Глава двадцатая
Злодеям - по злодействам их. Брат Змея - предатель. А он вовсе и не предатель. Сглаз, порча и депрессия. Расписка. Черт-баба.
В машине друзей разморило после коньяка.
- Еду, еду, еду к ней, еду к милушке своей! - тихо спел Змей. Он радовался не обретению денег, а тому, что его вина пред друзьями наконец снята. Песню же эту, а не другую, он спел, привыкнув в компании своих простых ежедневных друзей быть таким же простым (каким, впрочем, и был на самом деле большее время своей жизни), говорить простые слова и петь простые песни, хоть ему более по душе современные романсы с мыслью и тонким чувством, как то: "Мне нравится, что вы больны не мной". Или: "Мне снился странный сон, что люди делятся на женщин и мужчин". И т. п.
Всем хотелось необыкновенного.
Но и чувство долга витало над ними.
И - ответственность Большой Идеи, без которой им казалось немыслимым и недостойным провести сегодняшний день.
- Итак, - сказал Писатель. - У нас теперь свободных семь тысяч.
Змей и Парфен склонили головы, соглашаясь.
- Мы пошли по неверному пути, пытаясь облагодетельствовать этим дьявольским подареньем хороших и впавших в беду людей. Надо поступить иначе. Мы дадим эти деньги - злодею. Подлецу. На которого нет ни людского суда, ни юридического. И пусть они погубят его. Желательно при этом, чтобы злодей был еще каждому из нас и личным врагом: таким образом мы удовлетворим чувство мести, присущее каждому человеку, - сказал Писатель, который, будучи серьезным мыслителем, не боялся низких истин о человеке, а даже гордился знанием этих истин.
И в душе Писателя, а затем и Парфена шевельнулось нечто мефистофельское, в душе же Змея ничего не было, кроме удовольствия, но уж кто был похож на Мефистофеля, так именно он со своим довольно зловещим, если приглядеться, профилем.
- Вы чего? - спросил Змей, видя, что на него смотрят.
- Злодей есть у тебя на примете? Враг?
- Врагов нет.
- Ну, не тебе враг, а близкому твоему.
- Тоже нет.
- Так не бывает.
- Бывает. Ну, кто-то должен мне сколько-то. Так и я должен. По сусалу били. Так и я бил. Менты обижали. Но у них служба такая.
- Где обижали? - оживился Писатель. Ему, увы, тоже приходилось претерпевать в пьяном виде, он даже в вытрезвитель несколько раз попадал.
- Ну и что? - сказал Парфен. - Ты предложишь им деньги? А они нас засадят и не выпустят до тех пор, пока все остальные деньги не вытрясут.
Змей подумал и сказал вдруг с удивлением:
- А ведь враг-то у меня есть.
- Кто? - обрадовались Писатель и Парфен.
- Брат, - вздохнул Змей. - Родной брат мой.
- Это старший? - спросил Писатель. - Я его плохо помню. Как его зовут?
- Глеб.
- Ты же говорил, что он военным летчиком стал и погиб!
- Живой он. Скучная история. Ты думаешь, почему я с матерью в двух комнатках оказался?
- А сколько было? Я, вроде, в школе когда учились, домой к тебе почему-то не заходил. Или не помню. Сколько времени прошло!
Было, рассказал Змей, аж пять комнат: удивительная квартира по тем временам. Но и отец был человек удивительный: мастер-изобретатель, которого так ценили на его заводе, что и целый дом ему отстроить могли, но он предпочитал родовое гнездо, где жили еще его родители, квартира, странным образом не превратившаяся в коммуналку.
Но вот отец умер, Глеб женился, жена его оказалась сквалыжница, потребовала размена квартиры, ссылаясь на будущих детей (справку о беременности предоставила), и в считанные недели обтяпала дельце, и глядь: за стенами вокруг новые люди живут, а у Глеба с женой благоустроенная двухкомнатная квартира в благоустроенном доме.
