Все монахини бросились поднимать Питирума. И говорят ему: "Авва, не срами себя, она безумна (σαλή έστι)". Питирум отвечал всем им: "Это вы безумны, а она амма мне и вам (так называют духовных матерей). И я молюсь о том, чтобы оказаться достойным её в день Суда". Услышав эти слова, женщины пали ему в ноги, признаваясь в различных прегрешениях: одна – что выплескивала на неё помои, другая – что била её кулаком, третья – что мазала ей нос горчицей, – все до одной рассказали о различных своих проступках.
Но праведница убежала из монастыря.
Хотя перед нами хрестоматийная история о раннем юродстве, множество раз привлекавшая внимание исследователей , следует признать, что героиня Палладия ещё не является юродивой в собственном смысле слова: тавеннисиотская монахиня всегда молчит (в греческой версии читатель даже не узнает её имени), всеми силами сопротивляется тому, чтобы о ней узнали, – для этого потребовалось чудо; и даже когда Питирум требует её к себе, она отказывается идти, так что приходится тащить её силой. Она никому себя не навязывает, никого не провоцирует и выглядит как тихая помешанная. Исидора являет собой воплощенное смирение. Ведь такие добродетели, как отказ от тщеславия, смиренномудрие, послушание отнюдь не являются монополией юродивых, даже напротив, эти качества гораздо заметнее у "обыкновенных" святых. По словам Мишеля де Серто, Замарашка с монастырской кухни вне-находима, она вне всех конвенций, даже конвенции языка, Питируму не удается сделать из неё даже святую – она убегает от самого объективирования в каком бы то ни было качестве. Она – абсолют . И всё же её отрешенность не безгранична – ведь иначе она удалилась бы от людей совсем. Нет, ей нужны зрители. И недаром де Серто, в противоречии с собственными построениями, вынужден признать, что в поведении этой житийной "Золушки" уже есть элемент провокации .
Тот же, видимо, наиболее древний вариант "безобидного юродства" мы находим в другом житии, относящемся к V в., – легенде о поваре Евфросине (BHG, 628):
Его презирали как простеца и доверили ему единственно только заботу о кухне. Он совершил много тайных дел [добродетели]… Всем он показывался грязным после поварской работы и в жалкой одежде.
Покрывшись угольной сажей, словно облачившись в роскошную одежду… он ежечасно подвергался со стороны всех прилюдным укорам и притеснениям. Его презирали все и во всём, словно ненавистного изверга. Случалось, что его колотили и называли негодным рабом; его томили голодом и жаждой, но каждый день он записывал себе в прибыль замечательные выгоды, а именно те поношения, которые он ото всех получал, принимая их, словно похвалы.
Однажды благочестивый пресвитер монастыря увидел во сне рай, в котором он, к своему изумлению, встретил Евфросина. Оказалось, что тот служит там сторожем, в то время как пресвитер попал туда впервые после трёх лет неустанных подвигов. По просьбе пресвитера Евфросин дал ему три райских яблока, которые после пробуждения оказались в келье. Пресвитер бросился в церковь и сказал монахам:
"Молитесь… у нас в монастыре есть драгоценная жемчужина – Евфросин. Мы презирали его как неуча, а он более всех нас удостоен благодати Божьей"… А Евфросин, тот повар, когда пресвитер начал рассказывать… открыл боковую дверь, вышел из церкви и никогда до сего дня не появлялся, убегая славы людской.
В другом варианте этого же рассказа (BHG, 1440md) некоему старцу, вопрошавшему Бога, кто сравнится с ним в святости, открылось, что в соседнем монастыре есть такой инок. Старец прибыл в обитель и попросил, чтобы к нему вывели всех монахов.
