В тот день после ланча его отловил советник Блябкин. С неподражаемым амикошонством хлопнул по задворкам спины. "Хошь, Роб, я тебе покажу, фля, настоящий народный, фля, Дели?" В машине тут же извлек основательный ботл "Джека Дэниэла". "Вот говорят, что нельзя пить за рулем, так? А я никогда, фля, и не пью за рулем. Позволяю себе только когда стою на красный". Роберт хохотнул: "Зеленый загорелся, теперь давай мне свою бутылку". Сделав несколько глотков, он вернулся из мрака в эйфорию; мухи рассеялись. Вскоре они свернули туда, где светофорами и не пахло. Прямо под стенами шатких домишек спали люди вперемежку с коровами. Перекрестки были отмечены кучками заклинателей змей. Проститутки раскорячивались, показывая зады.
Возле ковровой лавки Блябкин остановился. Блябкин вытащил из бардачка паричок, и превратился Блябкин из лысоватого северного бюрократа в жгучего южного криминала. "Мне нужно тут взять корреспонденцию, ты меня понял? Вернусь через десять минут. Если начнут, фля, брать за яблочко, гуди!" И исчез. Прошло полчаса. Блябкина не было. На капоте "континентла" уже сидела куча детей и обезьян. Два взрослых хмыря свинчивали эмблему. Ноу, крикнул им Роберт в окно, ноу, ноу и ноу агайн! Воры дружелюбно смеялись: эмблема была отвлекаловкой, настоящая разборка шла сзади - снимали бампер и "акульи плавники". Он вытащил свои ноги наружу, встал и с удивлением обнаружил, что забыл для чего. Кто-то повис на нем, он стряхнул. Пошел в сторону заката. Шел без конца. Временами вынимал из штанов Джека, нет, не того, о ком подумал дурной читатель, а того, кто происходил от благовоспитанных Дэниэлей. Глотал. Мухи отлетали назад. Какого черта привязались именно ко мне? Впрочем, вот и коровы крутят хвостами, отмахиваются от своих мух. У каждой твари есть маленький сонм своих мух. Жаль, что у меня нет хвоста. А может быть, уже есть? Закат между тем взялся догорать. Роберт не в силах был смотреть на эти тлеющие угли. Почему никто не может на них отлить? Где великаны Олимпа? Где величавые Будды?
Трущобный Дели вдруг прекратился. Открылась огромная площадь с клумбами и круговыми разъездами автомобилей. Стоя на краю открывшегося пространства, он вдруг осознал, что не сможет его пересечь. Качался. Стонал. Делал несколько шагов в темно-рубиновый сумрак и отступал к кустарнику, где исходил сатанинскими визгами птичий грай. Неужели - конец?
Кто-то в пространстве, видимо, услышал его мольбу и приступил к гашению углей. На бесконечно далеком берегу площади стали зажигаться огни отелей. Над одним из зданий возникли голубые словеса: HOTEL VICTORIA. Это был его отель. Он призывал поэта под свои победоносные своды. Роберт гикнул и нырнул в пустоту. Помчал. Через семь с половиной минут он уже был под гостеприимным канапе. Швейцар в парике и белых чулках с фирменной улыбкой приглашал его без страха преодолеть карусель главного входа. Прошел и почувствовал себя в атмосфере комфорта. Все смотрели на него и улыбались - служащие рецепции, бас-бои разных возрастов, бармены, официантки фойе, так мило затянутые в свои сари, метр д’отель, прогуливающийся по своему пространству словно вегетарианский лев, безбрежная владычица Британского Содружества, королева Виктория, затмевающая своим нарядом даже раму трехметрового портрета, чины Адмиралтейства Ея Величества, несколько вице-королей всяк на свой манер, но каждый дружелюбен к сэру Роберту Эру, люстры, бра, парча и шелк великолепной эпохи - словом, все и вся аплодировали ему за бесстрашный пробег через площадь. Хотелось тут и остаться и заказывать один дринк за другим до полной отключки.
