- А ты там жуировать собираешься? - спросил Парфен. - Мы будем работать! Мы наймемся на сейнер рыбу ловить.
И Писатель со Змеем тут же поняли, что они именно хотели на сейнер рыбу ловить. И дружно кивнули, уважая умного друга.
Парфен подвел итоги:
- Прав Змей, родным надо что-то оставить. И сказать, что уезжаем. Честно. Без экивоков. Поэтому: план. Берем билеты. Договариваемся, где встречаемся. И прощаемся с теми, с кем хотим. Навсегда.
Слово это, печальное и высокое, заставило друзей встать. И они стоя выпили.
И не прошло и часа, билеты были куплены, деньги спрятаны, каждый имел при себе наличность для родных и на собственные прощальные нужды. Встреча была назначена на вокзале за полчаса до проходящего ночного поезда на Москву. (№ 183, Астрахань-Москва, убытие в 1 час 13 мин.)
Глава тридцатая
Прощания. Змей.
Змей стоял перед матерью, и был он теперь, конечно, не Змей, а Сергей Углов, потому что Лидия Ивановна даже и не знала, что его так дразнили в школе.
Она сидела на старом стуле, покрытом старой шалью, перед ней на круглом старом столе лежали вороха денег, она даже и оценить не могла, сколько, понимала лишь: много. Страшно много. Именно - страшно.
- Когда ты учиться после школы дальше не пошел, а работать, я думала: ладно, не всем профессорами быть, главное - человек ты не злой, хороший!..
- Мама, эти деньги честные, говорю же! - бубнил Углов.
Не слышала его Лидия Ивановна, продолжала причитать:
- Когда с женой тебе не повезло и ты один бобылем зажил, я думала: ладно, не всем под женами маяться, может, и к лучшему, главное - человек ты спокойный, честный!..
- Сама ты посуди, где я украсть их мог? Для воровства умение надо! - с тихим отчаяньем говорил Углов, страдая за мать.
- Когда работы ты лишился и выпивать начал, я думала: ладно, опять не повезло, главное - человек ты тихий, безответный, выпьешь - не буянишь, всегда домой придешь… да на своих ноженьках… да на постельку ляжешь… да на маму смотришь весь бледненький… виноватый!.. - совсем уж заголосила Лидия Ивановна, будто по покойнику. - А теперь да что мне и делать? Да и как людям в глаза глядеть? Да и убери ты деньги свои поганые! - с мукой и со слезами речитативом выговаривала Лидия Ивановна, и сыну стало страшно за нее.
- Мама! - закричал он. - Да я тебе чем хочешь клянусь, нашли мы эти деньги, с утра встретились - я, Пашка Парфенов и Свинцитский Ванька, писатель, через дорогу живет, мы учились вместе, вспомни! Станет тебе писатель воровать?
- Воровать, может, не станет, а жульничать - все могут. Сжулили вы эти деньги.
- Да как?
- Это вам виднее. Убери. Видеть не могу.
- Еще раз объясняю: нашли мы их! У "Трех медведей". Голые деньги, без документов, неизвестно, кому отдавать. Ванька, Пашка! Пашка вообще в правительстве губернском, ему-то зачем воровать? - кричал Углов.
- А чего там еще делать, если не воровать? - заметила Лидия Ивановна, но уже как-то поспокойней.
Помолчали.
- Не выбрасывать же их теперь, - сказал Углов. - Купим еды себе. Тебе кофточку купим розовую.
- Старухе - розовую? Ты думай, что говоришь. Сынок, посмотри на меня.
Углов посмотрел.
- Скажи мне, только глазами не виляй: нашли деньги или что?
Углов прямо посмотрел матери в глаза и сказал:
- Нашли.
И она поверила.
