Стихи князя Шихматова удостаиваемы были лестного внимания блаженной памяти государя императора Александра I, ознаменовавшего, между прочим, благоволение свое к молодому поэту всемилостивейшим пожалованием ему в 1812 году пенсии по 1500 рублей в год. В данном по этому случаю высочайшем указе сказано, что он "трудами и прилежанием к наукам усовершенствовав природные дарования к стихотворству, обратил оные в сочинениях своих на пользу словесности и благонравия". Незадолго пред тем при определении лейтенанта князя Шихматова по высочайшему повелению в гвардейский экипаж с оставлением и при Морском корпусе объявлено ему исправлявшим тогда должность министра морских сил, что "честь, которой он удостоен, есть новое свидетельство монаршего благоволения к полезным его в словесности упражнениям и всемилостивейше дарована, дабы поощрить его к продолжению оных". Российская академия избрала князя Шихматова действительным членом 1809 года, когда ему едва минуло двадцать шесть лет, а 1811-м, при самом учреждении "Беседы любителей русского слова", он поступил и в это ученое общество с тем же званием. В 1817 году Академия в вознаграждение литературных трудов его присудила ему большую золотую медаль с надписью "Отличную пользу российскому слову принесшему".
Усердие к службе нашего сочлена также не осталось без достойного возмездия: он всемилостивейше награжден орденами Св. Владимира и Св. Георгия 4-й степени. В 1824 году, по ходатайству бывшего тогда министра народного просвещения адмирала Александра Семеновича Шишкова, капитан-лейтенант князь Шихматов удостоен беспримерной в его чине милости – высочайшего назначения в члены Главного правления училищ с оставлением и при прежних должностях. 1827 года, ноября 9-го, при увольнении по прошению вовсе от службы он пожалован в капитаны 2-го ранга и за свышетридцатилетнее беспорочное прохождение оной получил в пенсию половинное жалованье сверх дарованной прежде пенсии.
Изобразив в кратких словах служебное и литературное поприще князя Сергия Александровича, признаю не излишним войти в некоторые подробности частной его жизни и сказать нечто о его умственных способностях и характере. Он имел ум светлый, счастливую память, живое воображение, от природы был кроткого, но вспыльчивого нрава, и этот недостаток, не без великих, впрочем, усилий, преодолел, наконец, совершенно. Первые лета по окончании образования он провел в суетности и рассеянии: вскоре, однако, милосердие Божие воззвало его от распутий мира, и это непродолжительное заблуждение юности оплакивал он горько в продолжение всей остальной своей жизни. Обладая нежным, способным ко всякому доброму впечатлению сердцем, он верил твердо христианскому учению, и силой убеждения, которым сам был проникнут, приводил других к сей спасительной вере. Как ревностный сын Церкви, он не скрывал в угождение миру своей к ней привязанности, обнаруживал при всяком случае строгое Православие, почитал и любил лиц духовного и в особенности монашеского сана, памятуя слова Псалмопевца: Мне же зело честни быша друзи твои, Боже, и сохранил до самой смерти искреннее и даже дружеское от многих из них к себе расположение. Точный в исполнении должностей, он являл подчиненным образец древнехристианских добродетелей, нередко доходивших в нем до самоотвержения. Невозможно представить себе, с каким неослабным вниманием, с какой всеобъемлющей попечительностью занимался он вверенными его руководству воспитанниками Морского корпуса. Нет! Об этом лучше меня расскажут вам сами сии воспитанники, проходящие ныне с честью разные военные и гражданские звания: они видели в нем чадолюбивого отца; расскажут вам лучше меня родители их: они утешались мыслью, что трудные их в отношении к детям обязанности выполняются с такою неусыпностью человеком, вовсе чуждым для них по плоти, но не чуждым по духу любви евангельской. Сами вы, милостивые государи, бывшие сотрудниками покойного и присутствовавшие с ним на сем месте заседаний, можете засвидетельствовать, с каким добродушием, с какой всегда готовностью он разделял с вами академические занятия, к которым ничто не обязывало его, кроме признательности за честь принятия его в наше ученое сообщество и любви к русскому слову.