Увы, один из рецепционистов уже подносил ему на серебряном подносе ключ от его суита на благосклонном пятом этаже. Со дня приезда Роберту казалось, что зеркально-бронзовая комната лифта никогда не сможет оторваться от поверхности земли. Однако отрывалась и с чудесной пасторалью каких-то бубенчиков и рожков направлялась к нему, на пятый. Что происходило выше, его ни малейшим образом не интересовало.
Преодолеваю одно препятствие за другим, с глубочайшей ухмылкой подумал он и так, с глубочайшей ухмылкой, вошел в свой суит, увидел себя в зеркале и содрогнулся от самовпечатления. Ну, давайте осваиваться в этой сфере, каждый раз приходится здесь осваиваться, вот уже шесть дней. Помещение всякий раз ошеломляло своими размерами. Ванная комната здесь была самой большой сферой, превышающей кубатурой и квадратурой и гостиную, и спальню, и кабинет, а ведь в каждом из названных пространств можно было провести игру в лаун-теннис.
Во всех комнатах, между прочим, на видном месте стены помещалась бронзовая сервис-плак с гравировкой фигур официанта, горничной и бас-боя. Рядом с каждой фигуркой был рычажок. Мисс Салганик уверяла Роберта, что опустив такой рычажок, можно вызвать выгравированную персону. Роберт был уверен, что эта система сигнализации не работает. В тот день решил все-таки испробовать. Повернул рычажок бас-боя. Тут же пропела дверь. Появился "мальчик", которому на вид было не менее восьмидесяти лет, если такие личности вообще могут иметь какой-либо возраст. Он был в чалме, но бос, как дервиш. Огромная белая борода свисала вниз, сливаясь с одеянием. Среди морщин головы вековой мудростью светились небольшие глаза; впрочем, в них иногда мелькал страх.
"Багаж, сэр?" - спросил он.
"Какой еще в жопу багаж?" - переспросил Роберт.
Мальчик-мудрец переминался с ноги на ногу.
"Бакшиш, сэр?" - на вспышке страха спросил он.
"Шиш тебе, а не бакшиш", - ответил Роберт. Его сразу стало подташнивать от присутствия страха.
Багаж, однако, каким-то странным путем все-таки соединился в ту ночь с бакшишем. Роберт пошел в спальню, полез в свой чемодан и вытащил оттуда целую горсть советской мелочи. Блябкин как-то ему говорил - это было еще в подготовительном цикле, в Москве, - что здесь наряду с рупиями, а может быть и опережая их, ходят другие деньги, а именно советские монеты, из которых высшим достоинством обладает пятак. Оказывается, это стало распространяться из области Бхилаи, где полчища советских рабочих сооружали металлургический комбинат.
Увидев такое количество бесценной валюты, старик-бой рухнул на колени и, воздев сложенные ладони, вознес хвалу столь щедрому сардару. Затем подставил подол своего хитона, и Роберт высыпал туда свою горсть. Там, среди серебряных гривенников и пятиалтынных, промелькнуло не меньше трех крупнейших пятаков! Старик вскочил и, гремя мелочью, станцевал для щедрого иноземца джигу доброго старого колониального периода. "Значит так, - проговорил Роберт, - притащи мне пачку сигарет и бутылку вашей водки".
Старик тут же выскользнул в коридор и почти немедленно вернулся с сигаретами и литровой бутылкой черт знает чего с рабочим слоном на этикетке. Без конца кланяясь и приседая, попятился и исчез. Довольно долго Роберт возился со штопором. Чертовы самогонщики, наливают в бутылку всякую муть, а затыкают ее настоящей португальской пробкой из колонии Гоа! А вот в Союзе нерушимом республик свободных уже забыли про настоящие пробки, даже марочный коньяк затыкают гнусным пластиком. Наконец вытащил проклятую, и сразу повеяло гнилыми абрикосами из той же колонии. Хлебнул полным ртом; вот это да! Адский огнь пролился по всем чакрам. Несколько минут лежал в кресле, наблюдая путешествие адского огня.
