Ответы содержатся в этой притче. Младший сын вытребовал у отца "следующую ему часть имения", наверное, всего лишь для того, чтобы, не считаясь с устаревшими представлениями родителя, распорядиться ею по своему "недюжинному" уму. Вот он, первый судьбоносный шаг человека из детства в мир, живущий по своим законам. "Теперь я сам себе бог, я свободен и сам себе господин". В этом тут же увидели метафору отпадения в язычество. Не без этого, но независимость такого рода уживается с излишне догматической верой, и Спаситель мысленно представлял Себе этого "эмансипированного" сына среди правоверного еврейского народа на всех перекрестках избранной им судьбы.
Что должен сделать отец в ответ на чрезмерно смелое требование сына выделить ему часть своего имущества? Вопрос непростой. Педагогично ли было потакать его наглому легкомыслию?
Так и хочется сказать "нет". Юноша промотает состояние, но дело не только в этом: несвоевременная свобода только навредит ему и погубит его.
Выходит, самое разумное – ответить ему отказом: "Именно сейчас, я вижу, без родительского надзора тебе пока не обойтись".
Вопрос принципиальный для истинно верующего, и уж тем более таковым он был для Спасителя. Согласившись с отказом в просьбе, мы тем самым как бы отказываемся от того, что Бог есть. Либо придется принять распространенное (лишь по причине человеческого недомыслия) понятие о Боге, а именно: милостивый Бог, подобно пресловутому Юпитеру, весьма ограничен в своих действиях установленным миропорядком; Он как бы (говоря языком притчи) никогда не владел тем имуществом, с которым так свободно обращается блудный сын, ибо этот отвернувшийся от отца юноша явно распоряжается "своим", как ему вздумается.
Как тут быть? Спасителю было все ясно – ведь Он руководствовался теми же соображениями, что и отец: "Отец во всем согласился с сыном и ради него поступился своим имением".
А что оставалось делать отцу? Сердце сына стало ему чужим, он перестал быть его "чадом". Отец мог спасти имение и оставить при себе внешне образцового, послушного сына, но тот был бы равно как чужой сын, его сердце оставалось бы холодным, ожесточенным, мрачным. И отец отважился пожертвовать имением и – на первый взгляд – сыном. Имение расточится, да и сына, скорее всего, ждет печальный конец, но придет время, и сердце сына вновь обретет свои права. Если сын сохранит еще волю, когда независимость и утрата мудрости с жестокой неизбежностью доведут его до погибели и грех завершит свое дело, на руинах его жизни даст росток семя прежней детской любви, а заключавший его в себе плод сгниет. Он ведь чадо, сын, и долго отрекаться от своего сыновства не сможет.
Безграничной верой в искру детской любви, не угасающей в сыне, и объясняет Спаситель рискованный шаг отца, оставившего все идти "своим чередом". Это поступок человека, смелого в своих ожиданиях.
Конечно, шаг был и рискованный, и болезненный. Ибо расточаемое "имение" – это все Божественные идеалы упорядоченной ими жизни человечества. Это, если обратиться к десяти заповедям, – жизнь ближнего, его семейное счастье, душевное спокойствие, достояние, доброе имя, его благополучие в целом. И всему этому угрожает разорением самостоятельность сына. Отчасти оно и будет разорено.
И Спаситель видит, что прискорбному разрушительному началу в этом мире противостоит исполненный надежды великий замысел отца, в свете которого он и видит своего блудного сына, с надеждой и уверенностью в собственной правоте говоря себе: "Пройдет время, и ты к нам вернешься!" Он видит сына на всех этапах его свободной жизни: на этапе кажущейся благонравной самостоятельности, или кажущейся самостоятельной благонравности, когда тот какое-то время на глазах отца "свободно" управляет "своей" частью имения; на этапе полного разрыва отношений, когда он обращает имение в деньги и уходит от отца, "отправляется в дальнюю сторону"; на этапе роскошной жизни, когда, как говорится, живут уже не на проценты, а расходуют основной капитал, или в блеске ослепительных идей, чуть ли не сказочного расцвета пустых фантазий, так легко возникающих в уме, когда поступаются еще одной частью Божьего капитала – верой, страхом Божьим или предчувствием Небес и выбрасывают ее за борт. А когда приходит время расплаты за содеянное, вся изнаночная сторона этого мнимого счастья с естественной неизбежностью предстает в своем истинном обличье, обнажая его суть – пустоту и погибель.
