И этой тревогой он поделился с товарищами.
- В самом деле, - сказал Писатель. - Надо проверить.
И они пошли с Парфеном и отошли уже шагов на двадцать - и увидели, что Змея нет с ними.
Обернулись. Змей стоял с опущенными руками и понурой головой.
- Ты чего?
- Конечно! - сказал Змей. - Деньги для вас важней человека!
- Ты о чем?
- А о том! Теперь - моя очередь.
- Какая очередь?
- Вы меня водили к своим людям, которым хотели денег дать? Теперь - моя очередь.
- Хорошо, - сказал Писатель. - Если это недолго.
- Пешком десять минут.
- Пошли.
Глава семнадцатая
Лотерейщик Н. Ю. Юрьев и алгоритм Фортуны. Беллетристика. Осмеяние Змея. Тю-тю.
Они купили по бутылке пива и пошли, на ходу прикладываясь.
- Ну? - поторопил Парфен задумчивого Змея. - Что у тебя за кандидатура? Что за обездоленный человек?
- Он не то что обездоленный, он скорей псих. Это брат мой троюродный. И его надо вылечить.
- От чего? Не тяни, рассказывай!
И Змей рассказал.
Николай Юрьев был обычный мальчик и учился в школе. Тогда существовал обычай: девочки поздравляли одноклассников с Днем Советской Армии (23 февраля), даря, допустим, открыточку или лотерейку ДОСААФ и книгу "Битва в пути", а мальчики поздравляли одноклассниц с Международным женским днем Восьмое марта, тоже даря открыточку или лотереечку и тоже книгу - например, "Вязание крючком и спицами". Кстати, к Восьмому марта выпускались специальные лотерейные билеты. Досаафовские были дороже (50 коп.) и считались солиднее, потому что на них выпадало несколько автомобильных выигрышей, восьмимартовские стоили тридцать копеек, автомобилей было один-два, зато много всякой мелочи. Впрочем, и те и другие лотереи воспринимались одинаково бесполезными: не было случая не то что в классе, но и в школе, чтобы кто-то что-то выиграл. Не везло как-то.
И вот однажды Николаю поручили купить для семнадцати девочек семнадцать лотерейных билетов. Он купил. С приветливыми шутками, с мальчишескими смущеньями подарки были розданы девочкам, но одна книга и один билет оказались лишними: девочка накануне попала в больницу. Николай, раз уж он был ответственным за мероприятие, взял пакет с подарком домой, чтобы принести его в школу, когда девочка выздоровеет.
Но девочка не выздоровела, умерла.
Через какое-то время Николай, листая от безделья газету "Известия", которую выписывал отец, наткнулся на таблицу розыгрышей восьмимартовской лотереи. Он вспомнил о билете - и вдруг появилось в нем волнение странного предчувствия, которое он запомнил на всю жизнь. Он стал искать билет. Перерыл все, нашел книгу "Вязание крючком и спицами" - а лотереи нет. Он разозлился (хоть был мальчик уравновешенный), стал раскидывать вещи, пинать их ногами. Свитер свой так поддел, что он взлетел на шкаф. Успокоившись и не желая нагоняя от родителей, Николай стал убираться, полез и за свитером и там, на шкафу, в мохнатой пыли, обнаружил билет.
Он бросился к столу и с нарастающим чувством уверенности стал сличать номер.
И - выигрыш!
"Гитара" - было обозначено.
Николай был счастлив. Играть на гитаре он не умел, но главное - выигрыш! Никто в школе никогда не выигрывал, а ему - повезло!
Никому ничего не говоря, он отправил заказным ценным письмом лотерею в адрес тиражной комиссии, оттуда пришел ответ и вопрос, не желает ли он получить выигрыш деньгами?
"Только гитарой в гарантированном мне законом СССР порядке, а не жульничество!" - сердито написал Николай.
Через три недели он получил уведомление о посылке и с замирающим сердцем помчался на почту.
Там ему объяснили, что посылка - наложенным платежом и для получения ее ему следует заплатить 8 руб. 30 коп. Николай побежал домой, схватил из книжного шкафа несколько книг отца, по которым тот учился в техникуме и которые ему, работающему прорабом на стройке, давно были не нужны, отнес их в магазин "Букинист" и сдал за 10 руб. 18 коп.