Зазвонил телефон. Вскочил и, припадая к ковру, стал искать источник звона. Наконец вспомнил, что телефон здесь висит на стене, коробочка из полированного дерева, без диска. Снял допотопную трубку. Услышал любезнейший голос телефонистки: "Мистер Эр? Гуд ивнинг, сэр! Ю хэв э телефон колл фром Москоу. Вуд ю лайк ми ту гет ю коннектед?" Наверно, Хрущев звонит, подумал он и любезно ответил: "Йес, йес энд йес агайн!" Сейчас я этому престарелому борову выдам по первое число!
Вместо бредового персонажа он услышал в трубке любимый голос подвыпившей Анки: "Привет, индус! Продолжаешь свои распутные приключения?"
"Анка, любовь моя! Я не могу без тебя! Совсем не могу идти против ветра!"
"Каков фрукт! - прозвенела жена. - Еще жалуется! А я хочу тебе сказать, что я отвечаю на твою измену своей изменой!"
"Анка, что такое? Это звучит как абсурд!"
"Ты сам абсурд, Эр! Я изменила тебе с лауреатом и красавцем партии; так и знай!"
"Ты права, - сказал он и замолчал. Она тоже молчала. - Я весь в огне", - пробормотал он. Послышались гудки отбоя и разъединения.
Он держал трубку у своего пылающего уха, пока в ней не прозвучал любезнейший голос телефонистки: "Уот кэн ай ду фор ю, сэр?"
"Москоу!" - возопил он в ночи тогда. В системе зеркал номера "люкс" этого отеля, построенного еще в период расцвета колониальной Викторианской эры, плясал СПЧ, то есть советский партийный черт. Роберт отвергал его присутствие, отбивался джэбами левого кулака, выкрикивал московский номер: "Уан файв уан файв уан файв уан!"
"Кам даун, сэр! - успокаивала его любезнейшая колониальная телефонистка. - Юл би иммедиатли коннектед! Хиа ю ар!" Наконец по проводам прилетел голос Ее Звонкости. СПЧ тут же исчез, как сахар в густом индийском чае, в воздухе осталась лишь угрожающая слащавость.
"Милка, неужто это ты?"
"Простите, но Милы нет дома".
"А, это вы, Ваше Величество, Маман?"
"Дорогой товарищ, да что это вы все путаете? Я не Мила и не мама, я Инга, вот так! А Мила сейчас в театре со всей командой".
Роберт ужаснулся.
"В каком еще театре? С какой еще командой?"
"В "Театре на Таганке". Со сборной командой Советского Союза по художественной гимнастике. Разговор исчерпан, товарищ. И не надо притворяться, что вы звоните из Индии!"
Отбой. Разъединение.
Он встал и закачался. Куда-то надо идти, но куда? Юст, так тебя так, ты где? Издалека донеслось: "Я приближаюсь. Подожди, никуда не ходи!" Он взял за горло "Слоновую" и сделал шаг в сторону слабо мерцающего балкона. Мерцала апертура для выхода вовне, то есть для начала. СПЧ мгновенно выскочил из всех зеркал и пошел в присядочку. Рожа его менялась от Килькичева к Хрущеву, через Брежнева и Суслова. Расшвыривая их всех и разгоняя все сгущающийся сонм белесых мух, Роберт твердыми шагами шествовал на балкон. Сейчас надо будет преодолеть препятствие и далее плыть вовне. Хватит ли силы в моем тощем животе, в опустошенных ногах? В руках почему-то он был уверен. Взялся за балку балкона, оттолкнулся ногами и перекатился вовне, из электричества во мрак.
Интересно, что впоследствии, возвращаясь к этому (избыточно) ужасному кульбиту, Роберт не мог вспомнить ни удара о планету, ни боли, вызванной этим ударом. Первое, что он вспомнил, была бесконечная череда шестируких и шестиногих богов, проходящих мимо него в бесстрастном шествии. Он не был уверен, что это было множество одинаковых богов, производящих одновременно одинаковые движения. Возможно, это был один и тот же бог, повторяющийся в бесчисленных копиях.
Тело Роберта было распростерто на вершине клумбы среди засыпающих гладиолусов. Возможно, что именно эта черноземная подушка предохранила его кости от множественных переломов, а внутренние органы от фатальных разрывов… В общем, он был жив.