Иной, возможно, не примет такое толкование притчи, освещающее ярким светом сострадания и надежды тьму, поглотившую человеческий род, и возразит: трудно в такое поверить. Быть может, когда-то и случилось подобное – некий блудный сын вернулся к отцу в великом смысле этого слова, но ведь сколько блудных сыновей не обратились и потому не достигли спасения, и обрекли себя на вечную погибель. То есть притча эта, скорее всего, относится, например, лишь к тому, чье обращение для нас очевидно, а это – один из миллионов. Однако Спаситель едва ли принял бы такое возражение. Полагаю, Он не думал, что владеет точными и детальными знаниями о вечной судьбе в потустороннем мире, какие сегодня в собственном воображении имеют многие. Я думаю, что Он с искренней заботой, без малейших сомнений, вверял эти миллионы людей Своему Милосердному и Всемогущему Отцу Небесному, представляя Себе Его милосердие и могущество куда большими, чем мы.
Таким образом, в первой части притчи о блудном сыне, повествующей о его судьбе до возвращения к отцу, отражена, освещена, объяснена суть нашей эпохи, ее удаленность от Бога и ее контраст с Его Царством Небесным.
И эта возрастающая удаленность не останется без Божьей кары. Притча потеряла бы смысл, если бы в ней говорилось, что отец послал разыскать сына. Ищут неразумную заблудившуюся овцу, грош, утерянный по чьему-то легкомыслию, но никак не сына, который в конце концов сам может найти дорогу. Было бы странно услышать в притче, что сын написал домой письмо с просьбой о помощи. Такие письма, эти свидетельства назревающего душевного кризиса, просто с удовлетворением "подшивались бы к делу", либо на них коротко отвечали: "Возвращайся домой!" О том бесчисленное множество молитв, по сути, содержащих просьбу о сохранении status quo, продлении существующего состояния, поскольку люди "пытаются вести свои собственные дела", не уповая на Бога.
У Бога же все просто, логично, целостно, пред Ним все равны. Он беспристрастен, Ему не важны частности, а нужен лишь смысл всеобщего.
Но эта картина отношений – лишь отражение того, как увидел их Иисус. И в ясном свете, озарившем тьму, Ему открылось: "Надейся!" Но разгадка заключалась в других словах: "Сей есть Сын мой возлюбленный, в котором Мое благоволение". Он знает: Бог все же что-то предпринял во спасение блудного сына: "Я послан его найти и спасти". "У Меня есть право передать ему, едва помнящему свою родину (не по притче, а в действительности. – Ф. Ц.), священный, сокровенный привет от Отца". Этот привет и есть вторая половина картины – возвращение сына и встреча, которую он нашел у Отца.
Сын непременно вернется. Когда логика фактов подведет последнюю черту, когда механизм анти– и небожественного мышления и настроения завершит свое дело и разрушит все "имение", а мечта о божественном рассыплется в прах, когда "у меня не останется ничего, только я сам, тогда над руинами, подобно первому свету Творения, поднимется из тьмы понимание того, что все считаемое мною "жизнью" и "бытием" – все лишь иллюзия, что великая истинная реальность совсем иная, что Бог есть и Он мой Отец"; тогда проснется в сыне чадо, которое устыдится своей убогой гордыни и осознает свою великую несправедливость по отношению к Отцу. "Мой отец был тогда прав, и я должен об этом ему сказать".
Поступит ли так когда-нибудь сын? Во всех жалобах той эпохи (названных в одном христианском докладе "величественной музыкой!") слышится эта надежда. Отец не вмешивается и со слезами взирает на гибель Своих чад, Своего творения, надеясь, что однажды все это разобьется о собственные внутренние противоречия и детское сердце сына пробудится.
В том, как описывает Спаситель поведение отца, увидевшего приближающегося сына, нам приоткрывается истинный смысл Его слов: "Разве ты не веришь, что Я в Отце и Отец во Мне?" Это и есть Сам Отец, чья тоска по сыну здесь и проявляется. Безмерная любовь, величественное забвение прошлого, больше ничем не омрачаемая радость при виде нашедшегося, ожившего чада, – это голос Отца, проникающий сквозь кору очерствелости глубоко в сердце каждого чада. В ликовании отца, который обрел своего сына, нам слышится высокий небесный призыв и к нам, тоска гневающегося Отца, жаждущего встречи с нами.
Читая в Деяниях апостолов, как потоки благодати Божьей изливаются на молодые общины – Иерусалимскую, Коринфскую, Эфесскую или на кого-то из обратившихся – Корнилия, Савла (Павла), кто не увидит в этом исполнение содержащегося в притче предсказания и одновременно известное предсказание, что то исполнение еще не закончилось и продолжится в будущем!
Вдумаемся, как Спаситель осознавал, являл Себя женихом людей (также пастырем, который по собственной доброй воле, но и по поручению Отца ищет заблудшую овцу), и мы увидим, что Он считает Своей задачей помочь заблудшему сыну вернуться домой, вступиться за него и вместе с ним покаянно предстать перед Отцом, что Он искренне рад возможности поведать сыну о помыслах Отца, тогда как Отцу еще не подобает Самому рассказывать о них Своему чаду.