Мать обиделась глубоко и серьезно. Змей было поскандалил на первых порах, а потом забыл о брате - намертво. Они с матерью даже не упоминают о нем. Слава богу, хоть соседи приличные люди оказались, Лидия Ивановна с сыном за двадцать лет, прошедших с тех пор, вполне сжились, сроднились с ними…
- И он за все эти годы ничем матери не помог? - возмутился Парфен.
- Он даже не появлялся. Ни разу.
- Подлец! Едем к нему!
- Он, может, и не там живет…
- А может - там!
Они поехали, по пути говоря (Парфен с Писателем) о том, что одна из главных национальных проблем современности - истончение, искривление, извращение, прерывание и омертвение родственных связей.
Дать денег в наказание брату-предателю решили две тысячи (оставив по две врагам Парфена и Писателя), а тысячу пока оставить про запас.
По пути они купили портфель-дипломат в магазине "Военные аксессуары": специальный, металлический, с кодовыми замками и ключами. Подумав, приобрели здесь же наручники. Уложили туда несгораемый сверток, примкнули портфель к руке Змея (так как-то само решилось), ключи от портфеля взял Писатель, а от наручников - Парфен.
- Теперь только вместе с рукой отымут! - похвастался Змей, любуясь блеском наручников и матовостью кейса, выкрашенного в тайный приключенческий темно-серый цвет.
- Ох, не говори ты так! - воскликнул мнительный Писатель.
Змей ухмыльнулся.
Завезло их довольно далеко: в район новостроек по имени Молодежный. Впрочем, давно они стали уже старостройками. Впрочем, они и когда новостройками были, выглядели старообразно, словно облупленные при самом возведении фасады и корявые балконы входили в замысел архитектора.
Дверь долго не открывали.
- Может, он на работе? - с надеждой спросил Змей.
Но нет, вот послышались шаркающие шаги.
Дверь открыл старик с всклокоченными волосами, с седой щетиной на щеках, в стариковских пижамных штанах.
- Скажите, а Глеб… - начал Змей и осекся. - Глеб, ты?
- Я, - ответил старик, и тут друзья увидели, что он совсем не старик, а напротив, совсем молодой… Ну, то есть не совсем, но не более пятидесяти, это было видно по его спине, которой он повернулся, шаркая от них в квартиру, и по другим приметам.
Может, просто болеет человек?
- Обувь сымите! - сказал из комнаты брат Глеб.
- Слушайте, не надо! - прошептал Змей. - Давайте не будем! Он, похоже, и так Богом наказан!
- У Бога свое наказание, у нас свое! - горделиво сказал Писатель, чувствуя (по необходимости профессии) ледяной холод справедливой жестокости.
- Суть не в том, - возразил Парфен. - Мы теперь не накажем, а поможем ему. Деньги те же, а смысл иной.
Они вошли.
В квартирке, надо заметить, было чистенько, уютненько, мебелишка полированная, то, се… Телевизор в углу большой. Чувствовался скромный достаток.
- Давненько не виделись, - вяло сказал брат Глеб.
- Да, - сказал Змей.
- Нинка скоро придет. Жена.
- Намек поняли, - среагировал Парфен.
- Да нет, сидите. Только выпивать нельзя. Она зверь в этом смысле.
- А ты вроде выпиваешь? - по-братски откровенно спросил Змей.
- Мне одному можно. Мелкими порциями. А сейчас еще и бронхит, лечусь. На больничном я.
- Работаешь, значит? Где?
- На работе, - сказал брат Глеб.
- Выглядишь ты не очень, - сказал Змей тихо.
- А с чего мне выглядеть? Нинка соки сосет. Она вампир.
- Это в каком смысле?! - осведомился Парфен. - Как в фильме ужасов?
- В фильмах таких ужасов нет. Просто чувствую: сосет. Сглазила меня. Порчу навела. Зелья приворотного дала, чтобы я от нее не сбежал. Наколдовала через бабку, чтоб я к маме не хотел идти, я и не хочу. А так бы я давно, - объяснил он брату.
- Да ты что! - воскликнул Змей. - Это мы все выдумываем себе! У нас элементарная депрессия, - блеснул он эрудицией, - а мы - сглаз, порча!
Брат только махнул рукой.