В результате он получил-таки выигрыш - гитару стоимостью 7 руб. 50 коп., выпущенную, как свидетельствовала наклейка внутри корпуса, Мозжихинским деревообрабатывающим комбинатом.
Гриф ее болтался, дека имела трещину, металлические струны басов под пальцами визжали, как сто рожающих кошек, но Николай с помощью приятеля-гитариста довел ее до ума, и у того же приятеля перенял несколько аккордов. А дальше учился уже сам, но серьезно, по самоучителю Иванова-Крамского. После школы он стал подрабатывать музыкантом в ресторане, обивая порог филармонии и пытаясь проникнуть в какой-нибудь профессиональный вокально-инструментальный ансамбль. И ему повезло, его взяла на сельские гастроли ритм-гитаристом вместо запившего музыканта группа "Созидатели". Николай прошел нелегкую практическую музыкальную школу, он играл и на бас-гитаре, и на ударных, и за "Ионику" вставал, и перкуссией действовал, и даже саксофон освоил! Кроме этого, у хваткого парнишки, трезвенника и скромника, обнаружились организаторские способности, и вскоре он стал по совместительству чем-то вроде администратора ансамбля. Шли годы, он превратился в администратора матерого, вся страна знала его - и помнит сейчас (имея в виду, конечно, профессиональные круги). Причем работал он по мере возможности честно, а если и получал прибыль незапланированную, то, упаси боже, не в виде взяток, а в виде естественно остающегося неучтенного остатка, нигде никаким образом не зафиксированного. Внешний вид его был такой, какой положено иметь администратору его ранга: черный дорогой костюм, ослепительно белая рубашка, лаковые туфли. Но никто не знал, что костюм, рубашка и туфли существуют у Николая Юрьевича в единственных экземплярах, он носит их крайне бережно, собственноручно чистит, гладит, стирает. И завеса над его второй тайной жизнью (потому что описанная до этого явная была даже и не жизнью, а приложением) открылась бы только тому, кто побывал бы у него в квартире. Обставлена она была старым шкафом, списанным по ветхости и простоявшим до этого тридцать семь лет в одной из гримерок филармонии, взятым оттуда же креслом и феноменальным советским дачно-походным изобретением - раскладушкой. Это - быт вещей. А питание? В стареньком холодильнике имелась бутылка подсолнечного масла, две луковицы, полпачки маргарина, пять картофелин и долька чеснока. Чаю и кофе он не пил.
И все это оттого, что Николай Юрьевич Юрьев экономил каждую копейку, абсолютно всё тратя на лотерейные билеты. Он покупал все, какие только выпускались, он покупал их и вразбивку, и подряд по сто штук. И выигрывал: павлово-посадские платки, утюги, чайники, те же гитары неистощимого Мозжихинского комбината… Один раз выиграл даже ковер, а один раз телевизор "Свитязь". Все выигрыши он предпочитал получать деньгами, и препятствий ему не чинили, лишь только за "Свитязь" категорически отказались выдать денежный эквивалент. Что ж, пришлось получить. "Свитязь", включенный в сеть, пятнадцать минут разогревался, потом появилась полоса, потом возник диктор и произнес "тывая доминирующие тенде", после чего телевизор моргнул, икнул человеческим, но неестественным голосом и взорвался.