Больные
Большую часть Своего времени и сил Спаситель посвящал больным. Он был воплощением любви к ближнему, а мы особенно восприимчивы именно к любви, сострадающей нашим телесным немощам, скорбям и недугам. Какое блаженство было для этих несчастных – прокаженных, слепых, парализованных, глухих – ощущать на себе любовь Бога живого, нисходящую на них через Иисуса! Как чувствовали они красоту и великолепие того времени, когда наступит Царство Божие, – они видели его лучи в помощи, которую получали! Великое изменение порядка вещей, приступающая к ним в Иисусе благодать Божья, прежде обходившая их стороной, ни в чем не проявлялась так красноречиво, как в этих чудесах. Сияющим светом благодати было наполнено каждое Его слово, но сейчас они обрели ее в реальной жизни – суровой и безжалостной к ним.
"Как отец милует сынов" (Пс 102:13), так и Спаситель радел за Свой народ – Его великую семью. Какая мать не сделает для своего ребенка все, что в ее силах? И Спаситель просто и ласково, словно мать, сопереживал несчастным больным, словно старший брат, на которого возложена забота о благе семьи. Люди чувствовали семейное родство с Небесным Отцом, Который пришел им на помощь в этой их беде.
Но первейшей задачей Иисуса было вовсе не избавление мира от всех болезней уже сейчас. Что проку, если мир будет телесно здоровым, но останется таким же грешным, как прежде? Что поможет, если вина не отнята и наказание за нее всего лишь отложено и последует после смерти? Ведь болезнь связана со смертью, а именно со смертью, этим последним врагом, и нужно покончить. Поэтому Он не намеревался как бы насильственно, ничего, по сути, людям не давая, предварять то избавление, которое в конце Его борьбы само спелым плодом упадет им под ноги. Но Он хотел именно в этой области, где вопрос о власти был наиболее очевиден, предстать победителем уже сейчас, ее властелином, хотя сражение еще только в разгаре. В нравственной области Его власть ограничена свободой воли людей, и тут нужно терпеливо ждать, когда мощь Его слова, Его благодати, Его духа победит. Но в исцелении от болезней Он властелин, именно здесь откроется всем, что Он Сын Божий и что Бог хочет в Нем принести людям нечто совершенно новое – Свое Царство.
Поэтому каждый больной, каким бы ни к чему не способным или недостойным он ни был, уходил от Него совершенно исцеленным. Конечно, все они были недостойными, но все они пришли к Иисусу с верой в Него. Хотя иногда, как в случае с девятью прокаженными, с расслабленным (Ин 5) и др., вера больных была сомнительна. Тут для Иисуса важно было действовать так, чтобы никто не усомнился в данной Ему власти помогать людям.
Принято считать, что Иисус творил чудеса, дабы засвидетельствовать Свое мессианство – как Сына Божьего. В высоком смысле это так, о чем уже было сказано. Он хотел заявить о себе как о помощнике, обладающем властью на все времена. "Для вас, люди, Я – Спаситель и искупитель, помощник вам в ваших делах". Он явил Себя людям тем, Кто Он есть и Кем для них останется; Его дела суть обетования: оказав помощь однажды, Он будет помогать вновь и вновь. Иисус видел, что "приходит ночь, когда никто не может делать" (Ин 9:4), но именно ради них Он и хотел, пока еще день, показать в этой жизни Свой образ Спасителя во всем совершенстве, дабы мы знали, чего можем в Нем для себя ожидать, на что надеяться. Он хотел как бы дать ключи к дверям всех темниц человека – его скорбей и бед. И эта ночь пришла, когда наступил вечер времени апостолов. Все почитали Спасителя как победителя, наделенного всей полнотой власти как на Земле, так и на Небесах, чтобы привести людей к Царству Божьему. Однако таковым Властителем Он был лишь для общины, которую и возглавлял.
Неточный перевод Лютером слова "ночь" с определенным артиклем создает ложное впечатление, будто эта ночь непременно наступит как нечто естественное, неизбежное – чуть ли не как итог всего – и потому бесконечное. На самом же деле она лишь совпадает с той ночью, мрак которой начал прояснять Спаситель, и уйдет вместе с нею. "Звезда утренняя", которую Он обещает (Откр 2:28) тому, "кто побеждает", – не аллегория ли это, означающая, что та ночь однажды закончится?
То же читаем и во Втором Соборном послании святого апостола Петра (1:19), где слова "в сердцах ваших" следует отнести к стиху 20: "зная прежде всего то, что никакого пророчества в Писании нельзя разрешить самому собою". Пророчество, утвердившееся в трех апостолах – Петре, Иоанне и Иакове, – когда они сами услышали голос, "принесшийся с Небес", есть свет для нынешнего времени ночи, "доколе не начнет рассветать день и не взойдет утренняя звезда".