В тот день Юстинаускаса бередил непонятный страх за друга, и вот сейчас, сжигаемый этим страхом, он ворвался в их "люкс" через несколько секунд после описанного выше порыва вовне. Бутыль со слоном на этикетке подкатилась ему под ноги. Телефонная трубка свисала на шнуре. В следующий миг он увидел пролом в балконе. Уцепившись за оставшиеся прутья решетки, могучий литовец спрыгнул на балкон четвертого этажа, потом на балкон третьего этажа, потом на балкон второго этажа, откуда он спрыгнул уже прямо на клумбу.
Роберт лежал перед ним лицом вверх, освещенный садовым фонарем. "Склифо… Склифо… Склифосовского", - бормотал он в бреду и прерывался только тогда, когда улетал к шестируким богам или когда прерывалось дыхание. Юстас не решался давить ему на грудную клетку, боясь повредить явно поломанный и немного сдвинутый костяк. Он был в отчаянии: нет, это просто немыслимо - терять такого поэта, такого классного парня! Вдруг вспомнил, как их учили на сборах команды пловцов спасать тех, кто терял сознание в воде; дышать рот в рот! Тогда он прижал свои губы к окровавленным губам Роберта и пустил в ход мощную помпу своих легких. Через несколько минут Роберт спросил довольно спокойным тоном: "Юст, откуда ты взялся?"
К этому моменту вокруг них уже собралась группа служащих отеля. Подбегали главная переводчица делегации мисс Салганик и едва не рехнувшийся от ужаса советник Блябкин. Подвывая сиреной, по аллеям парка к клумбе подъезжала карета "скорой помощи".
Около месяца Роберт Эр провел в военном госпитале на окраине Нью-Дели. Его там здорово подлечили. Мощный молодой организм справился с множественными внутренними кровоизлияниями. Подкожные гематомы рассосались. Ребра зажили. Левая голень все еще была в гипсе, однако он хорошо научился передвигаться на костылях и много времени проводил в саду, подсвистывая всевозможным канарейкам.
Однажды к нему подошел корреспондент влиятельной лондонской газеты Крис Эванс. Улыбнулся. "Привет, Роберт! Узнаваете ли мьеня?" Он был главой московского бюро своей газеты. Типичный западный журналист: пиджачок в "селедочную косточку", в нагрудном кармане стило "Монблан", из бокового кармана высовывается записная книжка "Молескин".
Они уселись рядом в плетеных креслах. Им принесли минеральной воды. Крис поинтересовался, каким образом произошел этот избыточно малоприятный инцидент. Роберт улыбнулся с избыточной безмятежностью. Да вот, знаете ли, оступился. Был под градусом, ну и брякнулся, хер его знает как. Пил в тот день абрикосовую водку из Гоа. Жжет огнем; никому не советую.
Эванс что-то черкнул в своем "Молескине", как будто одной линией можно запечатлеть две продолжительные фразы. Демонстрировал благорасположение и полную необязательность этой почти случайной беседы. Дескать, хотите отвечать, отвечайте; не хотите, поговорим о колибри. Не испытывал ли Роберт в тот день какой-нибудь острой депрессии? В ответ Роберт помахал зажатой в двух пальцах сигаретой. Нет-нет, ничего особенного не было. Просто нелепость. А почему вы спрашиваете?
Журналист должен не только задавать вопросы, но также быть готовым ответить на вопрос, адресованный ему самому. Эванс отложил записную книжку и взволнованно, путаясь в предлогах и окончаниях, объяснил поэту причину этого интервью. Дело в том, что Запад до сих пор не знает, что произошло в начале марта за стенами Кремля. Ходят невнятные слухи, что послесталинское поколение поэтов подверглось остракизму. Будто бы одной мишенью неосталинистов стал поэт Роберт Эр, известный своей патриотической направленностью. Никто у нас не знает, кто был в авангарде "погромников" - Шешелин, Килькичев, Суслов, Андропов? Иногда даже проскальзывает намек на неблаговидную роль НиДельфы-НиКиты Сергеевича Хрущева, но это, я надеюсь, лишь некоторая фальсификация. Вы бы не хотели, Роберт, хотя бы слегка расширить наши горизонты?