Отделавшись испугом и обгоревшими концами портьер (новых покупать не стал, а укоротил), Юрьев бесчувственно (верней, с окаменевшим одним чувством) продолжил свое дело. Он мечтал о главном выигрыше: об автомобиле "Волга ГАЗ-24", все остальное его не устраивало, мелкие выигрыши лишь раззадоривали. И - главное - чувство уверенности, осенившее его когда-то, не проходило. Тут настали времена, когда лотерей расплодилось безумное множество - от моментальных, стерев защитный слой на которых, можно сразу же узнать, проиграл ты или выиграл, до еженедельных с объявлением выигрышных номеров по телевизору. Пришел черед и суперлотерей вроде "Русского лото" и "Лотто-миллион" с главным выигрышем, выраставшим до сумасшедших цифр. И Юрьев бросил все - и ударился именно в две эти лотереи. Но и обстоятельства первой, явной его жизни менялись на глазах: мелкие пескари новорожденного шоу-бизнеса, которых Юрьев и за людей-то не считал, на глазах выросли в молодых акул, зубастых и неуязвимых, какими и являются настоящие акулы животного мира. Однако Николай Юрьевич Юрьев стал почти психологически неуязвим, он равнодушно отнесся к тому, что его вытеснили, отстранили, убрали - и что приходится служить теперь в той же филармонии завхозом, под казенным серым халатом нося все тот же черный вечный свой костюм. Дело в том, что в результате многолетних расчетов, подсчетов, попыток выявить алгоритм Фортуны, он пришел наконец к выводу, что никакого алгоритма нет: купишь ли ты тысячу билетов или один, увеличиваются шансы лишь на мелкие выигрыши (которые даже в совокупности всегда меньше расходов!), а для ГЛАВНОГО выигрыша - все равно. Поэтому он покупает один билет каждого розыгрыша, заполняет, отсылает - и ждет. Восемь раз он выигрывал мелкие суммы, ничуть им не радуясь. И для него уже не то важно, что у главного выигрыша много нулей, а то, что он один его получит, что удача наконец явится к нему во всем блеске, увенчает его жизнь - и оправдает те предчувствия, которые все эти годы с уверенностью существуют в нем!
- Это прямо беллетристика какая-то! - поморщился Писатель, тонко чувствующий безвкусицу в литературных и жизненных сюжетах (потому отчасти, что в своих коммерческих произведениях строго соблюдал законы безвкусицы). - Не хватает финала: он выигрывает, едет лично доставить свой билет и получить деньги, в поезде у него крадут бумажник, в котором ничего, кроме билета, и нет.
- Или, - подхватил Парфен, желая показать, что и его ум способен на творческую фантазию, - получает выигрыш, решает поменять на доллары и его обманывают жулики, оставив без копейки.
- Или, - соревновался Писатель, не желая уступить, - он умирает тут же, у экрана телевизора, как только узнает, что выиграл.
- Да ну вас, - обиделся Змей. - Я вам про живого человека рассказал, а вы начинаете про беллетристику какую-то. Я могу и один к нему сходить, вот в этом доме он живет, - указал Змей на старый облупленный дом, первый этаж оштукатуренный, второй - деревянный.
- Иди, - сказал Парфен, отдавая ему деньги.
И Змей ушел.
- Вот сейчас он поднимается, - сказал Писатель.
- Юрьев открывает дверь, - сказал Парфен.
- Змей говорит ему, что хочет дать ему три тысячи долларов, - сказал Писатель.
- Юрьев ничего не понимает.
- Змей объясняет, как умеет.
- Юрьев начинает понимать. Он в первую секунду радуется: удача пришла.
- Но тут же до него доходит смысл: нет, это не удача, а суррогат удачи!
- И он страшно кричит на Змея. Ему не надо подачек, он играет с судьбой в честную игру!
- Пошел прочь, кричит он и норовит столкнуть Змея с лестницы.
- Тот спускается, на ходу придавая лицу спокойное выражение.
- Нет, выражение легкой досады. И говорит: его нет дома.
И как только Парфен с Писателем закончили этот свой ернический диалог, из-за угла дома показался Змей с выраженьем легкой досады на лице.
- Его нет дома, - сказал он.
- Какая жалость! - воскликнул Парфен. - Может, сходим на работу, в филармонию?
- Не надо. Там эта… Соседка там… Сказала, что он в больнице.
- Тем более! В больницу к нему пойдем!
- Ты дослушай! - рассердился Змей. - Он в больнице, да. А в больнице отделения разные, так или нет? Морг в том числе. Он в морге, в общем.
- Тогда… - начал было Парфен, но Змей с такой обидой посмотрел на него, что он умолк.
- Ладно, - сказал Писатель. - Ходим, ходим, а время обедать. Давайте купим пожрать чего-нибудь и пойдем, Змей, к тебе. Закусим, выпьем слегка.
