Наконец и Ваксон ушел с террасы. Несколько минут он сидел с сигаретой в глухой тени. Под ногами шуршали ежики, эти бойкие поверенные коктебельских тайн. Мимо прошли Эр и Тушинский. Они тихо говорили друг с другом, он ничего не слышал, и только уже издали донесся возглас Яна: "Не верь ей! Она живет в мифах!" Ему вдруг вспомнился 1966 год.
1966, февраль
Судилище
В том месяце в мрачном дворе наискосок от метро "Краснопресненская", за разболтанной дверью, в захудалом зале городского суда начался процесс над писателями Синявским и Даниэлем. ЦДЛ находился в каком-нибудь километре, там, в ресторане, в кафе, а особенно в баре, писатели гудели, обсуждая это первое со сталинских времен литературное судилище. Ваксона, направлявшегося в бар, чтобы хоть малость отключиться от мерзкой действительности, остановил Ильцов, бывший генерал КГБ, а ныне ответственный секретарь Московского отделения СП. "Послушай, Ваксон, ты еще не был на процессе? Могу тебе дать разовый пропуск на одну сессию, - он вынул из портфеля жалкую бумажонку и произнес загадочную фразу: - Уверен, что правильно все поймешь". Ваксон развернулся и пошел за своей курткой. Так, вместо того чтобы отключиться от мерзкой действительности, он оказался в самой ее сердцевине.
В зале суда из сотни посетителей половина была с такими же, как у Ваксона, разовыми пропусками СП. Сессию вел председатель горсуда товарищ Мирный, с которым лучше не встречаться на большой дороге. За отдельным столом сидели общественные обвинители: писатель, бывший генерал КГБ Борцов, который всегда посматривал на людей исподлобья, как будто готовил какое-то небольшое преступление, и старая писательница-критикесса Шишкина, при взгляде на которую почему-то сразу приходила в голову мысль об украденных бигудях.
Привели подсудимых, двух молодых еще людей, один из которых, Андрей Синявский, был спокоен и вроде бы даже благополучен в черном свитере и чистой белой рубашке, с лопатистой и аккуратно расчесанной бородой. Второй, Юлий Даниэль, явно пребывал в приподнятом настроении. Он с большим интересом оглядывал посетителей, и глаза его сияли: он явно чувствовал себя на вершине своей жизни.
Сессия началась с выступления генерала Борцова. Он стал читать заранее заготовленный органами сыска список полученных Синявским от агента французской разведки Плетье-Замойской предметов: рубашек костюмных - шесть, свитеров - четыре, плащей с погончиками - один, резиновых сапог - одна пара… Все эти названия и цифры Борцов произносил с исключительным презрением, отчего его нижняя и без того отвисшая губа снижалась до критического уровня. Затем он подвел итог: "Вот видите, товарищи, до какого уровня докатился Синявский - за жалкое барахло продавал достоинство своей великой родины!"
Продолжила критикесса Шишкина. Эта дама, малоприятная во всех отношениях, набрала другой список, в данном случае это были цитаты антисоветских фраз из романа Даниэля "Говорит Москва". Чтение списка, как и в первом случае, завершилось выводом: "Я уверена, что советские писатели стопроцентно отмежуются от сочинителя такой идейной порнографии!"
Выслушав общественных обвинителей, председатель суда Мирный стал вносить дополнения и поправки. Задача у него была не из легких. Шишкина и Борцов топили подсудимых, а ему еще приходилось у них душить малейшие признаки жизни. И не забывать, конечно, о презрении в адрес придушенных.
Рядом с Ваксоном сидел питерский писатель Борис Головкин, почитаемый молодежью как последователь "обэриутов". Ваксон шептал ему в ухо: "Борька, ты видишь, что они тут творят, гады? Да ведь это же чистый Шемякин суд!" Головкин закрывал ухо ладонью и мотал головой. Дескать, нездорово мое ухо, ох, нездорово!
Они вместе вышли из суда и под мокрым гадостным снегом побрели к ЦДЛ. Ваксона охватило чувство, похожее на то, что испытывал он в дни подавления Венгерского восстания: на баррикады, на баррикады! Он грозил кулаком московскому небу. "Борька, мы не должны этого терпеть! Они на этом не остановятся! Всех нас протащат через товарища Мирного!"
