Проза Алексея Слаповского - это удивительная смесь фантастики, детектива, психологизма, юмора, явных выдумок и чисто бытовых зарисовок. "Сценическая площадка" большинства произведений - провинциальный волжский город, усвоивший черты "нового времени" (иномарки, разборки, доллары) и домашний, с патриархальными нравами и уютными улочками. И люди, живущие в нем, сочетают в себе простодушие и недоверчивость, домовитость и умение загулять так, что мало не покажется. С чего начинается день у друзей, сильно подгулявших вчера? Правильно, с поиска денег. И они найдены - 33 тысячи долларов в свертке прямо на земле. Лихорадочные попытки приобщиться к "сладкой жизни", реализовать самые безумные желания и мечты заканчиваются… таинственной пропажей вожделенных средств. Друзьям остается решить два вопроса. Первый - простой: а были деньги - то? И второй - а в них ли счастье?
В оформлении обложки использована картина В. Любарова "Купальщики".
Содержание:
― ДЕНЬ ДЕНЕГ ― 1
― ГИБЕЛЬ ГИТАРИСТА ― 34
ВИСЕЛЬНИК 54
Алексей Слаповский
― ДЕНЬ ДЕНЕГ ―
Глава первая,
являющаяся начальной.
Случилось это, сами понимаете, в городе Саратове, поскольку ни в каком другом месте случиться не могло, даже если б захотело.
Глава вторая,
в которой мы знакомимся с человеком по имени Змей, названным так в детстве; вернее, полностью это звучит: Чингачгук Большой Змей, кличка возникла под влиянием книг Фенимора Купера и "индейских" восточногерманских фильмов, где индейцы были горбоносы (за исключением красавца и мышценосца Гойко Митича), смуглы и с орлиным взором; мальчик Сережа Углов не имел орлиного взора, но имел диковинной величины и изогнутости нос и был смугл, чему объяснений не могли найти ни белокурая круглолицая мама его Лидия Ивановна, ни сухой, бледный, с остроносым нервным лицом (отчего и умер рано, то есть от нервов) папа Виктор Алексеевич, особенно когда сравнивали со старшим сыном Глебом, бледнолицым, с мелкими чертами, но ссор или недоразумений из-за этого у них не было в силу взаимного доверия и любви, зато были недоразумения у Змея, особенно с недавних пор, потому что милиция, давая выход через себя шовинистическим потаенным настроениям народа, к Змею часто цеплялась, считая его лицом кавказской национальности, и это очень усложняло и усложняет жизнь Змея, ибо, не являясь лицом кавказской национальности, он в то же время часто бывает пьян, вполпьяна, в подпитии, подшофе, под газом, вмазавши, клюкнув, нарезавшись, надравшись и т. п., что милиционеры при близком зрительном и обонятельном контакте сразу же просекают, заодно рассмотрев и остальной его внешний вид; обвинение в кавказской национальности сразу же заменяется на другое, типично русское, и даже не обвинение, а просто берут молодца под белы (условно говоря) руки и волокут в вытрезвитель, отпуская, впрочем, без долгих мытарств, так как взять со Змея нечего: он вот уже лет семь - безработный.
Змей проснулся рано, поднял руки к голове и тихо сказал:
- О-о-о!
В этом возгласе были боль и уважение. Боль - с похмелья, а уважение родилось из оценки тяжести своего состояния: чтобы такого состояния достичь, накануне надо выпить чрезвычайно много, а это Змею удается довольно редко.
Никакой возможности поправиться не было, поэтому Змей не травил себя несбыточными надеждами; он стал вспоминать о вчерашнем дне: в плохие минуты надо думать о хорошем.
Вчера, 7 октября, состоялась Всероссийская Акция Протеста (в которой участвовали, благодаря новым веяниям, и протестующие, и те, против кого протестовали, более того: объекты протеста в иных городах возглавили колонны, идя впереди с гордой головой, и можно было видеть потом по телевизору, как шагает в окружении аппарата и охраны какой-нибудь губернатор Н., а за ним поспевают злые люди с плакатами: "Долой подлюгу-губернатора Н.!").