Может быть, не неприлично будет обличить здесь несправедливое нарекание мира, будто люди, преданные благочестию, поучающиеся в Законе Божием день и ночь, менее других способны к прохождению общественных званий, как существа, которых житие на небесах есть. Напротив, если когда-либо с успехом одолеваются враги отечества, если когда-либо заключаются прочные и выгодные с иностранными державами союзы, если когда-либо созревают мудрые меры, предпринимаемые правительством для блага народного, то это, без сомнения, наипаче бывает в то время, когда употребляются на дело чистые орудия Небесного Промысла, когда в среду сложных, потемненных человеческими пристрастиями обстоятельств вносится светильник совести; наконец, когда для достижения предположенной цели ни во что вменяются труды, опасности, болезни и самая смерть. И кто же, я спрашиваю, более способен к совершению сих подвигов, как не пламенный христианин? Да заградятся же уста, отверзающиеся на избранных Божиих.
Для князя Шихматова, вкусившего от сладости манны сокровенной и видевшего, яко благ Господь, при пособии свыше на все доставало времени. Исполнив ежедневно долг службы с особенным рачением и добросовестностью, он учащал в храмы Божии, навещал болящих, посещал заключенных в темницах. Присутствие его облегчало скорбь и нищету, возвращало спокойствие, воскрешало надежду. Занятие нескольких должностей и пенсия доставляли ему более семи тысяч рублей в год, которые, имея готовое помещение и довольствуясь самым скромным содержанием, употреблял он преимущественно на дела благотворительности. Главное утешение его после молитвы состояло в призрении убогих. С этой целью, не ограничиваясь милостыней, он в нарочитые праздники приготовлял угощение для нищей братии, собирая всякий раз до сорока и более человек и наделяя каждого из них по окончании трапезы денежным подаянием. Восходя от совершенства к совершенству, он усиливал и подвиги духовные. Воздержание его было необыкновенное: он употреблял пищу однажды в день, откинув еще в светской жизни мясные яства; всегдашнее питие его была вода; спал от пяти до шести часов в сутки. Пощение, в определенное Святой Церковью время, было наблюдаемо им с непогрешительной точностью: он довольствовался нередко одними кореньями, а иногда и сухоядением. Во все посты после внимательного приготовления и строгой исповеди он приступал к Причащению, с благоговением, но не без страха. Любовь его к ближним выражалась более всего попечением о спасении их: для сего, кроме изустных советов и наставлений, он часто убеждал к тому знаемых своих письмами и в таких случаях не стеснял себя приличиями. Все эти благодетельные действия совершались втайне, прикрытые непроницаемой завесой смирения, которую только для приближенных к нему людей приподнимали по временам непредвидимые встречи и обстоятельства.
Но распространяясь таким образом в справедливых похвалах сочлену нашему, я забываю, что самая лучшая похвала всякому есть собственные, им самим выраженные, высокие чувствования его, если только они искренни. Никто, конечно, не усомнится в последнем по отношению к князю Сергию Александровичу Шихматову, а потому я беру смелость возобновить в памяти вашей некоторые мысли, кои в минуты восторга вылетели в стройных звуках прямо из его сердца. Начнем с благочестия. Но чтоб показать все достоинство назидательных размышлений его о вечности, все парение ума к небесам, все стремление души его к Божеству, надлежало бы переписать целые книги. Он мог бы по справедливости сказать с Давидом: о Тебе пение мое выну; пою Богу моему дондеже есмь. Приводить ли доказательства преданности его к престолу и любви к отечеству? Но свидетельством тому служит едва ли не половина его сочинений. В пример последней не могу, однако, удержаться, чтоб не указать на следующие прекрасные стихи:
Под хладной северной звездою
Рожденные на белый свет,
Зимою строгою, седою,
Лелеянны от юных лет,
Мы презрим роскошь иностранну
И, даже более себя
Свое Отечество любя,
Зря в нем страну обетованну,
Млеко точащую и мед,
На все природы южной неги
Не променяем наши снеги
И наш отечественный лед.
Хотите ли видеть глубокую признательность князя Шихматова, внемлите словам, обращенным к тому, кого не называл он иначе как отцом и благодетелем:
Любитель мудрости и славимый вития,
Кому согласная с царем ее Россия
Богатство вверила словесности своей,
Чтоб тем обогатить умы ее детей,
Чтоб, славясь, их язык умножил блеск их славы,
Чтоб в русских русские возобновились нравы,
Чтоб вера с торжеством входила в их сердца
Явлением словес Небесного Отца
И песней дольнего духовного Сиона,
Наставник, Меценат, предстатель мой у трона!
