.
Прохлада цветов сильно контрастировала с уличной пылью, щебнем и раскаленным асфальтом.
- Ты правда никогда раньше не дарила себе цветы? - Несмотря на слежку, некоторые стороны моей жизни так и остались для него загадкой.
- Себе? Никогда.
- Почему?
- Да потому что это классический способ побороть одиночество - такому в книжках учат. "Вы заслуживаете, чтобы вам дарили цветы! Купите себе букет". Ты представь: если мужчина заходит в магазин и рассматривает книгу на тему одиночества, все присутствующие дамочки шеи себе сворачивают, глядя на него. А если женщина интересуется той же книжкой - магазин мигом пустеет.
- Значит, тебе одиноко.
- Ну естественно, мне одиноко. А кому в наше время не одиноко? - Мы почти добрались до цели. - Наверное, тебе этого еще не понять. А вот и колесо. Изумительно.
Я не успела подняться, как он подскочил с проворством русского гимнаста и протянул мне руки. Приятно все-таки, когда тебе помогают. Ладони у него горели, местами запеклась кровь и налипли комья слипшейся грязи. У меня порвалась штанина и сломался каблук. Я нагнулась и сняла туфлю.
Джереми сказал:
- Давай вторую. - Я протянула ему то, что он просил, и сын оторвал второй каблук. - Вот так. Теперь ровно.
- Спасибо. Только давай дорогу перейдем без приключений, и можешь заказывать любое солнце, какое пожелаешь. С ветерком домчимся.
Лишь в машине, в прохладе кондиционера, я заметила, как быстро мчится кровь по сонной артерии, как сильно стучит в висках.
- Тебе пора подкрепиться, - сказала я. - Дома что-нибудь приготовлю.
Он держал на коленях пионы и тоскливо смотрел на солнце. Впервые я серьезно задумалась, в себе ли Джереми. "Да ладно, Лиз, рассуждай здраво. Ты, одинокая женщина, позволила войти в свою жизнь незнакомому человеку". Еще я пыталась понять, насколько глубоко в нем сидит его религиозность. Язык у парня подвешен хорошо, однако на глашатая какой-нибудь секты он не тянет. Видимо, тут дело в воспитании. Этой темы мы еще не касались. Ну и, само собой, меня не могла не волновать история с наркотиками.
- Ты лекарства какие-нибудь принимаешь?
- Нет.
- Я, видимо, не так выразилась. Тебе прописали, но ты бросил?
- Нет.
- Пудинг любишь?
- Что люблю?
- Шоколадный пудинг. У меня дома из еды только мягкое. - Я коснулась щеки. - Зубы мудрости.
Мы оставили машину и молча вошли в подъезд. Внутри было прохладно - совсем как в тот день, когда я вернулась от хирурга. В лифте я предложила Джереми самому нажать кнопку. Оказалось, что этаж он знает не хуже меня, помнит и номер квартиры.
Он прошел по комнатам, осмотрелся. В отличие от Донны сын не стал притворяться.
- Знаешь, твоя квартира стоит трех сиротских приютов. Одуреть можно от тоски.
- А мне все равно: я не большая ценительница красоты.
- Однако цветы тебе нравятся? - Он опустил букет в раковину.
Я обшарила нижний шкафчик в поисках хоть какого-то подобия вазы.
- Знаешь, что отличает одиноких людей? - продолжила я. - Им не дарят вазы. Если бы я была министром, то издала бы указ: бесплатно раздавать вазы одиноким.
- Вот это пойдет, - сказал он, обнаружив на холодильнике пустую жестянку из-под печенья. - Главное, чтобы не протекало, а края я подрежу. Давай руку. - Сын помог мне встать. - Пионы так приятно пахнут. Смесь лимона с любимыми духами пожилой дамы.
Джереми поднес цветок к моему лицу. Никогда раньше не замечала, как чудно пахнут пионы. Почему-то представились пушистые летние облака.
- Одно время я много с цветами возился - приемные родители припрягли вязать букеты перед церковью. Зато, если не слишком усердствуешь, можно и проповедь пропустить. Не всю, конечно, но добрую половину точно.
Он ловко подровнял ножницами стебли и прямо на глазах превратил пустую консервную банку и букет цветов в единственное стоящее украшение моего дома.
- Готово. Ты что-то про еду говорила?
Квартира будто ожила и залюбовалась собой. Пока мы с Джереми инспектировали шкафчики и холодильник в поисках пищи, я украдкой рассматривала его лицо. Он просек, и ему тут же все стало ясно.
- Ты не знаешь, кто мой отец, да?
- Без понятия.
