И вот они пируют, возлежа голова к голове и ногами вовне. Неожиданно появляется главное действующее лицо этой истории – "грешница". Судя по тому, что она принесла с собой дорогое миро, женщина была не из низшего сословия, однако поговаривали о ней недоброе, упрекали в ветрености и легкомыслии. Слухи, очевидно, были упорные и не беспочвенные, отчего ей пришлось смириться с этой репутацией. В моих глазах и глазах многих других людей нет греха, более презренного и отвратительного, чем тот, в котором обвиняли эту женщину. Она терзается душой, не может больше так жить. Она слышала об Иисусе и Его милосердии, и у нее возникла жгучая потребность пойти к Нему. Но как это сделать? Она хочет произвести на Него благоприятное впечатление, оказав Ему почести, исполненные глубокого смысла, хочет помазать Его (скорее всего, голову) миром, с тайным намерением так символически выразить свою догадку, что Он – Христос. Мы видим, если можно так выразиться, всю эстетичность ее натуры, в которой угадывается дремлющее честное сердце, теперь очнувшееся и сокрушенное – и потому пытающееся любой ценой спасти ее душу. Но, переступив порог комнаты и увидев торжественные лица, укоризненные и неодобрительные взгляды (лица Иисуса она не видела, поскольку стояла позади Него, по-видимому, Он находился у стола), она замерла на мгновение, но все же наклонилась и припала к ногам Иисуса. Рассудок оставляет ее, она забывает, кем ее считают другие. Здесь, куда стремилась ее жаждущая спасения душа, у ног Божьего Посланца, призванного искать и спасать грешников, получившего власть прощать грехи, она не ощущает ничего, кроме вечности. Слезы полились из ее глаз и – о ужас – упали на ноги Иисуса! Как исправить случившееся? Женщина может их отереть только волосами, но безуспешно: поток все сильней. Она отирает и вновь орошает Его ноги слезами и вдруг, к своему изумлению, замечает, что Спаситель на нее не гневается, Он понимает ее сокровенные мысли. И тогда она, не думая, что скажут люди, совершает то, что более всего противоречит общественным нормам и добрым нравам – целует Его ноги! Но у нее есть еще нечто, чем можно загладить свою вину, – это миро, которым она щедро умащивает ноги Спасителя.
Поразительно! Оказывается, любовь Иисуса превосходит всякое разумение (Еф 3:19), и большинство нас уже почти готово принять сторону Симона. Иной на месте Иисуса счел бы своим долгом решительно и бесцеремонно оттолкнуть от себя эту женщину, отчитав ее за то, что она не к тому обращается и не к тем людям пришла, что следовало бы прежде научиться себя вести. А может быть, на месте Симона, зная ее репутацию, мы попросту указали бы ей на дверь?
Но любовь Иисуса, ищущая человеческое начало души, необъятна и проницательна. Он не замечает ее неловкостей, Он видит лишь смятение ее души, искреннее осознание собственной вины, знает, что ее чувства лишены всякого лицемерия. Но что, в конце концов, наше самоуничижение по сравнению с прощением, однажды осеняющим нас своим ярким светом! Дух человека нуждается не только в карающем кнуте, но куда более – в пище, усладе, утешении. Женщина почувствовала, что прощена, ощутила Его милость, Его священную любовь. Вся ее беда заключалась в том, что дары любви и способность ее воспринимать, изначально вложенные Богом в наше сердце, она растратила попусту, получив взамен одну лишь грязь и прах. Внезапно она ощутила нечто, исходящее из ее родины, – отеческую любовь, и в ее сердце вспыхнула детская любовь к Своему Отцу. Как удивительно хорошо стало у нее на душе! Она, конечно же, приготовилась к суровому суду, но здесь – у ног Иисуса – с нее как бы рукой самого Отца была снята вся ее вина перед Богом, смыт весь ее позор перед Ним, она вновь стала Его чадом, Он принял ее.
Теперь весь позор ее греха был на Иисусе. Такое поведение увязывалось с характером греха, запятнавшего репутацию женщины, и именно поэтому снисходительное отношение Иисуса, не остановившего ее, могло быть истолковано весьма превратно. Этим Спаситель как бы принял на Себя весь позор греха женщины.