Змей и друзья его по жизни, судьбе и улице Мичурина эту акцию ждали с нетерпением. Они не забыли еще демонстрации советской поры, те счастливые шествия, когда празднество начиналось уже у проходных заводов и фабрик, у дверей учреждений, научно-исследовательских институтов, автобаз и стоматологических поликлиник: труженики, радуясь видеть друг друга без должностных уз и повседневных тягот производственной обстановки, вольно, без чинов и званий, равные пред лицом пресветлого дня, выпивали вино, водку и казенный спирт, благодушно украденный с рабочих мест, говорили о погоде и о жизни, а потом гомонящими потоками отправлялись в путь, к площади Революции (ныне - Театральная), по пути подкрепляясь, поя песни, играя на музыкальных инструментах и танцуючи и пляшучи на ходу. В те поры Змей и его друзья еще где-то работали, тогда еще выпить с утра не стало для них рутиной (хоть и не такой привычной, как хотелось бы), а - действительно праздником, особенно если выпадал он не на субботу или воскресенье.
И вот вчера Змей с друзьями отправились искать удачи. Конечно, не было прежних потоков, люди стекались жидкими струйками, а то и вообще поодиночке - и гуртовались в колонны уже на подступах к площади. По лозунгам и горячим речам друзья безошибочно определяли, где находятся. Вот коммунисты: воспаляя друг друга, они кричали; причем один кричал другому то же самое, что и другой ему кричал, но лица у них были такие, словно они спорили не на жизнь, а на смерть. Покричав с этими людьми немного, друзья заслужили по первой порции - в кусточках за оградой площади. В профсоюзных колоннах лица были суровы и деловиты, но вот стоят, закрывшись спинами, будто греются у костра, несколько мужчин, друзья вежливо протолкались, обнаружили искомое и, поговорив на профсоюзные темы, удостоились и тут угощения.
Так шли они сквозь все партии и объединения, и везде их приняли по-свойски - за своих. И как не принять, если Змей (к примеру), выбрав кого-нибудь подоверчивей лицом, кричал: "Брат! И ты с нами!" И узнанный брат, хоть, кажется, не совсем четко помнил его, тем не менее, наливал и Змею, и его друзьям.
И вот, получив вполне реальную оценку правильности политических взглядов и экономических требований, они пошли на площадь в составе пролетариев физического, умственного и мелкотоварного труда. Но пролетарии через пятнадцать минут соскучились и ушли в примыкающий к площади сквер. Тут было раздолье, но безобразий не было - ввиду большого количества окружающей милиции. Друзья потеряли счет выпитым порциям, но Змей поступал по-своему. Приняв с благодарностью очередной стакан, говорил: "Я тут, с вашего разрешения, приятелю…" - и шмыгал за куст и выливал порцию в припасенную двухлитровую пластиковую бутыль - и наполнил ее таким образом доверху.
Потом от греха подальше он увлек своих окосевших друзей, привел на родную улицу, и там они поспали до вечера где-то (это Змей смутно помнит), потом проснулись, стали мучиться, стонать и клясть себя за жадность и предаваться отчаянью от невозможности опохмелиться. Змей выдержал паузу и предъявил свою бутыль. Его хлопали по плечам, по животу, по спине, его целовали. И пили до позднего вечера, и как Змей добрался домой, он не помнит, но, судя по тому, что он лежит в своей комнате, на своей постели и даже без ботинок, - как-то добрался.
Приятные воспоминания кончились.