И по приказу игумена пришли все братья. Но не было того, о котором было возвещено старцу. И вопросил он: "Есть ли ещё какой брат?" И ответил [игумен]: "Да,но он безумен (σαλός έστι) и работает в саду". Сказал старец: "Позовите его". Его позвали, и когда он явился, старец встал, облобызал его и, отойдя с ним в сторону, спросил: "В чём состоит твой подвиг? Расскажи мне!" Он же ответил: "Я – человек безумный (άνθρωπος σαλός είμι)" Но после настоятельных просьб старца он открыл ему: "Авва поместил со мною в мою келью рабочего быка, и тот каждый день рвёт вервии той циновки, которую я плету. Уже тридцать лет я терплю это и ни разу не попустил себе никакого помысла против аввы, а также ни разу не ударил быка. Проявляя долготерпение, я снова плету свои верёвки и благодарю Бога". Услышав это, старец подивился.
Так, шаг за шагом, рассказ о тайной святости трансформируется в повесть о людской слепоте: ведь настоящее юродство немыслимо без такого фона, как людская жестокость. Пока что тайный святой никак специально не провоцирует агрессии против себя. Но всё-таки и в ранних легендах уже таится в эмбрионной форме тот мощный заряд, который потом разлетится далеко за пределы монастырских кухонь. Развитие этих агрессивных потенций демонстрируют другие истории, сюжетно чем-то напоминающие тавеннисиотскую. Вот одна из них.
В "Рассказах аввы Даниила" повествуется, как старец с учеником явились в женский монастырь и попросились переночевать (BHG, 2101). Их долго не пускали, но громкая слава Даниила растопила подозрительность. Во дворе обители спала какая-то монахиня. Старцу объяснили: "Это пьяница. Что делать с ней – не знаем: выбросить из монастыря боимся, а коли оставим, так она испортит сестёр". На "пьяницу" плеснули водой, но она лишь с трудом продрала глаза. "Вот так всегда", – в сердцах сказала игуменья и повела гостей в трапезную.
[За обедом] старцу дали мочёных овощей, фиников и воды. Ученику дали жареных бобов, малый хлебец и разбавленного вина. Сёстрам же положили множество кушаний, и рыбы, и вина вдоволь. И ели они много и хорошо, и никто не разговаривал.
После еды Даниил поинтересовался, отчего их так скудно покормили, но матушка объяснила: "Ты – монах, я тебе и подала монашескую еду; ученик же твой есть ученик монаха, и я положила ему как ученику; мы же послушницы и ели еду послушниц".
Ночью, когда монастырь уснул, старец с учеником тихонько встали и пошли взглянуть на "пьяницу". Из засады они видели, как она поднялась с земли, воздела руки к небу и начала истово молиться, проливая слёзы и отбивая поклоны. Но услышав, что какая-то из сестёр идёт по нужде, "пьяница" тотчас бросилась наземь и захрапела. Даниил привел игуменью посмотреть на это, и она, заплакав, сказала: "О, сколько зла мы ей сделали!"
Как только притворство было раскрыто, "пьяница" бежала из монастыря, оставив записку: "Молитесь за меня и простите мне то, в чём я против вас нагрешила". В монастыре поднялся великий плач. Старец же сказал:
"Я из-за неё и пришёл. Таких пьяниц любит Бог". Сестры со слезами исповедались ему в тех прегрешениях, которые совершили в отношении праведницы, и в своих кельях славили Бога, который один лишь ведает, сколько у него тайных слуг.
