Флавиан - Александр Торик 9 стр.


- Чародейством, Алексей, Церковь называет любые сверхъестественные действия человека, совершаемые с помощью привлечения нечистых духов и их демонической энергии, иначе говоря - колдовство. Ворожба это - гадания, попытка с помощью бесов получить информацию о прошлом или будущем. Соответственно к чародейству и ворожбе относятся все виды оккультизма, магии, каббалистика, спиритизм, экстрасенсорика, парапсихология, рэйки, цигуны и прочая бесовщина.

- Так, понял. В этом тоже грешен. В восьмом классе пытались "крутить тарелочку", правда ничего не получилось, слава Богу! Кашпировского несколько раз смотрел по телевизору, хотя, кроме раздражения на него, у меня никакой реакции не было. Когда джип угнали, к "ясновидящей" сходил по объявлению в газете "Из рук в руки", она мне сказала, что мой джип где-то на Кавказе. Да, это и без гадалки понятно - почти все угнанные джипы по Кавказу катаются. А, так, вроде больше и не было у меня с колдунами контактов… Господи! Прости меня грешного!

- Бог простит, Лёша, держись - мытарство блуда, а за ним мытарства прелюбодеяния и противоестественного разврата.

- Отец Флавиан, а что такое блуд и прелюбодеяние, и чем они друг от друга отличаются?

- Блудом или любодеянием, Алексей, называется греховная половая связь мужчины и женщины не соединённых узами брака ни между собой ни с кем-либо другим. Прелюбодеянием называется такая же связь, но, если кто-либо из любовников состоит в браке, тем более "венчанном", церковном. Тогда грех усугубляется осквернением чужого брака и судится, соответственно - строже. Приставка "пре" и обозначает усугубление - превосходную степень. Ну, например как "красный" - красивый, "прекрасный" - очень красивый. Понял?

- Понял. А, противоестественный разврат это - гомосексуализм?

- Не только. Это и самоудовлетворение - рукоблудие, и гомосексуализм - мужеложество и лесбиянство, это и скотоложество, и прочие не естественные способы удовлетворения блудной страсти. А, также к блудным грехам относятся: смотрение порнофильмов, чтение и рассматривание развратных журналов, газет и прочей растлевающей душу литературы, смотрение с вожделением на лиц другого пола, мысленный блуд, то есть блудные мечты и фантазии и даже нескромные разговоры и анекдоты на темы блуда.

- Понял. Господи, помилуй! Вот уж в чём перемазан - так перемазан! Господи, прости, каюсь; с детства эта блудная страсть во мне нашла гнездо, стыдно вспомнить, чем мы занимались в старших классах в пионерлагере, сколько ребят и девчонок потеряли там целомудрие, и это казалось нам - быть взрослыми! И я - "в первых рядах"! А, в институтские годы, это в нашей компании было как спорт - кто с большим количеством "тёлок" переспит, представляешь - "тёлок" - вроде как и за людей-то мы этих подруг не считали, так - станок для удовлетворения похоти. Разговоры, так называемые "мужские" - всё о блуде, анекдоты похабные, шутки с блудным подтекстом, девушек и женщин как товар на витрине разглядывали, обсуждали "достоинства". Походы "на природу" с бутылочкой у костра и парочками по палаткам… А, "видаки" когда появились, так мы целыми ночами, бывало "порнуху" западную смотрели, книжки типа "Кумасутры" до дыр зачитывали, "Playboy" как святыню берегли, из рук в руки передавали. Каждый старался "крутым мужиком" выглядеть, секс-гигантом. И, я, дурак, в числе первых… Скотство, какое-то, сейчас это понимаю, а тогда думал, что так и надо, девиз был: "со всеми женщинами переспать невозможно, но стремиться к этому - необходимо!" Так и после института продолжал… Ирине уже через год после свадьбы в первый раз изменил, с лаборанткой из соседнего отдела… И хоть совесть и кололась иногда, давил её - все так живут! В отпусках на Юге что вытворял! Как кобель с цепи сорвавшийся, ни одного дня без блуда не пропускал - тьфу, как мерзко это всё вспоминать, стыдно, гадко, тошнотворно! Как же я раньше этого не ощущал, неужели настолько мозги помрачённые были?

- И, мозги, Лёша, и сердце, и душа. Блудная страсть из человека быстро животное делает, неспособное видеть себя со стороны, оценивать и искать исправления.