- Щас прям! Я эту бабку как живую вижу. Иду на работу, работаю, хочу пивка потом выпить, она, бабка: "Ладно". Ну, выпью кружечку. Хочу вторую - не лезет! Прямо мутит, и все тут. И бабка эта перед глазами: "Иди домой! Иди домой!" Так вот и… На работу и домой, вся жизнь. Нет, иногда будто отпускает. Назло этой бабке, когда Нинки нет, беру бутылку водки, выпиваю - и ничего, нормально. Но Нинка потом меня привязывает.
- Это как?
- Ну, веревкой к столу привязывает на выходные дни. В наказание. А сама уходит.
- Веревку же перерезать можно! Или отвязать!
- Перережешь - увидит. А отвязать пробовал. Ходил, по квартире гулял, потом обратно привязался, а Нинка пришла и даже не посмотрела на узел, а сразу по морде мне. Это не колдовство? Насквозь меня видит через бабку свою, ведьма!
Помолчав, он сказал:
- Извините, что не угощаю. Насчет угощенья у нас Нинка распоряжается. Если захочет.
- Мы сами угощаем! - заторопился Змей, доставая припасенные две тысячи долларов и кладя их на стол перед братом Глебом.
- Это что?
- Деньги.
- Откуда?
- Заработал.
Брат посчитал.
- Две тысячи ихних? Воруешь, что ли? - спросил он равнодушно.
- Зачем! Хочешь верь, хочешь нет, - нашли! Целую кучу. Решил вот тебе помочь.
Брат потрогал деньги, даже понюхал, о чем-то коротко помечтал - и заплакал.
- Ты что? Ты что, брат?
- На что они мне? - утирал слезы Глеб. - Нинка отнимет. Были б дети, дал бы им и сказал бы: бегите куда глаза глядят отсюда.
- А разве нет детей? - спросил Змей. - У нее ж беременность была.
- Ложная оказалась. Так что…
- Постой, постой! Ты спрятать можешь!
- Найдет. У нее бабка все насквозь, я ж говорю… Там такая бабка!
- Иди ты, извини, со своей бабкой!.. Положи в банк на свое имя!
- Снять заставит. Наколдует, своими ногами пойду, своими руками возьму - и ей дам.
- А если я тебе буду давать? Понемногу?
- Догадается.
- Вот чудеса! Что же делать? - растерялся Змей.
- Да ничего. Спасибо, что вспомнил. Маме привет, скажи: тоскую, - опять заплакал брат Глеб. - И идите, а то Нинка…
Но было поздно: хлопнула дверь.
В глазах Глеба появилось нечто такое, что дало повод Писателю подумать: не прав Змей, не в депрессии тут дело. И еще он подумал - уже лично для себя: лучшее средство от депрессии - отчаянье. Может, впасть в него?..
Резко вошла женщина Нинка.
Она была довольно моложава, довольно привлекательна, энергична, полна крови и жизни - и все друзья невольно переводили взгляд с нее на Глеба, сравнивая. А тот лишь покорно усмехнулся и пожал плечами.
- Я просила тебя, г., с. с., п. е., алкашей не звать в дом? - закричала Нинка. И с маху отвесила ему оплеуху, голова Глеба мотнулась и тут же вернулась на прежнее место.
- Это не алкаши, - сказал он. - Это вот брат мой Сергей. А это…
- А это что? - увидела женщина на столе деньги.
Змей объяснил ей ситуацию.
- Так! И за что ж такие подарки?
- Брат он мне, - сказал Змей. - Решил помочь.
- А где ты раньше был, брат? А теперь явился с подачками своими!
Змей не знал, что ответить. Он уж было потянулся к деньгам, но женщина схватила их в пук:
- Нет, погоди! Я милицию сейчас вызову!
Тут все трое стали объяснять, что дело чистое, милицию вызывать ни к чему, хотите деньги взять - берите, не хотите - не надо!