Головкин показывал ему пальцем в ухо: "Болячка там у меня, бля, засела! Не слышу ни блуха!"
В баре ЦДЛ молодая литература собирала трешки и пятерки, чтобы всем вместе отключиться от мерзкой действительности. Увидев Ваксона, вернувшегося из судилища, вокруг него сгрудились: давай рассказывай, Вакса, со всеми деталями! Реакция на рассказ была однозначна: свиньи, гады, падлы, ну что с ними делать, если они повсюду?
"Надо написать письмо протеста и собрать подписи!" - неожиданно для самого себя предложил рассказчик. Толпа вокруг столика заметно поредела. Оставшиеся вроде бы приняли предложение. А кому адресовать-то? В ООН, предложил Подгурский. Или в Эмнести Интернэшнл, предложил Шалимов. Ну, давайте, ребята, сочиняйте, а мы подпишем. И оставшиеся стали слегка расходиться; одни скептически пожимали плечами - ни черта, мол, это не поможет, забыли, с кем имеем дело? - другие петушились: надо все-таки им показать, что мы не быдло!
В конце концов остались трое: Ваксон, Подгурский и Шалимов. Ну, давайте с ходу, прямо сейчас составим протест. А где писать-то будем, не здесь же? Решили отправиться в редакцию "Юности", благо она располагалась в двух шагах, в круглом дворе "Дома Ростовых".
В редакции уже никого не было, только трещала пишущая машинка: это работала хорошенькая машинистка Вера, боевая подружка молодой литературы. Она и открыла им кабинет главного. Окопавшись там и оставив только настольную лампу, стали писать черновик от руки. Шалимову тут пришла новая идея. Давайте отправим Луи Арагону в "Лэтр Франсэз". Таким образом, у нас появится тактическое преимущество. Арагон - коммунист, а журнал его все-таки соблюдает свободу слова. Вряд ли кто-нибудь на нас покатит, что подыгрываем империалистам.
Составляли довольно долго, выверяли каждую фразу. Получилось вроде как надо: с одной стороны, довольно жесткий документ о свободе творчества, а с другой - за "социализм с человеческим лицом" и за "безбрежный реализм" Роже Гароди. Наконец прискакала Верочка. Ну, давайте, мальчики, ваш листок, сейчас отбарабаню! Сколько вам надо экземпляров?
Вот таким образом возникло первое в истории советской интеллигенции коллективное письмо протеста. На следующий день авторы приехали в ЦДЛ. Там проходило большое писательское собрание. Среди прочего обсуждалось и "Дело Синявского и Даниэля". Надо было оказать стопроцентную поддержку Партии и правоохранительным органам. В перерыве писатели разбрелись по вестибюлям и фойе. Авторы искали Яна Тушинского. Первую копию надо было вручить именно ему: все-таки неоспоримый лидер молодых. А вот и он! Идет стремительно, в отменном сером костюме и невообразимом, с яркими разводами галстуке, зиркает глазками во все стороны. Берет листок, бросает взгляд и тут же кардинальным образом меняется: суетливость исчезает, на ее место приходит серьезная сосредоточенность, смотрит на Ваксона. Вот так, значит? Арагону, значит? Интересная идея. Сейчас, ребята, я поработаю над вашим текстом. Встречаемся через полчаса.
Едва только он исчез из поля зрения, как обнаружилась вторая важнейшая фигура, Роберт Эр. Тот стоял в противоположном углу фойе второго этажа. Стоял один, о чем-то думал. На щеке дрожал солнечный заяц. За окном перемена погоды, мороз.
Подгурский предположил, что к Роберту вообще не надо подходить. Не надо ставить его в дурацкий тупик. Его только что выбрали в Секретариат. Иными словами, он стал большой шишкой. Он просто не может подписать такое письмо. Шалимов пожал плечами. Я его не знаю. Слышал, что большой советский патриот. Ну, в общем, решай сам, Ваксон.