Так они и сделали. То есть купили по дороге колбасы, сыра, хлеба, бутылочку водки - и вот они дома у Змея, в уютной его комнатушке.
Змей полез под кровать. Шарил. Вылез. Осмотрелся.
- Что? - спросил Парфен.
- Тю-тю.
- Что - тю-тю? - заорал Писатель.
- Нету денег…
Глава восемнадцатая,
в которой Писатель и Парфен обличают Змея, ибо Писатель с досадой подумал, что надо было быстрее хватать эти деньги и нести домой - на радость жене и дочерям, он тосковал, что не увидит теперь их счастливых лиц… с другой стороны, дочери стали до того отчужденными, что, пожалуй, элементарного человеческого чувства признательности выразить не пожелают, так как слишком это для отца большая роскошь, обойдется, впрочем, нет смысла заранее огорчаться - денег-то нет; а Парфен признался себе, что втайне с самого момента нахождения денег представлял себе, в каком изумлении вытянется лицо жены (и без того достаточно вытянутое), а он не сразу, нет, не сразу выложит эти деньги, он сначала скажет, что губернатор вскорости покинет губернию и решил напоследок всех помощников щедро одарить - и даст ей тысячу, когда же она наохается и наахается, он скажет, что давно пора бы к чертям собачьим сменить мебель, она возразит: на это тысячи не хватит, он скажет: "Почему тысячи? У меня еще есть!" - и начнет вынимать деньги, раскладывая их на широкой супружеской постели (он почему-то эту сцену в спальне представил), и жена вслух будет считать, на глазах сходя с ума от радости, - и вот уже вся постель застелена купюрами, они берут их в охапки и осыпают себя, а потом обнимаются и… - но тут Парфен подумал с тоскою, что, увы, пусть подло это, но не жене хотел бы он эти деньги бросить к ногам, а той женщине, которая ушла от него, с нею хотел бы он обняться и… - но денег-то нет!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
- Ты лопух, - сказал Змею Писатель.
- Ты просто идиот, - констатировал Парфен.
- Ты нарочно это сделал! - заявил Писатель.
- Ты, может, их перепрятал? - заподозрил Парфен.
- У него на это не хватило б ни времени, ни ума, - отверг Писатель.
- В таком случае его убить мало! - приговорил Парфен.
- Ты абсолютно нищий духом человек, а еще в Евангелии сказано, что у неимеющего отнимется! - заклеймил Писатель.
- Ты козел, - втолковывал Парфен.
- Ты один раз в жизни в руки получил счастье, но, поскольку оно для тебя в диковинку, ты сумел все сделать для того, чтобы это счастье уплыло из твоих рук! - объяснил Писатель.
- Ты урод, - изгалялся Парфен.
- Ты еще в детстве поражал меня своим неофитством и нежеланием развивать свой ум и интеллект! - огорчался Писатель.
- Ты мундук! - неистовствовал Парфен.
- Ты е. п., ш. т., г. с., в. д. е. к.! - не выдержал Писатель.
- Мы договаривались не выражаться, - напомнил Змей, глядя в пол.
- Не выражаться? - завопил Парфен. До этого он сжимал в руке один из шаров, увенчивающих допотопную металлическую кровать Змея. Когда-то шар плотно был привинчен, потом резьба стерлась и разболталась, Змей еще в детстве, балуясь, отвинчивал-привинчивал шары, - и вот теперь шар держался на штыре нахлобучкой. И Парфен дернул рукой и ощутил шар в руке и, вне себя от ярости, бросил его в Змея.
Он промахнулся. Шар шарахнулся в стенку, проломив ее, реечно-штукатурную, - и тут же исчез в дыре.
Писатель подошел, осмотрел и сказал Парфену:
- Ты его убить мог.
Змей поднял голову, сунул палец в дыру и сказал:
- Да.
- Я мимо бросал, - сказал Парфен, мгновенно вспотев и зная, что говорит неправду.
Змей подумал о чем-то и вдруг закричал:
- Мама! - и выбежал.
Парфен и Писатель молчали.
Через пару минут Змей влетел в комнату:
- Пошли! Еще есть шанс! Ах, мама, мама, маманюшка!