Мама его, Лидия Ивановна, заглянула в его комнатку (помещаются кровать, стул и вешалка для одежды, а телевизор уже не помещается, он стоит на подоконнике, благо в старом этом доме широкие подоконники; правда, телевизор уже два года как сломан, на нем стоит зато ламповый радиоприемник, который хрипло долдонит какую-то одну-единственную программу, она Змею не нравится, но он не выключает радио, любя чувствовать жизнь - пусть и в этих нечленораздельных звуках).
- Живой? - спросила Лидия Ивановна.
- Угу.
- Есть будешь?
- Не.
- Воды дать?
- Угу.
Мать принесла большую кружку воды, Змей выпил и попросил еще. Мать принесла и сказала:
- Денег не проси: нет.
- Я знаю.
- Лежи, отлеживайся. Я к Нинке тряпки драть.
Нинка, соседка, помоложе Лидии Ивановны и поздоровее, вечерами, в полусумерках, чтобы и видно, и не видать, собирала, стесняясь, по мусорным бакам и возле домов самое разное тряпье, а иногда и в дома робко звонила, заходя на отдаленные улицы, просила вещи ненужные - давали. Они разрывали их с матерью Змея на полоски и из этих полосок плели в четыре руки коврики, которые потом кипятили со струганым мылом и мочевиной, полоскали, сушили, и коврики получались яркие, пестрые, у двери положить - миленькое дельце. Продавали они дешево, но эти-то деньги и помогали им выжить, и даже с лихвой: Нинка имела возможность кофе покупать, без которого смысла существования себе не видела, а мать Змея - содержать Змея.
Змей сполз с постели, воспользовался ночной посудиной с плотной крышкой (не любил дурных запахов), выпил еще воды, лег, глубоко вздохнул, послушал радио и стал тяжело, муторно задремывать.
Глава третья,
из которой мы узнаем о втором герое нашего повествования, друге детства и бывшем однокласснике Змея, имеющем школьную кличку Парфен из-за фамилии Парфенов, который вчера тоже присутствовал на Акции Протеста, причем стоял на трибуне, будучи работником пресс-центра при губернском аппарате, при этом являясь нигилистом по отношению к власти, но считая, что лучший способ дискредитировать власть - войти в нее, доводя каждым своим деянием лик власти до абсурдной гримасы и если не добиваясь каких-то ощутимых общественно-политических результатов, то получая хотя бы глубочайшее моральное удовлетворение, без коего русскому интеллигенту жить невозможно, а Парфен именно интеллигент, пусть и в первом поколении, ибо старики-родители его живут в деревне, но зато жена потомственная интеллектуалка, зарабатывающая репетиторством (русский язык и литература, английский язык, написание вступительных сочинений плюс уроки хорошего тона и за особую плату - создание будущему абитуриенту или абитуриентке имиджа, всякий раз рассчитанного на конкретных членов приемной комиссии), сын Павел, начинающий журналист, - тоже интеллектуал, из-за чего первопоколенчество Парфена приобрело новое качество, ибо, по его оригинальной теории, до сорока лет мы ориентируемся на образцы мозговой деятельности старших авторитетов, с сорока же начинаем неосознанно подражать молодежи, поэтому на самом деле не мы учим ее, а она нас.
Парфен проснулся в то же время, что и Змей, но несколько позже, часов уже около десяти утра. Взглянув на будильник, он испугался, вскочил, побежал умываться и бриться: на службу ему к девяти, будь она, постылая, трижды неладна, но он за два года ни разу не опоздал! Может, сослаться на болезнь?
И только теперь он понял, что действительно болен - и очень. Болен с похмелья. Вчера, после Акции, почувствовав двойное единство - с народом и друг с другом, несмотря на кажущееся народу противостояние, правительство умилилось, разнежничалось - и поехало полным составом в пригородный пансионат, где уже были накрыты столы. Парфен был горд особо, ибо подготовил для губернатора такую речь, из которой каждый здравомыслящий человек должен был увидеть косноязычие и скудоумие губернатора, недаром же во время его выступления раздался многотысячный свист. Губернатор спросил потом Парфена:
- А чего это они? Не понравилось, что ль?