Он мог Себе это позволить. В Своей чистоте и святости Спаситель несомненно превосходит Симона, но в глазах этого человека Он низко упал. Вопрос, не пророк ли Иисус, остававшийся для него открытым до сего момента, отныне решен. "Знал бы, что это за женщина, обошелся бы с ней, как подобает (то есть грубо отверг бы ее). Но добродетельным Его признать можно, ведь, судя по всему, Он не знает, кто она. Тогда какой же Он пророк?" "Симон!" – окликает Его Иисус, понуждая отвлечься от подобных размышлений, чтобы теперь на нем явить свою спасительную любовь. Он задает ему задачу в духе восточной игры в загадки, но в понимании Симона "слишком уж" легкую для таких мужей, как он. Симон, конечно же, быстро и уверенно отвечает на нее, даже не подозревая, что этот, как ему кажется, "не слишком остроумный" вопрос непосредственно касается его самого. Именно сейчас любящая мудрость, о которой говорилось выше, и должна была пустить спасительную стрелу, чтобы она непременно попала в цель. "Видишь эту женщину?" – указывая на нее, спрашивает Иисус Симона, который до того ее как бы не замечал, отчасти по причине смущения, отчасти из чувства такта. И Спаситель дружески, но излагая все, как было, ничего не упуская, напоминает ему, как он, хозяин, встретил своего гостя, не в пример этой женщине. В Его словах – ни капли осуждения или порицания, лишь высвечивание того, что скрывалось во тьме. Муж осознавал в душе свое полное поражение, и тем сильнее, чем приветливей и снисходительней говорил ему Иисус. На первый взгляд Он перечислял сущие пустяки, ничего порочного в них не было, но они рисовали его внутреннюю жизнь или, вернее, ее пустоту! И в каком сиянии представала теперь та женщина, с ее странным, противоречащим всем нормам приличия поведением! Оказывается, у человека есть еще нечто, которое скрыто во тьме под мнимой добродетельностью, – сердце. Людей такого типа обычно называют рассудочными, но ими руководит отнюдь не "рассудок", а скорее "смерть". И тут Симон начал смутно осознавать, что у Бога в известном смысле тоже есть сердце, для которого мертвый формализм ничего не значит, что наше отношение к Богу прощающему может быть проникнуто безмерной теплотой и самыми искренними чувствами. Выходит, у нас смерть, а у Иисуса – жизнь? Наверное, в ту ночь Симону не спалось, ему то и дело грезились весы, на которых в Иисусовой притче взвешивались два должника. И под утро, безмерно благодарный Иисусу, он с облегчением вспоминает Его слова: "Но как они не имели чем заплатить, Он простил обоим".
Эта история внешне напоминает другую – о женщине, уличенной в прелюбодеянии (Ин 8:2–11). Перед Ним также женщина, и фарисеи тоже здесь. Разница, и существенная, в том, что пришла она к Нему не по своей воле и, стало быть, вряд ли настроена слушать Его.
Иисус немало опечалился, когда фарисеи "привели к Нему женщину, взятую в прелюбодеянии". Врач, любящий свою профессию, часто не может скрыть свою радость, когда ему неожиданно приносят тяжелого больного, ему "интересен" подобный случай. Но мы не осуждаем его, зная, что это нисколько не исключает искреннейшего сочувствия к больному. Понятна нам и радость собирателя насекомых или минералов, увидевшего изумительный экземпляр или ставшего его обладателем. Но в данном случае нам неприятны эти мужи, так радующиеся неожиданной возможности решить для себя "юридический вопрос". Обычно люди стыдятся обсуждать публично подобный грех, но фарисеям сейчас важнее теория, и в своем усердии они о всяком стыде забывают. "Взятую в прелюбодеянии" триумфально приводят к Иисусу. Не будь Его, ничего интересного в этом случае для них не было бы. "Наконец-то у нас есть повод либо опровергнуть "туманные принципы" и "чрезмерное добродушие" Иисуса, показав всем опасность первых и ложность второго, и пригвоздить тем самым Его к позорному столбу".