Все преувеличено, произнес Роберт, откидываясь в кресле и поднимая к солнцу свое лицо с зажмуренными глазами. Можете доверять этому Роберту как человеку, упавшему извне на нашу планету. Многие там несли всякую чепуху, особенно графоман Грибочуев, однако большинство следовало по антисталинскому курсу, разработанному нашим лидером НиДельфой Хрущевым. Остракизма не было, дружище Эванс. Административных мер не применялось, иначе я бы не оказался в Индии, а прозаик Ваксон - в Аргентине.
На этот раз журналист отвлекся к своему блокноту минуты на две-три. Потом поднял на поэта умные доброжелательные глаза. Примерно то же самое говорил на эту тему Антон Антонович. Кто? Роберт не сразу понял, что речь идет о друге Антошке, о "мальчике с резвостью жонглера". Эванс подтвердил, что он говорит об Андреотисе. Тот только что вернулся из Прибалтики, где он путешествовал с красавицей Софьей Теофиловой. Говорит, что написал толстую тетрадь стихов. У Роберта в глазах появилось то, что Эванс не раз замечал в глазах различных советских беженцев, то, что он называл Moscow Weather. Что они находят в этом городище, где повсюду несет казармой?
"Случайно, Крис, не видели ли вы Нэллу?"
"Ах, она неотразимая, эта мисс Аххо!"
"Я не об этом. Как у нее со стихами?"
"Супёрб! Весь город весьма удивлялся ее поэмой "Дождь"".
"Вы ее читали?"
"Да, и даже старательно перевел в английский".
"О чем там, не уловили?"
"Это чистая поэтри, Роберт, подобно чисто кристалл. Дождь о дождь, однако с намеканием на ваших биг боссес, ну, вожаки".
"А как там Кукуш Октава; не сталкивались?"
"Лично ноу, однако имею магнитиздат. Моя фаворитская сонг - это "Товарищ Надежда по фамилии Чернова". А какой ваш выбор?"
""Комиссары в пыльных шлемах", это моя сонг".
"Он близкий Киплинг, не так ли?"
Появилась сестра и позвала Роберта на процедуры. Тот стал довольно ловко вздыматься на свои костыли. Сестра, раскинув руки, создавала у него за спиной зону безопасности. Встал и Крис Эванс. На прощанье он поинтересовался, знает ли Роберт, что его ближайший друг Ян Тушинский попал в серьезную переделку. В парижском "Экспрессе" состоялась шумная публикация его "Автобиографии". Там много было интересных идей и даже резких выражений. В ответ на это Шурий Шурьев напечатал в "Правде" огромную и, как у вас говорят, зубодробительную статью против Тушинского. Растоптал сапогами пролетариата. Поэт сейчас пребывает в депрессивном состоянии. И вот чего он, Эванс, никак не может понять: зачем такой чистый писатель как Ваксон отдал свою статью в такую подлую газету как "Правда"? Задав этот вопрос, Эванс внимательно посмотрел на Роберта и заметил, что впервые за всю беседу в этот безоблачный день по его лицу промелькнула тень.
"А это еще что за статья?"
"The Responsibility". Я читал в переводе. "Возможность ответа", так? Это, конечно, политическая игра журнала "Юность", но зачем в "Правде"?
"Какая разница, где печатать? - пробормотал Роберт. - У нас вопрос стоит так: или печатать или не печатать".
Они прошли всю садовую дорожку и остановились у входа в больничный корпус.
"Какие имеете вы планы, Роберт?" - почти по-дружески спросил Эванс.
"Через неделю лечу", - просветлел Роберт.
"Куда, если это не есть секрет?"
"Как куда? Домой, в Москву".
Они обменялись рукопожатием и расстались. Крис Эванс в тот же вечер улетел в Москву. В самолете журналист не раз вспоминал поэта и ломал себе голову, стоило ли прилетать в Индию на один день. У этого парня, похоже, Moscow Weather проникла во все клетки, как лейкемия. Наша беседа в общем-то не пропадет, использую ее для книги: все остальное остается за скобкой.