Некоторые наиболее радикальные сторонники такого подхода предлагают и в Библии отказаться от выражения "Сын Божий", заменив его выражениями вроде "Избранный Царь". Это абсолютно неприемлемо для нас, и, по счастью, ни в одном из курируемых мной проектов таких предложений никто не высказывал – я бы их сходу отверг. Но само существование проблемы заставляет нас задуматься: оказывается, нашу аудиторию может шокировать то, к чему мы сами давно привыкли. В разговоре с мусульманами, выходит, надо учитывать их настроения и представления, нужно расставлять другие акценты, иначе строить проповедь. А это утомительно и непривычно!
Каков же опыт наших миссионеров, в особенности, из числа тех, кто сам вырос в исламской среде? Я знаю лично одного священника-узбека, он получил солидное богословское образование, занимался переводами литургии на родной язык. Но используются ли его труды в Ташкенте, что получается там с миссией, чему вообще учит его опыт – об этом мы ничего не знаем, эта тема, по сути, не востребована в церковной среде. Он сам как-то обратился, стал священником – вот и хорошо, вот и достаточно.
Почему же так получается? Я вижу две основные причины, и первая из них – общественно-политическая. Легко приезжать из Америки и проповедовать, а вот если своя, местная епархия возьмется за этот труд, можно представить себе, какой протест это вызовет… даже не у верующих мусульман, им, собственно, никто не помешает ходить в мечеть и держать уразу по-прежнему – а скорее у тех политиков, которые активно разыгрывают карту этнического ислама. Это что же, получается, мы тут по рождению не обязательно мусульмане, так и вы тогда не все православные? Нарушается веками сложившееся равновесие?! Честным будет ответ: да, далеко не все, и давно уже нарушено в нашем обществе то, что казалось незыблемым, так что надо теперь дать каждому человеку сделать свободный и осознанный выбор. Только такой ответ может прийтись не ко двору.
Но тут дело не только в политике. Разъясняя свою веру другим людям, отличающимся от нас и по своей культуре, и по мировосприятию, и по языку, мы неизбежно должны будем заново определить истины веры для самих себя, простое повторение благочестивых фраз тут не поможет, а только помешает. Мы должны будем отделить основы нашей веры, обязательные для всех, от внешнего и фольклорного, и признать за каждым народом право строить это внешнее по-своему, как когда-то и наши предки (всякий, кто был в Греции, прекрасно видел, что разница в укладе русском и греческом есть, при полном единстве в вере). И более того: эти истины веры нам придется выражать непривычной, неподготовленной аудитории, которая не спешит поддакивать, а задает, напротив, крайне неудобные вопросы. Готовы ли мы к этому?
Сейчас, похоже, совсем не готовы. Обличительный пафос в адрес мусульман, или протестантов, или Запада, или вообще всех подряд – он ведь порой идет от бессилия, от неумения объяснить достоинства своей веры. Не могу защитить своё, так буду нападать на чужое, доказывать (самому себе, прежде всего), что у них всё намного хуже, чем у нас. Но это совсем не миссионерство. Цель настоящего благовестника – не чужое хулить, а рассказать и показать на деле, что же у нас есть такого хорошего.
И если мы не научимся этого делать в самое ближайшее время, нам придется смириться с тем, что уже становится реальностью в некоторых исламских регионах нашей страны: православие понимается там как этническая религия русских, а наднациональное, всемирное представление о христианстве связывается почти исключительно с протестантизмом. И дело тут не только в исламском контексте. Уже и в Сибири стала вполне типичной картина: в небольшом городе есть один-два православных храма и несколько протестантских общин. Да, в храмах бывает довольно многолюдно, но если считать жителей такого города, регулярно бывающих на воскресном богослужении, то у протестантов и православных цифры, полагаю, будут сопоставимые. А вот миссионерская активность у протестантов – на порядок или два выше.
Может быть, одна из главных причин нашего бездействия и нашей успокоенности состоит в том, что Православие в России кажется нам чем-то раз и навсегда данным, чем-то таким, что не исчезнет и умалится. На нашем веку, может быть, так и будет. Но мы на то и православные, чтобы мыслить не текущим моментом, а в исторической перспективе. Великие церкви Антиохии и Александрии когда-то казались такими же твердынями, и что с ними теперь? Крошечная Антакья на задворках Турции, малочисленные копты в Египте – они сохранились, конечно. Но не такой судьбы я бы желал своей поместной Церкви.
Единственный копт, с которым я лично знаком – мой коллега, он консультирует переводческие проекты в странах Ближнего Востока. Только сам он протестант, и это меня ничуть не удивляет.
19. Православие с чистого листа?