- Дорогой бриллиант дорогой оправы требует! Шубу купите! - льстиво вспомнил Писатель слова из какой-то пьесы А. Н. Островского. Но его слова не подействовали. Зато удивительно точно поступил Парфен, безошибочно умеющий общаться с женщинами такой внешности и такого возраста (независимо, депутат она или продавец лука). Он безбоязненно взял Нинку за локоток и проворковал:
- Сударыня, о чем вы волнуетесь? Если б это деньги, а то это ведь мелочь. Сравните их масштаб с масштабом вашей личности, и все встанет на свое место. В то время когда эмансипация выродилась в феминизм, а объективные тенденции способствуют уже вообще унисексу, это ли предмет для спора?
Нинка ничего не поняла из слов Парфена, но он этого и добивался, ему важно было, чтобы она поверила его тону, а не словам.
И она, посмотрев снисходительно на обаятельного мужчину, сказала:
- Ну ладно. Только без расписки не возьму. Сама бухгалтер, знаю, бумажка везде нужна.
Что ж, взяли с нее расписку и распрощались - и даже довольно приветливо.
- Ну и черт-баба! - сказал Парфен, садясь в машину, которая ждала их у подъезда. - Главного понять не могу, прости, Змей: зачем он ей нужен? А?
Змей смотрел в окно.
Глава двадцать первая,
в которой приятели рассуждают об искушении злом и о театральности злодейства.
- Черт-баба, черт-баба… - задумчиво повторял Писатель, и Парфен понял, что у того рождается мысль.
- Черт… расписка… вечный сюжет, - бредил Писатель наяву. - Вот что, братцы! Собираясь злодействовать над злодеями, мы лишаем себя удовольствия театрализовать это дело! Пусть тот, кому мы дадим эти тысячи, напишет расписку, как жена твоего, Змей, брата.
- Гадина, что сделала с человеком!..
- Но расписку такую: я, имярек, продаю душу черту за две тысячи долларов.
- Не маловато? - спросил Парфен, как бы что-то мысленно прикидывая.
- И за доллар продадут! - успокоил Змей, и Писатель благодарно улыбнулся ему за поддержку.
- Едем к одному человечку! - сказал он.
Глава двадцать вторая,
в которой друзья едут к одному человечку, с которым Писатель когда-то учился в Литературном институте; человечек этот, по кличке Гений Недоделанный, с самого начала учебы приобрел вид учителя и мэтра, высокомерно поглядывая на остальных: Гений слишком был уверен в их бездарности; прошло время - и из всех тех, кто собирался стать писателями, писателем стал лишь Писатель да еще пара штук выпускников Литинститута, а один так очень успешный, много издающийся, лауреат премий, в том числе зарубежных, лидер новой прозы, по мнению некоторых критиков; но Гений, сам за это время не опубликовав (и, по некоторым источникам, не написав) ни одной строчки, продолжал презирать тщедушные творения и Лауреата, и Писателя (Писателя еще и потому, что волею судеб был его земляк и проживал сейчас в том же городе), нашего Писателя снобизм Гения возмущал и раздражал всегда, при этом ему даже не доказать хотелось что-то, не признания Гения добиться (это было абсолютно невозможно!), ему хотелось его по-человечески уязвить, но не знал, чем; Гений вообще казался неуязвимым, в том числе и в смысле быта, снисходительно проживая то с одной, то с другой молоденькой красоткой из числа почитательниц его таланта (что Писателя тоже возмущало), жил на их деньги, а в последние годы, когда девчонка бедная попалась, существовал на средства от продажи "Гербалайфа".
Гений встретил друзей не здороваясь, без удивления, провел в комнату, не познакомил с подругой своей, которая лежала на диване с книгой - и читать не перестала.
Писателю не терпелось.
- Здравствуй, Гений Недоделанный! - сказал он.
- Привет, - сказал Гений.
- Я пришел к тебе по делу.
- Неужели?
- Вот деньги, две тысячи долларов! Я хочу дать тебе их.
(Вышколенная подруга Гения даже ухом не повела, как лежала, так и лежала. И зевнула даже.)
- За что?
- Мы проводим некий эксперимент, - торопился Писатель.
- Это хорошо. "Кюммелю" хочешь?
- Нет.
- Дело твое.
Гений налил себе из изящного графинчика в темный стакан какого-то напитка и со вкусом стал пригублять.