Ваксон с папочкой экземпляров пошел по диагонали через фойе к Роберту. Сейчас решится, останемся ли мы друзьями или пойдем на всех парах в разные стороны. Он в свой Секретариат, а я - куда? - ну, в писанину свою неприкаянную… ну, не в тюрьму же…
Роберт прочел открытое письмо, вынул из кармана свое стило и, не задавая вопросов, крупно и разборчиво нарисовал свою подпись - Роб. Эр. "Старик", - пробормотал Ваксон и положил ему руку на плечо.
Признаться, не без труда удержался от чего-то большего. Предположим, от увлажнения глаз. Или, скажем, от голосовой дрожи.
Роберт вообще не сказал ничего. Он просто с некоторой небрежностью толкнул Ваксона локтем, как бы говоря: а ты как думал? Неужели боялся, что откажусь? И так обоим стало ясно и тепло: дружба продолжается!
Роберт ушел в зал, а через полчаса появился Ян. Он неплохо поработал над текстом. Каждая строчка была каким-то особым методом вывихнута, чтобы ее прочла не русская жена Арагона и сестра Лили Брик Эльза Триоле, а какая-то другая персона. Авторы не сразу заметили, что над их адресом было начертано: "Генеральному секретарю ЦК КПСС Л. И. Брежневу". Шалимов с явным удовольствием удалил эту поправку. Тушинский ее вернул. С некоторым даже отчаянием он настаивал, что без этой поправки письмо теряет смысл. В конце концов решили оставить два адреса.
К концу дня было собрано двадцать шесть подписей, включая и Тушинского. Среди прочих также фигурировал и подгулявший в столице Боря Головкин. Очевидно, вылечился по старому русскому способу: стакан в брюхо и рюха в ухо.
Через день текст открытого письма Брежневу, копия Арагону, уже передавался "по рупорам", то есть по клеветническим программам подрывных радиостанций: Би-би-си, ГолосАм, Свобода и НемВолна. И как этот текст попал в такие странные учреждения, никто не мог понять.
1968-й; тянется август, середина, ночь
Фрондер
Совершив путешествие на два года назад, мы возвращаемся к Ваксону, сидящему на заброшенной скамье в глухомани литфондовского парка. Только что вдали по аллее прошли два высоких друга. Свернули направо. Голос Яна долетел через массив акаций: "Спроси меня, могу ли я ее понять: не знаю!" И все затихло. Почему я их не догнал? В прошлом году этого бы не случилось. В прошлом году я бы их, моих друзей, запросто догнал и мы бы вместе стали хохмить и подтрунивать друг над другом. Что-то изменилось за два года, за год. Эти посиделки были подсознательной попыткой что-то восстановить, но что-то изменилось и после посиделок. Мы идем в разных направлениях. Ян и Роб влекутся в категорию "хороших ребят", а он подтягивается к "категорически не очень хорошим". Поэтический монолог становится терпим, в то время как восстановление полифонического романа вызывает все большее раздражение.
Между тем из-за массы посторонних ночных звуков Ваксон остался глух к тому, что Ян и Роберт только что прошли через серьезную ссору. Первый сказал последнему, что тому надо подумать о своих стихах. Вот сегодня он прочел сильные, жесткие тексты, а в то же время его сборники нафаршированы трескучей риторикой. Подумай об этом, старик. Роберт разозлился. Какого черта ты вечно становишься передо мной в позу нравоучителя? На этом они разошлись в разные стороны.
Череда не очень приятных мыслей Ваксона была прервана приближением легких шагов. Кто-то поднял ветви и стал светить в его нишу своими глазами. И чей-то мгновенно будоражащий голос произнес: "Привет, Вакса! Ты что здесь делаешь один в такой гордой позиции?"
Подошла и села на скамейку не кто иная, как Ралисса Кочевая. Пахнуло терпкой алкогольной смесью. И он смешался: они никогда не общались на "ты". Вообще никак не общались. Нинка и Мирка как-то исключали общение с этой замужней девушкой. Ну что ж, надо принимать мяч.
"Привет, Ралисса! А ты что бродишь одна, когда так много мальчиков бродят поодиночке?"