И как не поверить, если Сергей Углов не умеет врать? С детства пробовал: не умеет. Если еще отвернется от человека, то, может, и получится. А когда в глаза - не может. И пытается, но сразу видно: врет. Поэтому попытки оставил. Нет, учителям-то врал - и даже иногда в глаза, но тут ведь общая игра: ты учитель - я дурак, ты хочешь, чтобы тебя надули, ну, я и надуваю, и оба в дураках, но к обоюдному удовольствию. Врал и по комсомольской линии, и по профсоюзной на работе; тоже ведь игра: один врет, другой кивает с удовлетворением. А вот в серьезных человеческих отношениях Углов - не врет. (Единственное, может, исключение: когда просит денег на выпивку, но тут врет не сам Углов, а его больной, надо прямо сказать, организм.) Из-за этого в свое время и ушла от него жена. О чем она ни спросит - ну, обычные супружнины вопросы: где был, почему поздно, с кем пил, куда деньги дел и т. п., заставив при этом смотреть в глаза, - Углов все выкладывает. По молодости гульнул на стороне: всего один шальной полухмельной вечер с шальной полухмельной полузнакомой бабою - и по первому же запросу-подозрению все сам рассказал, дурак! Какая женщина от мужчины подобную правдивость стерпит? И - ушла. Были, возможно, и другие причины, но эта, пожалуй, главная.
И вот мать поверила - и вспомнила, что сын ей еще что-то молол про какой-то Владивосток.
- Куда ты, говоришь, ехать собрался? - насмешливо спросила она, совершенно не веря его намерению и считая, что он спьяну брякнул. Мало ли: месяц назад тарахтел, что сделает вместо чердака мансарду, застекленную на все четыре стороны и наверх - чтоб, как он выразился, "спать в окружении неба и звезд".
- Да мы решили, - сказал Углов, - поехать и на работу устроиться там. На сейнеры рыбу ловить. Заработки хорошие, говорят.
- Это из тебя - работник?
- А почему нет?
- Сереженька, роднуся, ты же алкоголик! Кто тебя возьмет?
- Сегодня алкоголик, завтра - нет. Я брошу.
- Бросал один такой… Спрячу я деньги пока…
И мать пошла прятать деньги, а Углов смотрел ей вслед и думал, что она хоть и не старуха полная еще, а в возрасте серьезном. Как же он уедет от нее? А - заболеет? На старшего брата не оставишь, он даже ей не рассказал о нем, чтобы не расстраивать. Как же быть? С собой - не возьмешь. Вопрос получается - неразрешимый!
Но так устроен человек, что умеет откладывать неразрешимые вопросы на потом, надеясь, что они сами как-то разрешатся. А главное - Углов услышал голоса и заулыбался. Он ведь фуршет созвал!
На втором этаже его дома есть веранда, верней - сушилка для белья, там стулья старые, скамьи, столы дощатые, там часто собираются местные алкаши, вот их, родимых, он и созвал, обегав всю улицу, и заранее радовался: он всегда радуется, когда имеет возможность угостить товарищей. Послал гонцов купить водки и пива, хлеба, консервов…
Он появился на веранде, когда фуршет уже начался: тут сигналов к началу не ждут. Не те традиции. И тем, кто именно виновник торжества, не особо интересуются, поэтому появление Змея обошлось без фурора. Шумели умеренно: по местным же традициям. Люди все-таки городские, обтесанные, зачем песни горланить или скандалить, когда можно по душам потолковать?
Змей взял стакан, плеснул в него и встал, прося этим к себе внимания.
Глава тридцать первая,
в которой Змей, подняв стакан для тоста, смотрит вокруг и понимает вдруг, что любит эту малую свою родину, он любит эти до сучочков и царапин знакомые серые доски, любит эти шаткие перила лестницы, которые однажды обрушились под его неверной рукой, и пришлось ему с переломом ребра в больнице полежать, любит это тощее дерево с десятком последних желтых листьев, а главное, он любит этих людей: и Андрюшу Немизерова, голубоглазого блондина, имеющего обыкновение после полубутылки водки заводить обличительные речи, исполненные гражданского негодования, и Сережу Боровкова, статного румяного мужчину, который славится умением бутылку водки поровну на восемнадцать человек разлить, и Андрюшу Дмитровского, у которого была когда-то редчайшая профессия "воскобой", и он вот уже лет семь про эту профессию рассказывает, этим и живет, и Витюшу Поливного, дед которого у Чапаева служил, а если кто не верит, Витюша выбегает с ножнами от дедовской сабли и бегает за обидчиком до изнеможения и падения с разбегу в пустоту черного сна, и Аню Сарафанову, вечно не имеющую работы, но столько ухажеров, что ее пятеро детей с голода не пропадают, и при этом никто из ухажеров не сумел похвастаться победой над Аней, и двоюродную