Едва мы приземлились в Риме, голова пошла крутом, и в желудке стало нехорошо. Долго и нудно проходил досмотр иммиграционной службы - нас было много, и мы двигались еле-еле. Наконец полусонных бедолаг погрузили в автобус, насквозь провонявший дизельным топливом, турецким табаком и протравленный химией от паразитов. Мне было трудно дышать. Я-то еще надеялась - пройдет, только бы сесть, - ан нет. Во-первых, я никогда прежде не ехала в такой кошмарной колымаге; ее наверняка собрали в каком-нибудь Богом забытом местечке вроде Албании. Нелепые окна невероятных форм и размеров, коричневый корпус, разукрашенный звездами и полосками в тон, - одним словом, дикая конструкция. Я тут же возненавидела этот транспорт вместе с Италией и всем, что не являлось моим домом. На дорогах царило полнейшее беззаконие: в клубах сизого дыма толкались и фыркали маленькие яйцеподобные автомобильчики. Даже солнце здесь было другое. Меня переполняло нестерпимое чувство, что я слишком далеко от родных мест. Это теперь, наверное, Европа - одна гигантская "Икея", тогда же казалось, что очутился в чужом, непривычном месте.
Как бы там ни было, очень скоро автобус застрял в римской пробке, и я расплакалась, охваченная тоской по родине, по дому. Остальные ребята настолько устали от перелета и смены часовых поясов, что даже на сочувствие сил не оставалось: кто-то попросту закрывал глаза, чтобы меня не видеть, кто-то каждые сорок пять секунд отворачивался к окну.
Мистер Пузо вопрошающе взглянул на Колин, и та отмахнулась - мол, месячные. Учитель вздохнул и обратился ко мне несколько резковато:
- Лиз, что-то стряслось? Я покачала головой.
- Пойми, я ничем не смогу помочь, пока не узнаю, что тебя беспокоит.
- Домой хочу.
- Не поздновато ли спохватилась?
- Мне надо домой. Сейчас же. Отвезите меня обратно, в аэропорт. Хочу на самолет.
- Ты нервничаешь из-за того, что оказалась в чужой стране.
Я снова покачала головой.
- Вот… - Он сунул руку в карман пальто. - Возьми две штуки.
- Что это?
- Возьми, полегчает.
На тот момент я готова была ананас целиком проглотить, если бы мне пообещали, что он облегчит мои страдания. Откуда-то взялась и бутылочка сока "Оранжина". Я чуть-чуть отпила, проглотила пилюли и на следующие четырнадцать часов погрузилась в призрачную истому. За это время мы перебрались в бункер под названием "гостиница", где нам выдали по сваренному вкрутую яйцу и ломтику жирной солонины. Мальчишек увели в какое-то другое здание, куда - не знаю. Потом действие лекарства сошло на нет, и в голове неожиданно прояснилось. Тогда я поняла, что лежу на гостиничной койке в полной темноте. Девочки уже спали.
Было такое чувство, будто я отбываю наказание за политическое преступление. Подушка была размером с жвачку, матрас - жесткий, как галета. Я свернулась клубком и тихо заплакала, испытывая то, что свойственно лишь молодости - жалость к себе. После тридцати эту способность утрачиваешь: на смену ей приходит горечь.
Но я, пожалуй, забегаю вперед. Вернемся в ту кошмарную гостиницу с ее убогими, застиранными до дыр простынями и комнатами, насквозь пропитанными аурой несчастных, тоскующих по дому девчонок. Вернемся в Италию с ее сантехниками, бастующими тогда, когда тебе в любую минуту может потребоваться исправный унитаз. В гостинице дела с этим обстояли из рук вон плохо, хоть ведро подставляй. Я сползла с бугристого матраса и вышла на улицу. Меня мутило, точно желудок решил исполнить затяжной прыжок с парашютом. Уличные фонари заливали жженым желтушечным светом убогие промышленные постройки. Откуда-то издалека доносился гул автострады. Да, не такой я представляла себе европейскую страну. Теперь-то я понимаю, что тогда нас занесло в Европу будущего.
И хотя меня одолевала невыразимая тоска, я испытывала в какой-то степени и радость от переполнявшего мою душу чувства свободы (после двадцати пяти от него не останется и следа), Я завернула за угол и, к своему немалому удовольствию, обнаружила метрах в ста от гостиничного комплекса автозаправочную станцию. Называлась она "Эльф" и работала круглосуточно. Меня приметили издалека, и, должна заметить, к визитам юных чужестранок, дошедших до грани отчаяния, здесь уже успели привыкнуть.
Мистер Пузо действительно ничего не знал о наших ночных визитах в местный туалет - и неспроста; дело в том, что на станции работали самые красивые парни на свете: золотые изваяния с голосами, напоминавшими пение лир. И такие божественные существа прозябали на Богом забытой заправке на окраине города. А ведь в древности таких приносили в жертву богам: приковывали к скале и вырывали сердце. В довершение всего эти парни обладали не только физическими достоинствами, а еще были и обходительны, и милы - как в обыкновенном человеческом смысле, так и в смысле "шуры-муры". Причем даже со мной. Хм… Со мной больше никто никогда не флиртовал - ни до, ни после.