Кто же не мечтал в детстве о великих открытиях… Вот рассекает океанские волны каравелла или фрегат, и кричат с мачты о близкой земле, и уже спускают на воду шлюпку и капитан препоясывается шпагой, чтобы наречь острову новое имя и водрузить над ним знамя своего королевства. А с берега глядят любопытные – и как знать, не кровожадные ли? – туземцы. Дивятся этому чуду, огромной деревянной рыбе, в которой приплыли бледнолицые люди, или даже боги, кто их разберет!
А потом всё бывает уже не так романтично: нужно искать воду и растить пищу, строить жилье и оборонительные сооружения, торговать и воевать с этими самыми туземцами, словом, начинать новую жизнь на новом месте. И однажды бросит в гавани якорь другой корабль, на котором приплывут переселенцы с далекой и уже почти забытой родины, чтобы начать жизнь заново в этом суровом краю и устроить тут всё лучше и проще, чем было дома. Приплывут в поисках счастья.
Сегодня всё совсем не так романтично: аэропорты и вокзалы, паспортный контроль, и туземцы – это вовсе не дикари в юбках из пальмовых листьев, они носят такие же джинсы и пьют такую же колу или пиво. Да и вообще, выглядят они, как правило, куда цивилизованнее переселенцев, ищущих лучшей доли. Но проблемы, по сути, те же. И глядя на то, как миллионы наших бывших и настоящих сограждан покидают нашу страну, как меняются сами границы этой страны, отрезая от нее тех, кто и не думал об эмиграции, поневоле задаешься вопросом: а что же будет с русской диаспорой через сотню-другую лет? Что сохранит она в рассеянии: язык, культуру, религию? Евреи, к примеру, за тысячелетия сохранили религию, но не язык, цыгане – ровно наоборот, китайцам удается сохранять то и другое, а вот ирландцы свой язык утратили даже на родине, зато обучили всех остальных пиву и песням своей страны…
Но поговорить сейчас, конечно, я хочу не о пиве, не о песнях, и даже не о языке, а скорее о православии. Вот уже скоро век, как волна за волной, поколение за поколением наши соотечественники оказываются на чужих берегах, и одни хранят там веру отцов, другие обретают ее для себя заново – и таких, надо сказать, больше. Да, у себя дома они могли заходить в церковь, которая была для них частью пейзажа, но на других берегах и пейзажи не те, что прежде. И церкви, какие попадаются на главных площадях городов, совсем не православные. Зайти можно и туда. А вот в православный храм зачастую приходится ехать в соседний город (и транспорт дорог!), да в единственный выходной, и содержать храм приходится на собственные скудные средства…
Это сейчас в Париже строится роскошный храмовый комплекс, да и другие православные храмы там в полном порядке. А в тридцатые годы прошлого века служили литургию в гараже, на другое помещение у эмигрантов просто денег не хватало. Только те, кто молился на той службе, вспоминали потом этот гараж с иконами как нечто самое прекрасное и драгоценное в жизни. Там встречали они нечто такое, что не встретили в кремлевских и петербургских соборах, в лучших монастырях оставленной России… Потому ли только, что к вере эти люди обратились в отчаянное время, когда утратили всё земное и надеяться могли лишь на небесное? Или еще по каким-то причинам?
Мне говорил один русский священник, служащий за пределами России, и потом его слова подтвердил другой священник, европеец, служащий в православном храме в своей родной стране: начинать с чистого листа бывает проще. К православию, прочно вписанному в привычный пейзаж, слишком много предъявляется требований. И дело даже не в тех толпах, которые являются освящать вербочки и куличи и разбирать крещенскую воду, не в тех захожанах, которые приносят крестить младенцев и отпевать покойников, не желая знать ничего другого. У них одно требование: быть ритуально обслуженными, а молящимся они особо не мешают.
Гораздо сложнее бывает с теми, кто точно знает, каким должно быть подлинное православие, кто хочет поставить на должное место не одну только вербочку, а целую поместную Церковь или, по меньшей мере, приход или монастырь. Как и о чем он должен молиться, как следует выстраивать отношения с властями и обществом, о чем можно говорить и, главное, каким языком – почти у каждого есть точное мнение по каждому из этих вопросов, и порой кажется, что каждый второй спешит именно его объявить апостольским и святоотеческим, обязательным ко всеобщему исполнению. Нет, на самом деле, таких требовательных людей не слишком много, но голос их бывает слишком уж хорошо заметен…
"Я в тот храм не хожу, там…" – эти слова я уже привык слышать со времен своей церковной юности. Самый забавный случай был еще на закате советской власти, когда ко мне, кудрявому русоволосому юноше с характером явно нордическим, прямо в храме Воскресения Словущего в Брюсовом подошел некий господин и стал объяснять, что мне как славянину нечего ходить в храм, где одни евреи. Но тут рядом встали жена с дочкой (они ходили к иконе прикладываться) и, глядя на ближневосточные, я бы даже сказал библейские черты моих дорогих девочек, он сразу понял, что этот раунд борьбы за чистоту славянской расы уже безнадежно проигран. Так и на иконах ведь были не только славяне.