- Наоборот! Это молодежь свистела, у них теперь принято в случае восторга. Вы сходите на рок-концерт или дискотеку. Чем больше нравится кто-то или что-то, тем больше свиста.
- А как ты разглядел, что только молодежь свистит?
- А старикам свистеть нечем: зубов нет!
Губернатор удовлетворенно хмыкнул, а Парфен остался весьма доволен ответом, в котором дурак-посторонний мог бы усмотреть с его стороны лесть, а умный увидел бы тонкую издевку: свистят-то не зубами, а губами, но губернатор этого по тугомыслию - не сообразил!
(И это показывает, сколь далек уже и сам Парфен от народа, потому что настоящего свиста без использования зубов и - пальцев! - не получится, а так, фюфюканье простонародящегося интеллигента.)
Парфен выпивал, принимал на ушко поздравления друзей, радующихся, что он умело подставил губернатора, и громкие похвалы остальных чиновников, считающих, что речь была замечательная (правда, похвалы эти адресовались губернатору, но все знали, кто ее готовил). Губернатор объявил, что в связи с проделанной сегодня тяжелой и неурочной работой для таких-то и таких-то департаментов (и конкретных лиц, помимо этого) завтрашний день будет считаться выходным.
Помаленьку Парфен назюзился, налимонился, нарезался, нажрался, налился по уши, кричал, что удалится в леса и будет жить там в одиночестве; сердобольные товарищи внесли его в автобус, а потом даже доволокли до седьмого этажа, до дверей его квартиры, поставили у стены, нажали на кнопку звонка и, заслышав шаги, ушли.
И вот Парфен вспомнил, что сегодня выходной - и тут же потерял интерес к умыванью и бритью, тут же тошнота подступила к горлу, голова закружилась, ноги ослабли, и он поплелся к кровати и рухнул.
Вот ведь, думал он, пока я был занят необходимостью вставать, умываться и одеваться, ничего не болело! Плохо и уязвимо устроена психика человека. Надо учиться у природы и у тех, кто учится у нее. Недаром в книгах Кастанеды описывается, как человек, прыгающий с камня на камень, не чувствует ни посторонних тревог, ни физических болей, ни депрессий там каких-то и тому подобного. Цель и сосредоточенность делают его неуязвимым. Вся жизнь должна быть - прыжки с камня на камень над пропастью, подумал Парфен.
Тут в комнату вошла его жена, потомственная интеллектуалка Ольга.
- Что, б., е. т. м., с., п. м., х. тебе? - иронически спросила Ольга, снабжая свою речь, как многие современные интеллектуалки, забубенным матом.
Парфен промолчал.
- Наверняка, г., е. т. м., перед б. в., с., а то какую-нибудь м. и в., к. з., м. з., к. з.! - сказала Ольга.
Парфен на это обвинение только плечами пожал.
Он пил, в общем-то, редко, но если уж пил, то до упора, наутро всегда хотелось опохмелиться, однако служба не позволяла. Но сегодня - свободный день! Если б Ольги не было дома! - а она почти всегда дома, ученики домой к ней приходят. Впрочем, если б и не было ее дома, у него, насколько он помнит, нет денег. Вчера заглядывал в бумажник: какая-то металлическая мелочь…
- Оля, мне плохо, - сказал он. - У нас там было…
- Было? А кто ночью, к. з., е. т. м., встал и все в. на х. до капли, п. м., у. к.?
- Ночью?
- Ночью.
- Мне плохо, Оля. Хотя бы бутылку пива.
- Сходи.
- У меня нет денег.
- А у меня есть? У меня, с. п., м. с., е. т. м., ни одной лишней копейки!
И она вышла из комнаты.
Парфен подумал, что даже если б и были у него деньги или дала бы их Ольга, он, кажется, просто не в силах одеться и дойти до ларька, до угла улицы.