К таланту скудному внимание склоня,
Ты первый ободрил страшливого меня
Дерзнуть на поприще словесного искусства;
Ты в грудь мою вдыхал свои сердечны чувства;
Ты в разум мой вливал свет мудрости твоей,
Ты был для юности неопытной моей
Защитой и вождем, примером и покровом.
И если что-либо воспел я русским словом,
Что можно с пользою, с приятностью прочесть,
То плод твоих семян, тебе хвала и честь.
Чту правила твои, украшенны венцами,
Изящными твоих писаний образцами;
Носящий с верою в сердечной глубине
Пылающу любовь к отеческой стране,
Достоин ты вещать в услышанье вселенной
Величие и мощь России обновленной,
Греметь о Промысле, который от небес
Гордыню низложил и кротость превознес:
На гром твой – Север весь отвещевает плеском,
И зависть под твоим изнемогает блеском.
Привязанность князя Шихматова к родным всегда была свежа, не ослабевая от времени и не изменяясь от обстоятельств. Вот с каким сердечным жаром описывает он свидание с братом после пятилетней разлуки:
Огнь жизни пробежал по жилам,
И слезы сыплются из глаз,
Лишь горним сведомая силам,
Любовь горит во мне сей раз.
Глашу, напав ему на выю:
Кто, кто тебя мне возвратил?
Не друг ли смертных Рафаил,
Как древле сохранил Товию,
Тебя поставил в сих местах?
Друг друга чувствуем всю радость,
Друг друга лобызаем в сладость,
И души наши на устах.
Я бы не кончил, если б стал продолжать выписку всех тех мест из сочинений князя Шихматова, в которых проявляются отблески возвышенной души его, и потому, оставляя это поле невозделанным, упомяну вкратце о замечательнейших свойствах сих сочинений. Станем ли рассматривать их в отношении к языку, мы увидим, что князь Шихматов не только никогда не употреблял чужеземных оборотов и выражений, которые, как вставки из ветхого рубища на блестящей багрянице, унижают величие, искажают красоту и стесняют обилие нашего слова, но и возвышал нередко слог свой важностию славянских речений, обогащая отечественный язык сокровищами наследственного ему достояния. Посмотрим ли на нравственную цель и на средства к достижению ее, мы убедимся, что и та, и другие, удовлетворяя самой взыскательной разборчивости, могут, не страшась отвержения, сопутствовать сочинителю за двери гроба. Присовокупите к тому выбор предметов, почти всегда великих и весьма часто священных, и вы составите непогрешительное заключение о содержании и духе стихотворений князя Шихматова. От начала до конца поэтического поприща он ни разу не осмелился навесть малейшей тени на чистоту христианского исповедания своего повторением нелепых преданий языческого лжеверия или призыванием мечтательных богов Древнего Рима и Греции. Посвящая ниспосланный ему от истинного Бога дар песнопений Вере, Отечеству и Добродетели, он убегал, как от жала ехидны, от всего ложного в богопочтении и ненарушимым молчанием о божествах баснословных провозглашал приговор, произнесенный над ними пророком: бози, иже небесе и земли не сотвориша, да погибнут.