сестру Ани Веру Лавлову, которую однажды приезжали снимать из центрального журнала, потому что она оказалась по внешности лица точной копией поэтессы Марины Цветаевой; сняться-то Вера снялась (о Цветаевой досель не зная), но когда съемщики собрались уезжать, не дав денег и даже "фунфырика" не поставив, разъяренная Вера разбила их аппараты, их морды, а также и машину, на которой они приехали, вот что значит довести человека: ведь тишайшая женщина и прекрасная мать, готовая за двух своих сыночков любого убить; а вот громогласная и вечно веселая Надюша Свирелева, которая если уж ругает кого, то лучше тому человеку сразу под землю провалиться, но если кого полюбит и начнет хвалить, то уёму ей нет, сутками она полюбившегося человека славословит, несмотря на упреки соседей и предупреждения милиции о соблюдении тишины; а вот Леша Антипенко, бывший актер с рыкающим голосом (и рост - два метра с кепкой), умеющий за столом одной рукой одну женщину по коленке гладить, другой рукой другой женщине поясницу голубить, а ногой под столом еще и третьей женщины ножку ласкать - и никто на него не в обиде, зная почти детскую его простоту и доброту, несмотря на бывшую жестокую актерскую профессию; а вот пенсионер Роман Братман, любящий по-нашенски клюкнуть и закусить солененьким и заслушивающийся сладострастно богатством русской речи, ценя ее переливы и ее мощную грусть; а вот Эдик Бойков, пьющий ежедневно и обладающий при этом феноменальной способностью говорить гладко, даже падая и засыпая, встает же он таким, что соседи сбегаются смотреть: брюки со стрелочкой, рубашечка чистая, словно не на полу человек спал, а в воздусях обретался, - и никто не знает этому объяснения; а вот Валера Володько, человек, после бутылки водки начинающий стискивать зубы и обводить всех тяжелым взглядом, тут важно вовремя крикнуть ему в ухо: "Жить!" - и он почему-то от этого слова светлеет, обаятельнейшим образом улыбается, спрыгивает с веранды и бежит по улицам города, счастливый, с одной ему известной целью, и бегает так час или два и возвращается уже спокойный; а вот Игорь Букварев, в квартире которого живут три собаки, пять кошек, две канарейки и черепаха - и всех он кормит, отказывая себе в последнем, кроме вина, ибо без вина у него что-то вроде паралича: еле ходит и двух слов не может связать; а вот Владик Горьков, человек огромного мужества: сам себе плоскогубцами три больных зуба выдрал, - и теперь к стоматологам никто не ходит, пользуясь его услугами (сто грамм - зуб); а вот Михаил Петухов, справедливейший человек, всегда строго следящий за ходом застолья и безобидно покрикивающий: "Саньке налить полста!.. Ваське двойную!.. Нинке не наливать до следующих указаний!" - и таким образом режиссирующий питье так, что оно течет ровно и благородно; а вот Ольга Дмитрук, бывший бухгалтер, знаменитая способностью, посмотрев в течение трех секунд на любой стол, определить с точностью до рубля стоимость всех напитков и кушаний; уважая этот талант, ее даже на свадьбы с этим аттракционом приглашают; а вот Саша Филинов, бывший подводник, то и дело восклицающий: "Идем на погружение!" - при этом никто никогда не видел его в состоянии полного погружения; а вот Витя Шушаков, известный тем, что предсказывает политические события в стране на полгода вперед, перед его домом регулярно останавливаются черные машины и выходят таинственные люди в черном, другой бы на своем даре капиталы нажил, а Витя довольствуется за любой прогноз одним и тем же гонораром, который он, не уважая свой легкий труд, называет - "пузырь"… И это только собравшиеся здесь, а сколько не сумевших прийти - милых, славных, близких, - аж слезы подступают…
И Змей, дождавшись тишины, возгласил сквозь спазмы прощальных рыданий:
- За Владивосток! Ура!
Глава тридцать вторая
Прощания. Парфен. Мила.
Парфен, то есть Парфенов Павел Павлович, направился было домой, но по пути передумал и велел нанятому шоферу поехать на улицу Окосечную, что у Волги.
Окосечная улица колоритна: с одной стороны столетние хибары, с другой - овраг, поросший бурьяном, а посреди вечно грязная дорога, зато вдали чудный вид на Волгу. Может, за этот колорит и облюбовали улицу художники, которые здесь селятся. Когда-то хибары были добротными домами в два с половиной этажа, считая верхний деревянный полуэтаж, который следовало бы мансардой назвать, но неудобно. Эти-то полуэтажи и снимают художники под свои мастерские, а часто там и живут, потому что с семьями у них вечная неразбериха.