Она хохотнула. "Помнишь, у Нэлки? "Двенадцать мальчиков, а может быть, и больше, а может быть, и меньше…""
"Чем тринадцать, - продолжил он. - Неужели ты целый месяц будешь здесь одна? А где же лауреат пребывает?"
"Эта сволочь отправилась в Прагу. Я ему сказала, что если он поедет в Прагу, я уеду в Коктебель. Но ему, конечно, Партия дороже жены".
"У него это в комплекте, I believe", - вякнул Ваксон.
"Что? - вскричала она. - In what you believe, s.o.b.?"
"В комплекте партия и жена. Без партии у него бы не было такой классной жены".
"Вакса, перестань хамить! Надо же, хамит и еще комплименты преподносит, - она стала возиться в огромных карманах своих удивительных штанов, не нашла искомое и хлопнула себя в досаде по коленке. - Дай-ка сигарету. Мерси. Фу, как ты такое говно куришь?"
"Кубинские, почти как французский "Житан"".
"Все равно говно, - хохотнула она. - Но курить можно. Как у тебя в какой-то повести написано: хорошего мало, но привыкнуть можно".
Этот ее хохоток повергает в смятение окружающих мужиков. Он и сам чуть ли не повергался то ли в смятение, то ли в сомнения всякий раз, когда случайно этот хохоток долетал до ушей. Мелькала мысль: схватить ее за руку и вместе дать деру.
"Ты знаешь, Вакса, когда Роберт сегодня читал своих "Парней с поднятыми воротниками", я обвела глазами почтенное собрание, чтобы понять, есть ли тут такие. Там вообще-то были такие и ты среди них. Вот ты, наверно, точно такой был в 1956 году. Такой вроде Збышека Цибульского в "Пепле и алмазе". Да и сейчас ты такой, фрондер Ваксон".
Ну и девка, подумал он. Она что-то важное понимает. Это девка нашего поколения, без которого мы немыслимы, как и она немыслима без нас.
"Послушай, Вакса, мне хочется посидеть у тебя на коленях. Могу я посидеть на коленях у парня, на чьих коленях мне хочется посидеть?"
"Садись, конечно. Давай я тебе помогу".
"Нет, я сама".
Диспозиция такова: она сидит слева от него на садовой скамейке; протягивает свою левую руку и зацепляется за его шею с правой стороны; подтягивается при помощи этого рычага; перебрасывает свою левую ногу через его колена; водружается на них, лицом к его лицу; так получается, что она оказывается чуть выше; склоняется, чтобы поцеловать в губы; дергает за ниточку на своей макушке, волосы распускаются и падают на его лицо; его лицо - в плену ее ароматов, духи, смешанные с чачей и запахом табака; он обнимает ее за спину обеими руками и крепко прижимает к себе - чтобы не упала с колен, сумасбродка.
Ветер вдруг начинает сильно дуть по акациям и платанам. Запах моря, смешанный с запахом холмов, с чабрецом и лавандой, а также с легкой гнильцой курортного мусора. Треск веток и порывистый шорох листьев. Все другие звуки исчезают, кроме одной легкомысленной и неслышимой песенки:
Я - Пролетающий,
Мгновенно-Тающий.
Be careful, please!
Я защитник Ралисс.
1968, та же ночь
Танго
Влад Вертикалов весь вечер в "Вороньей слободке" сильно бузил. То пытался ходить на руках, как он делал в роли Галилея, то с надрывом произносил какую-то абракадабру, смешанную из разных монологов, то пел "Затопи-ка мне баньку по-черному", то танцевал с Милкой под какое-то только ему ведомое танго, весь освещался, становился умным, чудесным и артистичным весельчаком, а то вдруг начинал всех гнать, никого не узнавал, хватал бутылку и наконец рухнул на одну из двух коек с панцирной сеткой и захрапел. Грамматиков со знанием дела сказал, что теперь он вырубился до утра. Два добровольных оруженосца, Кешка и Вовчик, тоже довольно поднабравшиеся ребята, предложили разыграть оставшуюся койку, в том смысле, что кто из троих останется тут с девчонкой. "У вас одно на уме! Катитесь все на икс-игрек-зет!" - гаркнула на них Милка и выскочила на кривую, с осевшими досками галерею. Вовчик бросился за ней, схватил сзади за плечи, но она врезала ему локтем по подвздошью, а потом ногой засандалила по ягодице. Ошеломленный малый скорчился у стены. Она пронеслась через длинный двор "Вороньей слободки", где курортники кто на примусах, кто на электроплитках, то есть еще в контексте Великой Отечественной войны, готовили себе сильно пахнущие маргарином ужины и где инвалид играл на аккордеоне и пел песню тех же лет "Ночь над Белградом тихая / Встала на смену дня. / Помнишь, как жутко вспыхивал / Яростный шквал огня?", а дети играли теннисным мячом в игру "Штандарт", тоже бытовавшую в героические годы.