(- "Кюммель" - это что? - спросил Змей тихо Парфена. Тот толкнул его локтем. Он сам не знал.)
- Продолжай, продолжай, - поощрил и разрешил Гений.
- Я даю тебе деньги. А ты пишешь расписку. Что ты продаешь свою душу черту за эти деньги. Согласен?
- Занятный эксперимент. Что ж, я готов.
Гений сел за стол и на чистом листе бумаги написал требуемую расписку.
Писатель схватил ее.
- Ты не написал сумму! Две тысячи долларов! Прописью!
- Извини.
Гений дописал.
Потом взял из рук Писателя пачку банкнот и стал аккуратно рвать ее своими артистическими пальцами.
Подруга все так же читала.
- Видишь ли, друг мой, - сказал Гений офонаревшему Писателю, бросив обрывки на пол, - твой эксперимент глуп и пошл, как все, что ты делаешь.
- Ты не читал ни одной моей строки!
- Это и не обязательно. У тебя на лице все написано. И черновики, и чистовики. Ты бездарен.
- А ты гений?
- А я гений, - спокойно сказал Гений. - Потому что я в душе своей давно уничтожил все категории, все те системы координат, на которых базируется человеческое сознание. Ты говоришь: продать душу. А что такое - продать? И что такое душа? Ты говоришь: черт. А что это такое? Ты говоришь: расписка. А что это? Ты говоришь: деньги. Не понимаю!
- А жрешь на какие шиши? - неприязненно спросил Змей. Ему казалось, что он знает таких людей. Есть в их среде человек по кличке Трехголовый (хвастал, что у него три высших образования), тот тоже орет все время, что презирает материальное как факт и как философию, но, между прочим, где выпить на халяву, он чует своим носом и фактически, и философски. Едва соберутся мужики и бутылки не откроют еще, глядь - его тощая трехголовая фигура уже маячит поблизости.
- Живу на какие шиши? - иронически спросил Гений. - На деньги, конечно! Но дело не в предмете, а в отношении к нему! В моем сознании все становится артефактом! Думаете, я такой дурак, что не понимаю, что на эти две тысячи можно было бы купить много хорошего? Прекрасно понимаю! Но это - не артефакт! А вот порвать их - артефакт! Для меня лично это принесло гораздо больше морального удовлетворения и даже физического, поскольку я ощутил нечто вроде интеллектуального оргазма! А эти артефакты, в свою очередь, преобразуются в стройную систему моего романа "Бездонный колодец"!
- Ты пишешь роман? - спросил Писатель - и даже с уважением: он никак не может избавиться от привычки трепетно относиться к попыткам других людей творчески выразиться.
- Писать? Но разве ты не знаешь, что всякое Слово уничтожает Пра-Слово? Разве ты не знаешь, что пишешь не по чистому листу: нет чистых листов, на каждом уже что-то написано! Замарывая своими закорючками это написанное, ты, может, уничтожаешь великое! А?
Писатель вдруг почувствовал, что Гений в чем-то прав. И ему глупой показалась эта квазидемонская затея с распиской о продаже души черту.
Почувствовав себя победителем, Гений решил упрочить победу.
- Или вот, - указал он на девушку. - Я, как вы это называете, люблю ее. Хотя - по-другому. К примеру, я пью кофе, так? Я же не говорю: "мой кофе"! А если и говорю, то это так, речевой оборот. Кофе - для всех и всем. У меня есть - почему не угостить? Точно так же дико говорить: моя женщина! Точно так же естественно угостить ею других. Многие, кстати, так называемые первобытные народы поступают мудро и инстинктивно подобным образом. Обнажись, котик, - сказал он подруге.
Та обнажилась, что стоило ей небольшого труда, ибо на ней было всего две-три вещи, и лежала гибкая, гладкая, стройная, спокойно глядя в потолок.
- Хороша? - спросил Гений.
Писатель затаил дыхание, Парфен, напротив, громко задышал, а у Змея кадык с бульканьем прошелся по всему горлу.
- Тогда прошу! - пригласил радушный хозяин.
- Но она-то не кофе, ее-то спросить надо бы! - вырвалось у Змея.