При самом приступе ко второй отличительной эпохе земного странствования князя Шихматова, к жизни иноческой, может быть, многие спросят меня, что заставило его идти в монахи, когда и без того находился он на пути спасения? Отвечаю – желание совершенства христианского. Таково свойство благодатного возрождения в жизнь вечную, что удостоившийся подвергнуться сей вожделенной перемене не только хочет вкусить, но жаждет упиться от тука дому Божия, не только желает приблизиться к Богу, но алчет напитаться лицезрением Его, вопия беспрестанно в воздыханиях: когда прииду и явлюся лицу Божию, насыщуся внегда явитимися славе Твоей. Не говорю, чтоб другие второстепенные побуждения, даже неблагоприятные обстоятельства и косвенным путем, к тому не содействовали, ибо любящим Бога вся споспешествуют во благое. Кто знает, не была ли и вся предшествовавшая жизнь князя Шихматова в неисповедимых судьбах Всевышнего одним только приготовлением к этому решительному шагу, который долженствовал разделить его с миром и включить еще на земле в чин ангельский? Тот, кто владычествует державою морскою и укрощает волны его, как бы нарочно предопределил нашему сочлену от самой юности служение во флоте, чтоб он видел дела Господня и чудеса Его во глубине. И сей Бог, Его же в мори путие и Чьи стези в водах многих, благоволил поставить его на одну из этих спасительных стезей, незаметных плотскому оку. Нельзя не сознаться, что в благодатном состоянии человека ничто так не располагает к богомыслию, ничто столько не возносит ум и сердце его в восторгах удивления к своему Создателю, как морские плавания. Самая неограниченность пространства, непрерывно представляющаяся взорам, устремленным на небо, невольно соединяется с мыслью о вечности и как бы видимо живописует образ ее. На седом, угрюмом, но величественном челе гневного океана приражением палящих молний начертываются слова венценосного пророка: дивны высоты морския, дивен в высоких Господь. С другой стороны, сильно возжигают и питают пламень молитвы многоразличные опасности сих плаваний, при которых жизнь отделяется от смерти одной только утлой доской, способной всякую минуту соделаться гробовой. В таких случаях, когда неукротимые волны, как несметные ряды враждебного воинства, устремляются дружно на приступ, налегают грудью на колеблющийся ломкий оплот устрашенных плавателей, сокрушают его усиленными, неотразимыми, тысячекратно повторяемыми ударами и, наконец, шумной толпой врываются в последнее убежище жизни – в таких несчастных случаях самый хладнокровный, самый равнодушный к вечному жребию своему смертный, истощив все человеческие средства, может ли не обратиться к Верховному Правителю сил природы, Который ветром повелевает и воде, и послушают Его. Князь Шихматов не чужд был подобных опасностей: видел в хлябях морских зиявшие на него челюсти смерти и терпел неоднократные бедствия на кораблях, которые от жестокой бури теряли мачты или принуждены были сами рубить их, чтоб воспрепятствовать извержению на берег и совершенному потоплению. Неудачное окончание похода против англичан и шведов флота нашего под начальством адмирала Ханыкова, при коем он исполнял лестную тогда для него должность флаг-офицера, показало ему обманчивость человеческих расчетов и непрочность земных надежд. Самое звание поэта, стяжанное усильными трудами, и соединенная с тем почетная известность были, как и все дольнее, не без примеси горестей, которых чаша, может быть с намерением, переполнялась для него, чтоб предохранить его от тщеславия. Мы почти всегда смотрим только на благоприятную сторону поэта, но часто, весьма часто никто менее его не насла ж дается поэзией жизни. Что такое поэт и вообще писатель? Человек, поставивший себя с книгой в руках на позорище света, как мету, в которую и посредственность, и недоброжелательство, и зависть могут бросать стрелы, и бросать их ненаказанно там, где еще не утвердилось самостоятельное общественное мнение. Припомните, что я говорю о событиях за двадцать пять лет и более. При таких обстоятельствах как нетрудно воспрепятствовать успеху и уронить славу всякого, и даже отличного творения, особливо если оно не подстрекает щекотливого любопытства пресыщенной праздности и не дает пищи растленному воображению! Все это более или менее сбылось в отношении к сочинениям князя Шихматова, и вот почему стихотворения его, в числе коих многие, и в особенности духовного содержания, заслуживают справедливую похвалу и признательность, неоцененные доселе здравой и беспристрастной критикой, или остаются малоизвестными, или не пользуются вниманием, соответственным существенному их достоинству. Сия несправедливость, конечно, не укрылась от поэта нашего; и если он не позволял своему самолюбию оскорбляться ей, то мог ли быть нечувствителен к тому, что его произведения, не довольно распространяясь в обществе, не довольно приносят пользы, тогда как целью трудов его была именно польза, а не ветр молвы и не вес корысти? Наконец, почему знать: может быть, даже необыкновенный род жизни его, в коем некоторым образом являлось иночество посреди мира и отшельничество посреди столицы; может быть, даже строгость правил и ревность его по Православию; может быть, даже неуклонное в духе христианском исполнение обязанностей его звания – восставляли ему тайных и явных порицателей; скажу более: может быть, он – последствие почти неизбежное обнаруженной набожности – нередко переносил самые обидные нарекания, ибо не напрасно же слово апостола Павла: вси хотящии благочестно жити о Христе Иисусе, гоними будут.