Так заканчивается эта любопытная история, в которой, если разобраться, одни недоговоренности. От нас скрывают не только то, почему праведница столь странно проявляет свою святость, но и более простую вещь: какое отношение к основному сюжету имеет вставной эпизод в трапезной. Автор подчеркнуто не выражает своего отношения к происходящему, прячась за педантичное перечисление блюд и обстоятельные объяснения игуменьи. Насколько можно судить, та делала всё правильно: например, вино, которое пьют за трапезой монахини, вполне допускалось уставами , а неблагонравную инокиню действительно следовало изгнать из обители . Итак, на поверхности, на лицевой стороне жизни мы видим благочестивых послушных монахинь и среди них – одну паршивую овцу – "пьяницу". Но Бог, используя Даниила, словно плугом переворачивает пласт бытия, и там, в сокровенных глубинах, становится очевидно, что истинная святая – как раз она, "пьяница". Почему она? Разве она совершала подвиги благочестия? Нам об этом ничего не сообщают. Единственное её отличие от других инокинь в том, что она вводит окружающих в соблазн. И всё же святая – именно она. Это нам дано: "Таких пьяниц любит Бог". Но если здесь всё оказалось наоборот по отношению к видимости, то, значит, остальные монахини, в свою очередь, не так уж праведны, как представляются. И изъян их вовсе не в том, что они нарушают какие-то правила (это как раз делает "пьяница"), а в том, что они их не нарушают. Автор притчи старается быть беспристрастным, но его недовольство монахинями прорывается и в том, что они, по его словам, "ели много и хорошо, и никто не разговаривал", и в занудности объяснений игуменьи. Всё это по отдельности вроде бы нормально, и придраться не к чему, но в целом выходит пресное, приземленное существование, в котором нет места ослепительному сиянию вечности. Праведница не обличает сестёр – она инстинктивно реагирует на убыль Абсолюта. Сама же реакция как бы пародирует чинную трапезу: лучше напиться вусмерть и валяться в грязи (ведь у окружающих нет способа убедиться, что это обман), чем с уставом в руках подсчитывать, сколько кому полагается.
Важное отличие "пьяницы" от тавеннисиотской юродивой в том, что она словно уже вышла из кухни во двор монастыря: тихопомешанную кухарку можно не замечать, ибо она скрыта от глаз, и не обязательно обижать, ибо она не виновата в своём безумии , – здесь же скандальность ситуации многократно увеличивается. "Пьяница" не позволяет не замечать себя, она ставит окружающих перед выбором: с ней "надо что-то делать".
Так в агиографию вводится мотив юродской провокации против мира.
История о тавеннисиотской монахине была создана первоначально на сирийском или греческом языках , хотя повествует о египетском монастыре. Если и существовал какой-то коптский вариант, он до нас не дошёл. Но сначала рассказ был переведен на латынь. В нём всё совпадает с греческой версией, за одним маленьким исключением: юродивая обретает имя, отсутствующее в оригинале, – Исидора . Безмолвный упрёк миру, весь пафос коего заключался в его бессловесности, вдруг "прорезался" звуком – звучанием имени, изначально отсутствовавшего и у "пьяницы", и у тавеннисиотской монахини. Любопытно, что имя Исидора не удержалось в дальнейших версиях, где юродивую уже зовут Онисима (ВНО, 814- 816). В нашем распоряжении имеется несколько позднейших вариантов этой истории: сирийский, каршунский (т. е. арабоязычный, но записанный сирийской графикой), арабский, эфиопский и древнегрузинский . Онисима была царицей, она отреклась от своего богатства и ушла из дому.
Будучи совсем голою… она дошла до того места, куда вывозили из города всякие нечистоты. Здесь она собрала старые тряпки, прикрыла наготу свою и сказала: "Не останусь я в таком месте, где могут знать меня… притворюсь глупою и сумасшедшею, чтобы оскорбляли меня люди, потерплю поношения и побои и всё это сделаю добровольно" .
Онисима провела сорок лет в пустыне, а потом решила поступить в монастырь, говоря себе так:
"Буду, как странная. Сестры станут презирать меня… и настоятельница будет наказывать меня, и я буду терпеть это от тех, кто моложе меня. И… сносить обличения из-за любви к Христу… И когда я буду поститься, станут говорить: "Она обжора", и я буду воздерживаться от вина, а станут говорить, будто я пила в праздник. Я буду служить, а меня будут считать ленивой".
Онисима пришла в обитель, которая в сирийской версии названа Седрарум, а в грузинской – Бантасин . Она не отвечала ни на какие расспросы, даже "не захотела идти, так что пришлось её заставлять силой" .