У них сейчас нет ни стыда, ни такта, чем они, сами того не замечая, даже кичатся, и это красноречиво говорит Иисусу, сколько было в их жизни темных моментов, сделавших их такими, какие они есть. И вот эти стражи добродетели перед Ним, оправдывающим (в их понимании) человеческие грехи. Ему стало больно именно за них. Должен и может ли Он защитить эту женщину? Ради нее самой – не может, ибо еще не знает, чего она просит у Него – прощения от Бога или всего лишь избавления от людского наказания, ведь женщина пришла к Нему не по своей воле. Ради ее обвинителей тем более не может – сейчас, как никогда, Он не должен предстать перед ними тем, кому грех менее отвратителен, чем им. И Ему вновь открывается бесконечный мрак, окутавший Его оппонентов. Их ум пронизан абстрактной моралью, она для них превыше всего и в то же время по сути совершенно им чужда. И Он решается пробить брешь в этой цитадели мрака. Но как? Если бы тотчас же сказал им ту хорошо известную нам фразу, глядя по обыкновению в глаза, то они не вынесли бы такого унижения и предпочли бы "в интересах доброго дела" солгать. Желая облегчить их положение, Он принимается набрасывать "план кампании" и, склонившись по-мальчишески, чертит в рассеянности или собираясь с мыслями "перстом на земле" какие-то фигуры или буквы, "не обращая на них внимания", очевидно мысленно прося Отца, чтобы Он хоть немного успокоил тем временем их разгоряченные души. Он выглядит смущенным, даже несколько растерянным, словно не знает, как Ему быть. Но фарисеи не унимались и "продолжали расспрашивать Его". И тут "Он, наклонившись, сказал им: кто из вас без греха, первый брось в нее камень". И опять, "наклонившись низко", продолжал Свое занятие. Если бы наклонился в первый раз только сейчас, то они разгадали бы Его намерение – не наблюдать за их реакцией, а поскольку Он лишь продолжает свое прежнее до тех слов занятие, то не замечают. Так Иисус, движимый любовью, весьма остроумно помогает им сохранить собственное достоинство, будто не замечая их самоунижения и давая им возможность испытать его сполна.
И вот каждый из них остается один на один с этими словами Иисуса, тут же низводящими каждого с туманных высот теории на суровую почву действительности. Теология исчезла, пред их внутренним взором одно лишь Я с его грехами: "А каков ты?" Именно этот приводящий в трепет житейский вопрос и есть доминанта всей сцены. Что творилось в их душах! Но Иисус победил.
Взоры "последних" обратились на "старших", людей авторитетных и солидных, надеясь найти в них поддержку; нужно что-то делать, но что? И тут "один из них" по неизвестной причине удаляется. Он и не подозревал, что другие не лучше него. Воспользовавшись кажущейся рассеянностью Иисуса, он потихоньку удалился, повергнув тем самым в ужас другого. "Как, он уходит? Тогда пойду и я". И они, один за другим, уходят.
С каким нетерпением ждал Спаситель ответа! От Него не укрылось, что на этот раз Его слово возымело действие. И когда Он наконец поднялся, то увидел перед собой одну лишь "женщину, стоящую посреди". Какого страха натерпелась она! Требование явиться к фарисеям прозвучало для нее подобно внезапному смертному приговору. Понятно, почему она, увидев, как ретируются один за другим ее обвинители, испытала некое облегчение, ведь они обошлись с ней так грубо. Но страх до конца не оставил ее, ибо она не знала, что решит Иисус, ничего не сказавший пока о том, как поступит Он.
Он обратился к ней не как священник, пекущийся о душах своих прихожан, а сказал, будто разрешая юридический вопрос, с которым к Нему обратились: "И Я не осуждаю тебя", но в то же время предостерег: "Иди и впредь не греши!" Прощения греха перед Богом Он не произнес, к тому она Его не побудила.
Между тем фарисеи стали постепенно возвращаться. Ведь каждый удалился "совсем по иной причине", и чтобы в этом убедить других, ему пришлось вновь появиться здесь. Но их отношение к Иисусу, да и друг к другу, было уже совершенно иным. Они только что молча признались в своих прегрешениях и больше не скрывали перед Ним, что у каждого есть свой тайный грех, своя вина, еще не до конца, мягко говоря, осмысленная. Спаситель мог теперь надеяться, что они наконец поймут, как Он сострадает им, отчего и произнес те знаменательные слова: "Я – свет миру; кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни". Будто Он вновь отчетливо увидел, что мир во тьме и свет только в Нем, у Него и через Него.
Спаситель, очевидно, надеялся этими словами достучаться до их сердец, но напрасно: господа фарисеи полностью очнулись, пришли в себя, и учение, система, теория вновь стали для них превыше всего.
