Тут мы некоторое время поболтали о фора-менифере, сферах, окружающих землю, и как они устроены – разумеется, в соответствии с тем, что repp Шпек прочитал в "Литературном дайджесте". Собеседник просит меня пойти дальше и поведать ему, каким был мир до потопа, ибо этот вопрос менее всего им изучен. Герр Шпек заранее благодарит меня, поскольку убежден, что к тому моменту, когда я умолкну, он будет знать чуть больше, чем сейчас, и это сделает его счастливее на весь остаток дня. Таким образом, через некоторое время мы, люди, вернемся к своей духовной природе, в которой лично герр Шпек чрезвычайно заинтересован, потому что не хочет пыть шифотное, который не тумать. Он утверждает, что мир был бы прекрасен, если бы только все люди любили друг друга. "Я не насыфать это люпоф, – говорит он, – кокта тфа шелофека пыфают фме-сте и сарашаются полесненной корячкой. Это фее фиситчекое, как я фырашаюсь. Это не лутше, чем у шифотных, ферно?" Тут я осмеливаюсь возразить, пытаюсь объяснить, что физические чувства тоже очень важны, возможно, даже важнее братских. Герр Шпек заявляет о своем несогласии, потому что "сейчас я фам скашу пошему. Што есть люпоф? Пустой сфук. Сколько это тлится? Тфе нетели? И што, фее? Я насывать люпоф дуковный шуство, который помогает понять мир. Люпоф – это фам не уличный пес, бегающий фесь тень по улице и нюхать фостух. Так или нет? Кокта тва шеловека лупят друк друка, это не есть люпоф. Это есть фиситческое. Это кокта коворит тело. Тело есть тля шивотное, который не иметь расум, не уметь наслаштаться океан или опера…"
Мало-помалу мы переходим к президенту Рузвельту, великой исторической личности в глазах моего собеседника. "Преситент Русфельт, он коворить фо фремя фыпоры: "Не идите в политику, если кожа у фас чуть потоньше, чем у носорога". Тонко подметить. Йя-йя, польшой шеловек, как ефо прат Тедди. Фы, наферное, слышали про ефо прата, што он делал на Филиппинский острофа тафным-тафно? Тоше феликий мыслитель. Фот потчему я коворю, што Америка делает кароший краштане…"
(Перерыв: нас позвали на обед!)
* * *
Пятница, на борту "Виндама".
Еще несколько страниц, Джои, и я побью собственный рекорд! Нынче утром скопировал надпись в мужском туалете; гласит она следующее:
"Men wordt verzocht in de privaten niets te werpen, waardoor deze kunnen verstopen, of het doorstrommen van water kan worden belemmerd".
Естественно, это официальный голландский. Для полного счастья привожу здесь прощальные слова Наны, тоже "на языке оригинала":
"Ik zou je nooit iemand gelukkig gemaakt… Ook mezelf niet… zoo ben ik geboren".
Нет, люди не обратятся в прах, как утверждает Библия; мы станем протоплазменной слизью, устилающей океанское дно. Кроме того – и этот факт мне тоже поведали сегодня, – оказывается, расстояние между линией горизонта и человеком на корме составляет всего лишь двадцать миль. Причина, по которой мы не можем видеть дальше (случаи близорукости здесь не рассматриваются), заключается в кривизне планеты: каждые пять миль поверхность клонится точно на один фут. Вот почему бушприт совпадает по уровню с килем судна, идущего впереди. На морском языке это называется "геодезией" Земли. По мне, так в подобных рассуждениях чересчур много воды.
Вчера мы не ложились до полуночи, резались в "кино", или в achtendacheter, или вернее, в sesensester. Игра проходила в столовой третьего класса. Некое разнообразие в забаву вносило присутствие двух люксембуржцев, нескольких литовцев, чехов и фризов, а также одного зеландца. Последний выращивает розы в Калифорнии. Черные розы. По его словам, очень важно следить за корнями, чтобы те не подхватили рак. Для игры требуются карточки лото и, главное, фишки, которые ты ставишь на определенное число, когда его называют. Еще стюард повязывает на запястье белый мешочек; в мешочке лежат маленькие такие диски с номерами от единицы до девяноста. Лучшее число – achendachtig, после него идет sesensester. Неплохо иметь под рукой кружку пива, иначе рискуешь уснуть прямо за столом. По утрам не обойтись без слабительного, и все из-за неизменного пудинга. Ежедневно он принимает новые личины, однако меня не проведешь: это тот же самый нессельродский пудинг. По вкусу – будто жир, налипший на кухонный вентилятор. Или надоевшие pommesrissol'ees. Примерно в десять тридцать подают бутерброды с холодной говядиной, помазанные маслом и посыпанные тмином. Если надумаешь принять душ, внеси свое имя в список на двери уборной. Туалетный дежурный должен быть предупрежден заранее, дабы вовремя направить горячий пар для нагревания воды и открыть чуланчик, где хранится особое морское мыло.