Здесь, в одном из домов, и устроилась теперь с новым своим возлюбленным Мила, бывшая любимая женщина Парфенова.
Парфенов поднялся по темной лестнице, постучал в ветхую деревянную дверь.
- Открыто! - послышался такой узнаваемый, сразу все всколыхнувший голос.
Парфенов вошел.
Мила лежала на чем-то, напоминающем нары, грызла большое яблоко и читала журнал "Огонек" за 1989 год.
Парфенов с некоторым удовлетворением увидел вокруг полный беспорядок: кучами и где попало - краски, кисти, холсты, рамы, чудовищно намалеванные картины, разрисованные стены, на столе грязные тарелки, в банке из-под кофе - окурки.
- Привет, - сказала Мила.
- Привет.
- Ты ко мне?
- А к кому же?
- Может, к Кириллу. К нему часто клиенты ходят.
- Картины покупают?
- А то!
- Неужели эти картины кому-то нравятся?
- Мало ли идиотов.
- То есть они и тебе самой не нравятся? - удивился Парфенов.
- Что я, дура?
- А зачем же ты тут живешь? Он как мужчина тебя устраивает?
- Ты его видел? Шимпанзе нарядить: он! Но гонора!
- Зачем же… Не понимаю.
- Надо же где-то жить, - сказала Мила, - не с родителями же дома. Заедят.
И Парфенов вспомнил, что она еще очень молода, ей всего двадцать один год. Он подумал, что жизнь с этой девочкой, которая вскружила ему голову оптимистичным своим цинизмом и молодой телесной страстностью, была бы ужасной, а ведь он, дурак, подумывал о такой жизни! И не просто так подумывал, ему казалось, что Мила привязалась к нему и даже по-своему - любит.
- А я уезжаю, - сказал он.
- Командировка?
- Уезжаю навсегда. Во Владивосток.
- Перевод по службе?
- Нет. Просто бросаю все и уезжаю.
- Нормально, - оценила Мила.
- Удивительно, - сказал Парфенов. - Недавно подумал о тебе и понял, что никогда тебя не любил.
- А я знала.
- Нет, действительно не любил.
- Да знаю я.
- Ты не веришь?
- Вот заладил. Если б любил, не ушла бы.
Парфенов был ошарашен.
- Постой. Это ты меня не любила, поэтому ушла. А я - любил.
- Ни капли. Просто нравилось со мной постелькаться, вот и все.
- Это неправда. Уж кого я в жизни любил, если честно, то тебя.
- Ври больше.
Парфенов усиленно соображал.
- Постой. Но если так… Получается недоразумение. Ты думала, что я тебя не любил, поэтому ушла. А я думал, что ты разлюбила, поэтому ушла. Но если выясняется, что я тебя любил - и люблю и что ты тоже, то тогда… Зачем тогда мне Владивосток? Я останусь, и мы…
- Красивый город, говорят. Океан, сопки…
- Ты меня слышишь? Давай…
- Что? Поженимся?
- Ну, хотя бы. Да. Поженимся.
Парфенов подошел к Миле и присел на край нар, взял ее за руку. Рука была холодная и вялая.
- Нет, не любишь ты меня. Сам же сказал. Вошел и сразу: я тебя не любил.
- Я с досады! Мало ли что человек с досады!.. Мне обидно, что ты…
- Все. Слово не воробей, вылетит - не поймаешь.
- Да люблю я тебя, дура, люблю, Мила, Милочка, радость моя… - целовал Парфенов холодную руку.
Мила хрустнула яблоком и сказала набитым ртом:
- Бубу, гага росые мууки самами кукут!
- Что?
Она прожевала:
- Люблю, когда взрослые мужики соплями текут. Жалкий вид у них. Вы, мужичье, после сорока все такие жалкие делаетесь. Как ни крути, а молодость кончилась.
- Постой, - не обращал внимания на обидные слова Парфенов, глупо улыбаясь. - Ты скажи еще раз: значит, я ошибся? Значит, ты меня любишь, но тебе показалось, что я тебя не люблю, а… ну… ну, держу как любовницу?
- Именно так, то есть не совсем. Ты меня не любил, я тебя тоже, вот какой расклад.
- Но только что…
- Только что было без пятнадцати, а сейчас без десяти! Бежит время!