Впрочем, я обязан уведомить читателя-теолога, что считаю эту историю вполне достоверной (Ин 8:3–11). В древних рукописях ее нет, но она с давних пор присутствует в солидных, хотя и более поздних рукописях и переводах. Стало быть, эту историю, если она все же подлинная, в древнейшие времена вычеркнула весьма влиятельная рука. Сегодня большинство ученых находят ее слог отличным от манеры изложения Иоанна и потому считают ее более поздней вставкой. Не претендуя на сколь-нибудь компетентное суждение, все же рискну высказать предположение, что это место в Библии подлинное, то есть написано Иоанном, и было удалено из-за непонятных фигур, которые чертил Иисус. В этом усматривалось некое неуместное таинственное действие, на грани суеверия, а потому совершенно недостойное Иисуса. За всю историю христианства было высказано немало самых удивительных предположений относительно этих фигур: что же писал Иисус? Скорее всего, ничего. Мне легче представить себе, что данный фрагмент удалили, нежели вставили. Отсюда и разнобой в орфографии. Вероятнее всего, это обратный перевод с некоего перевода на семитский язык, что и породило путаницу с падежами, когда, к примеру, вместо винительного падежа стоит именительный, а то и дательный.
Один из доводов против подлинности этой истории (на мой взгляд, совершенно необоснованный) – нарушение ею логики повествования (!). Однако подобного рода толкователи не замечают, что здесь, по сути, осуждается не столько женщина, совершившая прелюбодеяние, сколько фарисеи, "обличаемые совестью", и никакой казуистики в словах Спасителя нет.
Образ Иисуса дополняют картины Его обращения с грешными мужами. Мы видели, что Он мягко и тактично обошелся с женской душой, избавив ее от тяжести греха, но как Он станет действовать, чтобы расположить к Себе не столь податливое сердце мужчины?
Это мы узнаем на примере двух историй – о Закхее и разбойнике. Первая для нас особенно интересна, поскольку Закхей из мытарей – сословия, к которому у Иисуса было особое отношение. Как это происходило в конкретном случае, мы сейчас и увидим. Если мытари считались в Израиле чуть ли не самым презренным сословием, то разбойникам вообще не было места в обществе, как и всяким другим преступникам. Именно поэтому его обращение явится достойным завершением настоящего раздела, как воскрешение Лазаря – предыдущего.
Закхей был начальником мытарей – должность необычная, нигде в истории не упоминаемая. В Иерихоне она появилась из-за приграничного расположения города, но более всего – благодаря изготовлению знаменитого бальзама, которое приносило жителям немалый доход. Закхей был богат и, конечно же, по-своему влиятелен. Его не чтили и не уважали, но побаивались, как человека "с положением". Услышав, что через город будет проходить Иисус, он решает во что бы то ни стало Его увидеть, просто для начала на Него поглядеть, ибо профессия сделала его недоверчивым. Однако что-то подсказывает ему: Иисус личность реальная и то, что Он говорит о Своем величии, – не пустой звук. Закхей, должно быть, был наслышан о своих "коллегах", чья духовная жизнь после встречи с Ним совершенно изменилась. В душе он хочет того же, и если увиденное своими глазами его не разочарует, то почему бы с Божьей помощью не попытаться и ему? Но как встретиться с Иисусом? Что Он ему скажет, что о нем подумает? Ответа на эти вопросы Закхей поначалу не знал. Первая сложность: улица полна народа. Деревья оккупировала разлюбезная молодежь; и он присоединяется к ней, забравшись на дерево, – поступок смелый и достойный похвалы, если представить себе, сколько нелестных замечаний по своему адресу услышал этот "богатей", ожидая на дереве Иисуса.
В листве сверкают его глаза, внимательно следящие за приближающимся Иисусом. Их взгляды встречаются. Иисус, должно быть, уже слышал о нем. В многочисленных бедствиях, на которые жаловались люди, изливая Ему свою душу, чаще всего виноваты были деньги. А когда жаловались жители Иерихона, то в рисуемых ими картинах нужды и забот на заднем плане, подобно злому року, порой возникала мрачная фигура начальника мытарей Закхея, и Спаситель, должно быть, часто и подолгу, скорбя о нем, молился за него. И надо же! На Него с дерева неотрывно смотрят глаза этого человека, напуганного и смущенного взглядом Иисуса. И Спаситель сразу понимает, что происходит с ним, ведь не из любопытства же он залез на дерево.