Главный стюард родом из Гарлема. Именно он управляет процессом игры. Во-первых, как я уже упоминал, повязывает на руку белый мешочек. Затем церемонно присаживается, достает из мешочка маленький диск и провозглашает его номер – сначала на английском, потом на немецком, потом на французском и, наконец, на итальянском языках. Стоит кому-нибудь выкрикнуть: "кино!", главный стюард подзывает помощника, радостно указывает на счастливца и после скромного, но торжественного ритуала повелевает прочесть выигрышную строку – медленно, по одному номеру. После каждого названного числа главный стюард, удобно усевшийся на стуле, с белым мешочком на запястье, с дотошной неторопливостью ищет карточку лото, цифры на которой соответствуют начертанным на диске, зажатом в его правой руке, и после надлежащей паузы еще раз провозглашает номер, только что прочитанный помощником. Легко сказать: "только что прочитанный". На самом деле между этими событиями проходит уйма времени. Впрочем, мы в открытом океане, а здесь время дешевле выеденного яйца. Не важно. В общем, помощник восклицает: "Да-а! Все правильно!", а главный стюард отвечает ему: "О'кей, продолжайте", и тот читает следующий выигрышный номер выигрышной строки на выигрышной карте. Если на данной фазе игры помощника зачем-нибудь вызывают на палубу, главный стюард объявляет перерыв, в течение которого все должны молча сидеть и улыбаться. О том, чтобы передать ответственные полномочия другому лицу, скажем, туалетному дежурному, нельзя и заикнуться. Зачитывание выигрышных номеров – работа помощника, и точка. Видишь ли, Джои, возможно, голландские суда не столь быстроходны, и возможно, пассажирам тут не так весело, зато уж аккуратность, надежность и отсутствие любых сбоев гарантированы. А случись тебе говорить на диалекте Люксембурга (его еще называют Gukkuk, помнишь?), шансы на ошибку сводятся почти к нулю. Данное наречие происходит от нижненемецкого, вот почему валлонцы, пусть их и всего-то четыре с половиной миллиона, не позволяют искажать его тем, которые все равно не умеют говорить по-французски. По той же причине фризы, к примеру, говорят: "Vest mit pantalon en dessin moderne" . В основе голландского лежит безумный винегрет, по большей части густо-коричневых тонов. Посему они обожают Зейдер-Зе, мало им зимой на коньках кататься. Кстати, сахар у них делают из тростника, ужасно крупный. Пенок с молока не снимают. Овощи постоянно сальные, мясо всегда вареное. Пудинг только нессельродский. Пиво – исключительно "Хайнекен", от него даже голова не болит, и обязательно после еды. Плевательницы здесь ополаскивают дважды в день, при необходимости чаще.
Пойми меня правильно: я вовсе не хочу сказать, будто у голландцев слабые мыслительные способности. Напротив, должен заметить, по развитию интеллекта эта нация превзошла даже колонии тюленей и выдр. К примеру, надо же было додуматься класть селедку на салат! Поясняю: первые шесть дней путешествия нам подавали необработанные листья салата-латука без ничего. Заметив, что никто не притрагивается к "овощам", повар внезапно (то бишь спустя шесть суток) начал украшать листья соленой сельдью. Результат не заставил себя ждать: пассажиры принялись уничтожать салат, дабы избавиться от селедочного привкуса во рту. Да, я еще не рассказывал об этой диковинной рыбе, не имеющей ничего общего со своими сородичами, которыми изобилует Северное море. Длинная такая, змеевидная селедка с плоской головкой; глаза тусклые и безжизненные, жабры на вид все в крови. Черную кожицу едва оторвешь, зато после тяжких трудов можно наслаждаться нормальной, не склизкой мякотью. Крепко зажимаешь рыбу в руке и разом откусываешь голову. Если к тому же салат немного влажный, ароматище поднимается – будь здоров. Ибо сельдь, подобно всем прочим формам жизни, существо "протоплазменное". Или, как заметил великий голландский поэт Маазендикванстен: "Van op het doorstoopen uit iemand belemmerd" , что в грубом переводе означает: "Укуси нежно, и на душу твою снизойдет великий покой".