Как можно быть такой жестокой к человеку, ближе которого у тебя никого нет? - удивился он, думая про Ольгу.
Он думал и о том, что она, зарабатывая больше его, все чаще и все безжалостней укалывает его этим, он думал, что стройность Ольги с возрастом превратилась в костлявую худобу, а ироничность ума ее перебродила и выродилась в язвительность.
И, думая об этом, он почувствовал себя лучше.
Это я раздражаюсь, злюсь, и выделяется адреналин, догадался Парфен.
И он начал думать и вспоминать о плохом в своей жизни, скопившемся к этому моменту. Надо глядеть правде в глаза: он уже не любит свою жену Ольгу. Сын Павел не уважает его, а юная жена сына Ирина совершенно не видит в нем мужчину, как и другие с. ее возраста, е. т. м., м. п., чтоб им, б. с., х. ш. п.!
Месяц назад Парфена бросила любовница, с которой он был телесно и душевно счастлив три года, бросила подло, насмешливо, перейдя в похабные руки какого-то своего ровесника из богемной среды, чтоб ей, ш. б., провалиться!
Короче: жизнь сделана и жить, в сущности, дальше некуда. Или тянуть дальше эту лямку, самоубийствуя каждой минутой, или все бросить к е. м. и начать все заново!
Парфен понимал, что во многом он сам виноват, но если на этом сейчас сконцентрироваться, впадешь в окончательную немощь, и он нарочно валил вину на жену, сына, на судьбу, на друзей и товарищей по работе, на существующий строй, на несправедливость людей и планет и от этого злился все больше, все больше и вскоре ощутил гневный прилив физической бодрости, вскочил, быстро оделся, зашел на кухню, чтобы выпить воды, и отправился к выходу.
- Ба! Ты куда это? - спросила Ольга.
- Я ухожу. Я ухожу от тебя насовсем, потому что ты мне о., е. г., с. п. р., в. е. л., р. ш. в., ясно?
- Ты бредишь, м.? - поинтересовалась Ольга. - Прямо вот так - без вещей?
- Да. Без всего. И никогда не вернусь, понимаешь меня?
- Понимаю, - кивнула Ольга и склонилась над книгой, готовясь к очередному занятию.
Это окончательно вывело из себя Парфена, и он даже не воспользовался лифтом, а по-молодому упруго сбежал по лестнице.
Но на улице ему стало плохо.
Было солнечно и довольно тепло.
На отрезке улицы Мичурина от Рахова до Чапаева, как вы, конечно, знаете, есть по четной стороне только один большой девятиэтажный дом, где и живет Парфен, остальные дома старые, одноэтажные и двухэтажные. В одном из них, вспомнил Парфен, живет бывший его друг детства и бывший одноклассник Змей. Парфен давно уже не останавливается с ним и с прочими окрестными алкашами поговорить за жизнь, здоровается на ходу кивком головы - и все. Иногда взаймы даст. И не раз давал, между прочим. Но у Змея есть совесть: набрав сумму, равную цене двух бутылок водки, он никогда уже не просил у Парфена, как бы ему плохо ни было.
А вот возьму и зайду, подумал Парфен. Худо мне. Зайду и скажу: бери где хочешь, а долг отдай! Он знал, конечно, особенность отечественного, типун на язык за это слово, менталитета, когда долг признается долгом в случае взятия денег на хлеб, кефир ребенку, на, бери выше, мебель новую, на автомобиль, о карточных и прочих долгах чести даже и не говоря, но деньги, взятые на выпивку, считаются взятыми как бы на святое дело - и долгом поэтому вроде и не считаются! Но Парфену плевать! Он устал делать поправки на менталитет - это во-первых. И он сам такой же народ, как и весь народ, - это во-вторых, поэтому деньги потребует не просто так, а для святого же дела: для опохмелки!
И он решительно свернул во двор и поднялся по черному ходу, зная, что с этой стороны дверь в квартиру Змея всегда открыта.