Мы вправе и даже обязаны всегда считать, что то близящееся к своему концу время не вполне законное. Во всяком случае, если мы хотим воздать должное делам и поступкам Иисуса, нам следует остерегаться переносить на Него воззрения, сложившиеся именно в то время, когда наши отношения с Богом были иными, нежели те, о которых повествует Библия.
Бог, по крайней мере, в великие моменты истории приходил на помощь Израилю как единому народу, совершая, казалось бы, невозможное, и через своих избранников общался с ним, изливая на него свет откровений и творя чудеса. Вот почему Израиль ощущал постоянную живую связь с Богом. "Бог был с ним" – так говорили в Вифлееме об отроке Давиде. "Ныне оставил нас Господь", – сказал Гидеон. Подобные выражения для нынешнего времени весьма необычны или малопонятны, но Израиль же во всех внешних событиях видел участие Бога, слышал Его голос или некие суждения о тех, кого оно касалось, считая помощь свидетельством Его благорасположения, а испытания и несчастья – Его гнева. Именно так воспринимались великие бедствия, постигающие всю страну, и скорби, например, болезни. Как отдельный человек, так и весь народ испокон веков, оказавшись в бедственном положении, искали у Бога помощи и прощения, и находили их.
Благодаря Иисусу отношения Бога со Своим народом достигли такой глубины, ясности, сердечности, что воспринимались как единственно правильные, даже естественные, и людям казалось, что в конце концов из них и возникнет во всей полноте Царство Божие. И не только потому, что власть Иисуса была абсолютной. Сам образ Его действий был совершенно иным, чем у Божьих слуг Ветхого Завета. Эти как раз своей манерой охлаждали их рвение, склоняли к формализму, и люди становились замкнутыми, степенными, сторонились других, считая, что если они приобщились к Богу, то должны так хранить Его достоинство. Спаситель в этом не нуждался. Величие Единородного, "полное благодати и истины", лучилось из Него. Он уверенно, как обычный человек, идет по Земле, по-человечески, по-дружески, по-братски заботясь о каждом. От такого единения с Иисусом у просящего возникало светлое, детское чувство отцовской близости Бога. Будто через Иисуса Небесный Отец постепенно овладевает сердцами людей и всей их судьбой. "Вы – Мои" – вот что им возвещал Бог в чудесах, совершаемых Его Сыном.
Эти живые, искренние, открывающиеся именно в делах отношения между Богом и Его народом, о которых прообразовательно повествуется в Ветхом Завете, которые во всей полноте воплотились в жизнь в Иисусе и существовали во времена апостолов, – они-то и есть правильные, такие, какими им и должно быть. Мы называем Библию собранием книг, созданных в те времена, когда Бог был совсем рядом, и под прямым Его руководством, созданных для того, чтобы мы знали, как могло бы и должно было быть сейчас.
Но то время ночи нас мало чему научило. Правда, то высшее, что получили апостолы от Иисуса – внутреннюю потребность новой жизни и силы для ее достижения, – Он дал и нам. И вера наша столь же крепка и ничуть не оскудела. Нас не покинула надежда на блаженство, равно как и уверенность в том, что Бог милостив и все обращает нам во благо. Но вот того опыта Бога живого, внутреннего ощущения пребывания Его среди нас, о чем, как о естественном, так просто, без прикрас повествуют и Ветхий, и Новый Завет, у нас явно нет. Порой и мы убеждаемся, что Бог слышит наши молитвы, однако исторический знак нашего времени таков: во многом, в чем в библейские времена Небеса помогали людям, теперь им приходится рассчитывать на самих себя. Поэтому задача нашего благочестия и уж тем более веры сегодня выглядит куда скромнее, и ее можно выразить примерно так: все, что происходит с нами, следует принимать как исходящее от Бога, надеясь на Его благие намерения и терпеливо ожидая от Него помощи, особенно когда это не противоречит привычному ходу вещей. Но так можно дойти до того, что кто-то даже не позволит себе обратиться с просьбой к Богу о выздоровлении, считая, что этим нарушит заповеди смирения и кротости, и примется использовать все мыслимые средства для избавления от своих скорбей.
И таким образом, благочестие, или вера, не желая соприкасаться с суровой действительностью, удаляется в тихую страну невидимого, предпочитая этой жизни область мыслей, а внешней судьбе - надежду на прекрасный потусторонний мир. Смирение, покорность скорбям, терпение, упование на лучшее будущее способны по мере возрастания сделать для человека смерть желанной – таковы благородные плоды и свидетельства подобного благочестия.