Лично мне голландский язык дается без труда, благодаря дальним родственным корням, и теперь я намерен заняться изучением диалектов. В следующей книге надо будет упомянуть о языке фризов. Интересно, что говорящие на нем оглушают согласный d, раскрывая надгортанник. Там, где житель Утрехта скажет просто: "Gootbelemmerdtdenkeb, фриз, как окрестили его англичане, обнаружит тенденцию выразить ту же мысль более замысловатым образом: "Gooseschblemmerdetsemtdett". Подобная идиосинкразия, по мнению современных филологов, объясняется ущербностью сельди, которую фризы поглощают в неимоверных количествах. Нехватка протеинов и йода – в особенности пода – порождает этиологический фактор в тканях дыхательного горла: явление не совсем незнакомое тем, кто изучал повадки кашалота. Когда кашалот всплывает на поверхность, он пускает пузыри. Когда фриз разговаривает, он всего лишь, inlinguaphilological, воспроизводит онтологический дефект своего млекопитающего брата. (Дальнейшие замечания – см. приложение.)
Воскресенье, все еще на борту "Виндама".
Маннхайм, вот как зовут психа в клетке. Насколько мы поняли, он голландец, и следовательно, депортируется на родину лично за счет Королевы. Пройдоха спятил ровно настолько, чтобы осознавать свои особые права. К нему приставлены персональный доктор и нянька в жакете с розовыми полосочками. В последнее время Маннхайм притягивает к себе всеобщее внимание. Дни напролет, а иногда и по ночам стоит он у зарешеченного иллюминатора с сигаретой в зубах. Когда сигарета (исключительно марки "Пират", из Гааги) догорает, заключенный оборачивает целый конец обрывком сырой газеты, дабы продлить удовольствие. Как только в разговоре возникает пауза, он принимается телеграфировать при помощи печатного перстня.
– Оператор, соедините меня с Парком Асбе-ри! Маннхайм на связи. Алло! Это О'Коннелл? Мне нужны Филиппинские острова. Станция Дабл-Ю-Джей-Кей, номер пятьсот восемьдесят три.
Пару мгновений он выжидает, пока сообщение передадут через Малайский архипелаг, после чего обращается ко мне:
– Как называются эти маленькие индийские статуэтки… ничего не вижу… ничего не слышу… и… как там третья? Их еще режут из слоновой кости. Однажды я читал хорошую книгу про Китай. Точно, в "Сатэрдей морнинг пост". Они ужасно сильные… И жестокие.
Самый верный способ ответить Маннхайму – задать вопрос на другую тему. Например, о Грете Гарбо.
– А что ты думаешь о Грете Гарбо?
Лунатик запрокидывает голову и устремляет взгляд в небеса. На лице его появляется лукавая, зловещая усмешка.
– Ну что же, – размеренно начинает он, – я скажу тебе… Как бы объяснить… Грета Гарбо – великая актриса, очень великая. У нее есть то, что вы зовете интеллектом. Забрала свои денежки да и перевела их в Швецию – и это еще до кризиса! Чаплин тоже великий артист. Ему не нужно даже говорить…
Тут приходит сообщение с Антильских островов. Маннхайм прерывает беседу, дважды постукивает в стену перстнем и ждет ответа.
– Слушаю! О'Коннелл? Выслать вперед три эсминца! Очистить от судов Дарданеллы! Подбавьте прожекторов. И доставьте, по личному распоряжению Ее Величества, еще одну банку селедки! Маатьес!.. Так, вы спрашивали о Грете Гарбо. Я скажу вам кое-что. В трюме спрятано двадцать четыре миллиарда долларов чистым золотом. Рузвельт не в курсе, он просто мальчик на побегушках у Моргана и Рокфеллера. О, я детально изучал этот вопрос. Я – то, что вы называете этнолог. Я наблюдаю, провожу опыты.
На миг он умолкает и снова растягивает губы в той вкрадчивой, недоброй, неуловимой, обоеполой улыбке лунатика, замеревшего на пороге просветления. Маннхайм понимает, что мы жадно ловим каждое слово, ожидая чего-нибудь эдакого. Вот он опускает челюсть, собираясь заговорить… и резко захлопывает рот. Усмешка бесследно исчезает. Герой намеревался поведать нечто особенное, но наши дурацкие ухмылки убедили его в нашей никчемности.
– Стало быть, ты психолог, – произносит кто-то, подначивая Маннхайма.
– Да, я психолог.
– Где же ты набрался психологии? Может, читал Фрейда или Юнга?
– Зачем? Я черпал знания из того же источника, что и они.
– Говорят, что ты спятил. Это правда?
– Верно. Я сумасшедший. Очень сумасшедший. Я просто ужасен.
– Хотел бы ты исправиться?
– Нет, я хотел бы стать хуже… Так намного лучше. Если вы нормальные, то я предпочитаю быть ненормальным. Есть у вас хорошая работа? А регулярное питание три раза в день? То-то же. Видите ли. Я – то, что называется…
Тут Маннхайм умолкает. И смотрит на облака так, словно видит там понятное ему одному послание. Но вот он опускает глаза, и мы снова замечаем коварную, заискивающую, зловещую улыбку: сейчас арестант ублажит наше горячее любопытство. Хотите видеть психа? Будет вам псих.