Сколько раз с тех пор я слышал о неправильности своего и чужого православия! Сначала они раздражали, потом забавляли, теперь звучат уже привычным фоном. Сколько раз слышал о наиправославнейшем чьем-то православии, в котором получалось так много прилагательного "православный", что существительное "христианство" за ним и вовсе терялось, становилось каким-то незаметным… И в такие моменты начинаешь тосковать по гаражу, куда приходят на литургию вымотанные за неделю люди, им просто некогда и незачем что-то друг другу доказывать. Зато они понимают, что "Христос посреди нас" – не просто красивая фраза для тех, кто в алтаре (да и границы алтарного пространства там лишь обозначены), а реальность, ради которой они и приходят туда. И если ее не станет – не будет никакого смысла ни в прилагательных, ни в глаголах, ни во всех риторических построениях и упражнениях.
Я не скажу, что за границей, в эмигрантских приходах, нет проблем такого рода. Напротив, людям свойственно переносить именно на храм функцию культурного центра, собираться в нем ради общения, поддержания традиций и просто разговора на языке далекой родины. Но слишком уж там они разные, и когда стоят рядом сибиряк, украинец, москвич и молдаванин, а поодаль принявший православие европеец, а порой и серб, и грек, и эфиоп, и армянин, и вообще кто угодно, и половина состоит в смешанных браках – этих людей действительно объединяет вера. Не получится ни по национальному, ни по какому другому признаку обособиться, не выйдет предъявить к церкви своих требований.
Да и как предъявлять? Страна чужая, приходится учить ее язык, исполнять ее законы, знакомиться с ее обычаями. Человек привыкает подстраиваться под окружающий мир, и ему уже становится не до того, чтобы подстраивать церковную жизнь под свои собственные ожидания, ему бы главное найти для себя. И потому действительно проще бывает там, за рубежом, выстроить приходскую жизнь с чистого листа… наверное. Я ведь не пробовал, наверняка не скажу.
Но я вполне могу представить себе такую ситуацию… Если мы не прекратим препираться по мелочным поводам и демонстрировать друг другу свое превосходство, однажды мы получим – а может быть, получат наши дети – шанс начать всё с чистого листа в какой-то совершенно другой стране, в которой православие уже не будет считаться традиционной религией, и большинство во время социологических опросов уже не будет себя относить именно к нему. Впрочем, исходя из нынешних демографических реалий, такое развитие событий достаточно вероятно в любом случае, но вопрос не в демографии, а скорее в нашей собственной готовности заниматься главным, единым на потребу. Что придет, мы не можем знать наверняка, но какими мы встретим будущее, зависит в значительной степени от нас. И если о главном промолчим мы, за нас это скажут другие – и тогда уже нам придется примерять на себя не парадный камзол первооткрывателя, а травяную юбочку неразумного туземца.
20. Зачем мы молодежи?
Я читал лекцию в Доме журналиста по программе общедоступного православного лектория. А после лекции ко мне подошла съемочная группа телеканала "Союз": девушка и парень 20-ти с небольшим лет – взять интервью. Я думал, что спрашивать будут о чем-то таком, в чем я разбираюсь лучше них – ну, например, о библейских текстах. Но вопросы оказались неожиданно трудными, мне самому хотелось бы получить на них ответ. "В зале много молодежи, что привлекло их сюда?" – спросили меня. И добавили: "А почему вообще всё это важно для молодежи? Зачем это ей?"
Мне, конечно, захотелось ответить на другой вопрос: зачем молодежь нужна нам, почему она необходима Церкви. Ответ на него я знаю, да и как не знать: все люди смертны, если не будет смены поколений – мы просто вымрем, как динозавры. Хотя… в Церковь ведь тоже можно приходить по-разному. В хрущевское время в храме молодых лиц практически не было, слишком уж опасно: из комсомола и института могли выгнать, работы пристойной не дать. Стоит взглянуть на фотографии тех времен, чтобы увидеть: в храме – почти сплошь пенсионерки.
Впрочем, и по сю пору во многих храмах основа прихода – немолодые женщины. Значит, они пришли в храм как раз в советские годы? И состарились в Церкви? Не обязательно. Обычно бывало как: молодость, средний возраст – время активности, работы и творчества. А уж к старости, как на пенсию выйдешь, как разлетятся по миру взрослые дети, настанет время подумать о душе, Богу помолиться. На закате советской власти в храмы постоянно приходили новые люди, и в большинстве своем вовсе не молодые, а те, кто уже всё в этой жизни сделал , и осталось им в сделанном покаяться .