На бегу объяснил: да, в его комнату никто не входит. Кроме матери! А мать - дело понятное, про нее и говорить вроде не надо было. Она, оказывается, решила убраться, увидела сверток. А у Змея, человека очень чистоплотного, о чем не раз упоминалось, есть привычка: остатки еды и всего прочего сворачивать в аккуратные бумажные свертки, а потом выносить в мусорный бак. Вот мать и подумала, что это очередной мусор, и вынесла.
- А когда баки эти увозят? - спросил Писатель.
- Когда вздумается.
- Обычно утром или вечером, - с надеждой сказал Парфен.
- У нас ничего не делается обычно! У нас все делается как попало! - закричал Писатель с гражданской болью.
Глава девятнадцатая
Фима Досталь по кличке Достаевский. Было три, стало семь. Хохот и денежный полет. Нервный шофер. Свалка. Эксперт и проницатель. Чуть не убили.
Мусорный контейнер оказался пуст.
Они стояли вокруг него, глядели на дно.
Прилипший обрывок туалетной бумаги выглядел оскорбительно.
- Спокойно, - сказал Парфен. - Безвыходных ситуаций не бывает.
И он ринулся куда-то, а Писатель и Змей поспешили за ним, почему-то сразу и безоговорочно поверив, что именно Парфен, человек дела и политики, сумеет вернуть деньги. Мы вот всё ругаем политику, думали они второпях, а она иногда - нужна. На кнопочки какие-то нажать - и дело в шляпе. Какие кнопочки надо нажимать, они не знали, но имели представление о том, что в политике происходят самые фантастические чудеса, почему же не случиться чуду заурядному и не в политической, а в человеческой жизни?
Парфен, наменяв мелочи для телефона-автомата, влез в будку и стал по памяти набирать нужные номера. Голос его стал озабочен, но не бытовой озабоченностью, не личной, а какой-то особенной, в которой слышалась энергичная и строгая печаль о людях вообще. Он спрашивал о чем-то каких-то Иванов Петровичей и Петров Ивановичей. И добился истины.
- Этот участок убирают машины АТХ-1, начальник Иван Иваныч Низовой. Свозят на свалку за город, за Жареный Бугор. Если поедем сейчас туда, то успеем как раз к разгрузке, а то и раньше. Змей, лови мотор!
Змей тут же выскочил на дорогу и поднял руку.
- Дурак, смотреть надо, кого тормозить! - одернул было его Парфен, но - поздно.
Змей, не помнивший, когда последний раз он пользовался услугами такси или частников, не разбираясь в иерархии машин, указывал остановиться не чему там нибудь, а длинному автомобилю представительского класса, мерцающе-зеленого цвета, с темными стеклами.
А ехал в нем не кто иной, как Фима Досталь по кличке Достаевский, один из крупнейших легальных бандитов Саратова. Глянув в зеркало заднего обзора и не увидев других машин, Фима понял с изумлением, что эти оборванцы останавливают, как извозчика, именно его! Достаевский возмутился всеми ста пятнадцатью килограммами своего тела. Немотря на тучность, он был ловок в вождении машины (хотя статус не позволял ему слишком часто ездить самому, его обычно шофер возит), он не хотел насмерть давить нахалов, а только - напугать. Вот этого горбоносого, который на проезжую часть вышел и махает клешней. Достаевский сбросил скорость и замигал поворотником, якобы намереваясь остановиться. Горбоносый опустил руку и ждал спокойно, что-то говоря своим спутникам. Тут Достаевский дал скорости (колеса взвизгнули) и рванулся вперед. Удара ощутимого не было, но некое соприкосновение Достаевский ощутил телом машины. Он затормозил и вышел: ему желалось убедиться, что задуманное было выполнено чисто.
Горбоносый стоял, скорчившись.
- Задел? - спросил Достаевский.
Змей, решив, что человек сделал гадость ненарочно и вышел извиниться, сказал правду:
- Слегка. Но ощутимо.
- Что и требовалось доказать! - удовлетворился Достаевский, вынул из бумажника долларовую сотню и сунул горбоносому за пояс штанов. - Лечись!