– Маннхайм, я думаю, ты полный придурок. – Шварц давно подозревает, что "лунатик" лишь умело прикидывается таковым. – Спорим, ты не в состоянии ответить прямо ни на один вопрос.
– Ладно, задавай, – кривит губы собеседник.
Шварц оживляется.
– Кто такой Гамлет?
– Гамлет… Гамлет… Постойте-ка. Это ведь у Шекспира. Дайте подумать… В "Венецианском купце"? А, нет, там был Шейлок… он еще хотел фунт плоти.
– Кто, Гамлет?
– Макбет.
– Где обитают готтентоты?
– Готтентоты? Они приплыли из Африки… Точно, где-то у Замбези.
– Ниагарский водопад?
– Недалеко от Буффало. Для новобрачных.
– Где находится Обелиск?
– Ну, это вообще иероглифы… В Центральном парке, конечно.
– Сколько языков ты знаешь?
– Шестьдесят девять, не считая диалектов.
– У тебя есть секундомер с остановом?
– А ты перестань пороть чепуху, вот и получится секундомер с остановом.
Решив, что с него достаточно, Маннхайм три раза постукивает печаткой о стекло и ясно, пронзительно кричит:
– "Морнинг Девоушен!"
С этими словами он выбрасывает из иллюминатора тапочку для ванной и пару кальсон.
– Маннхайм, ты переходишь все пределы.
– Ну да, я ведь сумасшедший. Я просто ужасен.
– Как ты собираешься танцевать вечером, если остался без подштанников?
– А я пойду инкогнито. Валяй, спрашивай еще. У меня как раз просветление.
– Как насчет женщин? Ты, случаем, не заскучал без них в одиночке?
– Ну нет, у меня другие заботы.
– Например?
– Как убить время.
– Куда деваются минуты, которые мы теряем каждый день?
– Уходят в вечность.
– Великолепно! Прямо в яблочко!
– Можно и подальше, я не гордый.
Начался обычный вечерний концерт. Я тут ненадолго прерывался. Все чудесно отдохнули. Скрипач уже не встает, чтобы играть. Развалившись на скамье и забросив ноги на стул, он пиликает себе и даже не смотрит на ноты. Пианист молнией бьет по клавишам. Близится Плимут, и это предпоследний концерт перед тем, как пассажиры сойдут на берег. Самое время собирать у них чаевые. Барьеры между людьми наконец-то сломаны, и все счастливы.
Я чувствую, что обязан угостить музыкантов выпивкой. Хотя, если уж раскошеливаться, можно и к себе потребовать чуточку внимания. Подзываю скрипача и прошу сыграть что-нибудь исконно голландское. Тот качает головой.
– У нас давно уже нет музыки.
Как это? Совсем? В целой стране? Не могу себе такого представить. Вся эта Katzenmusik, которую нам играли, написана немцами, делится со мной скрипач. В Голландии остался только фольклор. Да, я кое-что слышал прошлым вечером: один плотник насвистывал голландский рождественский гимн. Печальная была песня. Очень печальная. Еще тоскливее того, что играют под Рождество англосаксы. Потом одна светская дама, плывущая первым классом, изобразила нам чечетку. У нее были туфли на высоких каблуках. Тоже очень грустная история. Зрителей утешила лишь узкая юбка путешественницы, прелестно облегающая красивый зад.
Все это я пишу уже в салоне. Каждый из попутчиков считает своим долгом подойти ко мне и спросить, упомянут ли он в книге и в каких именно выражениях. Особенно достает оперная певичка. Она наполовину испанского, наполовину голландского происхождения, по национальности – русская. Мечтает продиктовать мне свою биографию после того, как покинет сцену, а случится это примерно года через три. Прошлым вечером певицу испугали низкие потолки; опасаясь, как бы те не рухнули, она, по ее словам, даже не стала брать высокие ноты. Вчера с нами была еще француженка – настоящая заноза. Блеяла, как доярка. Может, она из "Опера Комик"? В общем, надоеда спросила, не буду ли я против сказать пару слов о весенней песенке, которую она только что исполнила. Почему бы и нет? Песенка называется "Primavera" , и сочинили ее в шестнадцатом столетии. Суть, как мне любезно было растолковано, в том, что девушкам не следует слишком часто носить кувшин к колодцу.
Оттуда, где я сижу, хорошо видно Маннхайма. Он выглядит озабоченным. Уже несколько раз интересовался положением барометра. И сигареты у него кончились. Бар закрыли до половины четвертого, сегодня же воскресенье. Музыканты поджидают у дверей, пока те отворятся. Обещали не брать больше одного дармового напитка на нос. Маннхайм настаивает, чтобы я вышел и продолжил беседу. Утверждает, что я самый милый человек на этом судне. И еще говорит, я умный.