Может быть, тут кино снимают, подумала Милка. Она что-то видела в этом духе, некоторое после-сталинское подражание неореализму. Когда-то эти ретро-фильмы-дворы вызывали у публики умиление, сейчас ничего, кроме противноватой ухмылки. Черт их знает, почему они не могут до сих пор выбраться из той убогости, из того совсем далекого, в общем-то уже не нашего времени? Надоело все, мне все здесь порядком надоело. После Львиной бухты эти дворы прямо в нос лезут с грязной сальной тряпкой. Да еще эти Кешки, Герки, Вовчики с их алчными лапами. Хорошо, что ФИЦ научил меня самбо.
Утром она приплыла из Львиной с твердым решением разыскать Вертикала и закрутить с ним настоящий большой роман. Увы, опять какая-то занудная поправка к уже готовому сценарию. Вертикал вырубился. Вокруг сидят бухие ребята. То ли мне здесь не везет, то ли всем здесь не везет. Какой роман у нас был с Робертом, с моим первым, почти выдуманным Эром! И тогда водка проклятая все размыла, и сейчас. Все, пора всем этим нашим мальчикам-романтикам, зурбаганцам, физикам-лирикам, всем в обобщенном виде - локтем под ребра, ногой по заднице! Выйду замуж за Доминика и буду звать его "Дом"!
Она шла по прямой тусклой улице, ведущей к морю. С одной стороны тянулся забор территории Литфонда, с другой - жалкие домишки, переполненные людьми, и открытые "павильоны" с бесконечными очередями: за хачапури, за крепленым полухимическим вином, за комплексными обедами, в которых все было разжижено за исключением того, что было накромсано. По улице в обе стороны шел народ, в темноте светились рубашки. Кое-где на углах стояли кучки любителей юмора, хохотали. Неожиданно с моря подул сильный ветер, послышался треск сучьев, как будто где-то в отдалении стреляли залпами. Тем не менее во множестве выполнялся ритуал - прогулки со "спидолами". Отовсюду доносился вой глушилок. Вдруг поблизости вполне отчетливо прозвучала фраза диктора Би-би-си: "…Страны Варшавского блока продолжают концентрацию войск вдоль границ Чехословацкой Республики…" Остальное, как и предыдущее, сожрано воем.
В этот момент она увидела приближающуюся со стороны моря "экстраполярную", как девчонки тут говорили, мужскую фигуру в "экстраполярном" светлом пиджаке. Lo&Behold, да это Юст!
На посиделках тот был в глубине, хоть и выделялся своей уже закирпиченной по цвету и лошадиноватой по удлиненности физиономией. Она с удовольствием бы к нему отдрейфовала, если бы не кусковатый Влад с его отчаянным шепотом "мон амур, мон амур". Ну а потом все в мире как-то затерялось, ища друг друга, не попадая в цель. Никогда не надо ничего искать: то, что находится, случается без иска.
"Ты совершенно права, девушка, кажется Милка, - сказал Юстинас, останавливаясь. - Я, например, тебя не искал, а только думал: где она запропала?"
"А я даже и не думала, куда ты пропал, однако знала, что воткнусь в тебя на улице Закусочной".
"Ты где живешь, Милка?"
"Где растут бутылки".
"Ух ты, ух ты!"
"Я живу у Львиной бухты".
"Каковы у русских дщери!"
"Все живут в большой пещере".
"Все живут без всяких драк?"
"Я принцесса Карадаг!"