Словом, если и не придут сегодня в храм молодые – это совсем не значит, что они не придут в него никогда. Поживут, пообтешутся, поймут, почем фунт лиха, и вот на старости лет… Но мне почему-то совсем не нравится такая перспектива. В советские годы всё было понятно: Церковь специально старались сделать сообществом неграмотных старух, раз уж не удалось от нее избавиться. Но сегодня в храмах больших городов всё больше юных и детских лиц, и пенсионерки уже в меньшинстве, да и сами они это чувствуют, сами уже не столько учат молодежь, сколько учатся у нее: ведь теперешние, они грамотные, не то, что мы когда-то…
И в этом, на самом деле, вижу я надежду на добрые перемены в нашей церковной жизни. Когда приходят в храм, чтобы покаяться за прожитую жизнь, ее ведь уже не изменишь… и получается тогда христианство усталое и разочарованное, этакое тихое прибежище на склоне лет. Но если в Церковь приходит молодой человек, он, напротив, хочет прожить эту жизнь с Богом, чтобы изменить нечто в себе и вокруг себя, а это совсем другое дело! Правда, нередко оказывается, что сама приходская жизнь уже настроена на другой лад, что от него, собственно, только того и ждут, чтобы состарился и утихомирился побыстрее. Но когда молодых становится много, с ними уже этот фокус так просто не проходит.
Сам я крестился 17-летним первокурсником четверть века назад. Это было, конечно, бегством от унылой позднесоветской действительности, от тотальной пропаганды, от бессмысленности официального коммунизма. Мы, студенты 80-х, приходили в Церковь буквально наугад, потому что больше некуда было особо идти. И начало нашей церковной жизни во многом определялось тем, кого мы встретим в ближайшем храме, кто поговорит с нами или, напротив, откажется разговаривать. Сколько разочарований, сколько ошибок проистекало тогда от простого неведения… Молитвословы переписывали от руки, а Библию так и вовсе негде было взять.
Сегодня ситуация стала совершенно иной. Человек, приходящий к вере, совершает осознанный и продуманный выбор, он может получить доступ к любой информации, встретиться с самыми разными людьми, посетить какие угодно приходы. А главное, он вырос в совершенно иных условиях, он привык к личной свободе. Можно долго и упорно спорить о том, как обстоят в нашей стране дела с демократией и правовым государством, но несомненно другое: в частной жизни сегодня человек, особенно молодой, вполне свободен. Его не гонят ни на партсобрания, ни на молебны, и он очень высоко. на самом деле, ценит это свою свободу, хотя не всегда задумывается о ней. Это как воздух: пока мы им дышим, не думаем о нем, но вот если его начинает не хватать, не заметить этого нельзя.
И так я подошел к ответу на вопрос, который и был мне задан: а зачем все эти наши лекции, все публикации (включая и саму эту статью) нужны нынешней молодежи? Это ей, конечно, решать, но раз на лекции кто-то приходит, значит, они кому-то нужны. Я, как водится, говорю на них то, что хотел бы услышать сам на заре своей христианской жизни, чего мне тогда так не хватало. Чего же именно?
Прежде всего, это разговор о… смысле жизни, если хотите. Или, точнее, о ее смыслах. Обычно человека, пришедшего в храм, начинают обучать формам: делай вот так, и так, и так… Какое-то время он обучается, и порой даже очень активно. Но неизбежно встает вопрос: а зачем именно делать так? Понятнее становятся символизм богослужения, церковнославянский язык, аскетические правила и догматические формулировки, но они не обязательно становятся от этого ближе. Зачем всё это, для чего?
И самое интересное, что дать какой-то общий ответ тут просто невозможно: смысл своей жизни и отдельных ее частей каждый человек может открыть только сам для себя, и что пригодится одному, то может помешать или навредить другому. И все, что я могу сделать – это помочь другим людям в поиске смыслов. Помочь им встретиться с тем главным, что есть в христианстве.
Для меня это, прежде всего, Священное Писание. Оно обращено к людям любой эпохи, но в разных эпохах оно может пониматься не одинаково. Христос говорил притчи о рыбаках и пахарях, о винограде и овцах – о том, что окружало его слушателей буквально на каждом шагу. Мы все, конечно, знаем, как растет виноград и как пасут овец, но для нас эти образы уже утратили свою живость и конкретность – очень мало кому доводилось своими руками подрезать лозу или нести к стаду отбившуюся овечку.