- Да, и после развода с Ириной, блудил, с одной замужней почти полгода "встречался" (муж у неё из командировок не вылезал - семью старался обеспечить) - это и есть прелюбодеяние, да?

- Да, Алексей, это - прелюбодеяние.

- Услугами "профессионалок" несколько раз пользовался, вызывал по телефону из газетных объявлений, чудом, видно, никакую заразу не подхватил… Вот, такая я скотина похотливая, батюшка, есть ли мне прощение?

- Бог простит тебя, Алексей, не греши этим больше, не оскорбляй скверной блуда, живущий в тебе образ Божий. Сказано в Евангелии Апостолом Павлом: "Не знаете ли, что тела ваши есть храм живущего в вас Святаго Духа…?" А в другом месте Писания сказано: "Если кто растлит храм Божий, того покарает Бог: ибо храм Божий свят; а этот храм - вы". Следующее мытарство - неверия и ересей.

- Неверием грешен, конечно, а что такое ереси?

- Ереси, Алексей, это искажённые учения о Боге, о Христе, о учении Церкви, хула на святое…

- Понял. Знаешь, отец Флавиан, кроме, как похабные анекдоты про попов, вроде больше ничего и не вспомню… Господи, прости меня!

- Бог простит, Алексей. Последнее мытарство - бессердечия и жестокости. В чём можешь покаяться?

- Не знаю… Вроде я не жестокий, и не бессердечный, кажется…

- Ты думаешь так? А, вспомни, вчера, у храма на улице мы про Ирину говорили, и ты сказал, что денег дал ей на операцию, а больше ничего не должен. Это были слова от доброго сердца?

- Нет. Не от доброго. Даже, наверное, от злого… Прости меня, Господи! Слушай, батюшка, а, ведь я и вправду с Иркой поступал жестоко, и много раз, её личные проблемы, болезни, заботы для меня, как бы и не существовали. Я от них отгораживался, чтобы мой комфорт не нарушали, раздражался, когда она обращалась ко мне с какими-нибудь бытовыми просьбами, особенно если я в тот момент лежал перед телевизором, делал ей резкие замечания о её внешности, дразнил, когда она от волнения начинала слегка заикаться… Собственно, как сволочь стервозная я вёл себя с Ирой, плакала она от меня не раз… Господи, прости мне злобность мою! Да! Вот с Витькой ещё злорадствовал, когда он по работе "прокололся" и его "с треском" выгоняли, мог походатайствовать тогда, ко мне бы прислушались, а я, как злая баба - сам "залетел", сам и расхлёбывай! Может, когда, и ещё что было - не вспомню сейчас… Господи, прости меня! Отец Флавиан, и ты прости меня, сколько я на тебя гадости сейчас вылил, противно небось и смотреть на меня!

- Я радуюсь, Лёша! Радуюсь, что смог ты себя побороть и всю эту гадость сейчас из себя вывалить. Радуюсь, потому, что вижу что каешься ты искренне, с болью, от души. Радуюсь, потому, что верю - принял Господь твоё покаяние, очистит тебя и даст тебе силы для новой жизни, с Богом, с Церковью. А, за меня не беспокойся, после первых же двух-трёх лет духовнической практики, священника смутить какой-либо исповедью крайне сложно - столько всего выслушать приходится. Да, потом, как и осуждать-то кого, если слушая чужие грехи, их как в зеркале в своей душе обнаруживаешь, только и остаётся что прошептать - и меня за это прости, Господи!

Флавиан глубоко вздохнул, тяжело поднялся со стула опираясь на аналой и, переступив с одной на другую на затекших ногах, накрыл мою голову епитрахилью.

- "Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами своего человеколюбия, да простит ти чадо Алексий, вся согрешения твоя от юности твоея, и аз недостойный иеромонах; властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих от юности твоея, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, Аминь!"

Я заплакал.

Глава 9. ВСЕНОЩНАЯ

Встав с колен, я ощутил абсолютно новое, незнакомое, или, может быть даже, наоборот - давно забытое, чувство поразительной лёгкости. Словно у меня с плеч сняли, тяжёлый, давно носимый и потому привычно терпимый мешок с цементом. И, внезапное исчезновение этой давящей тяжести, сделало вдруг очевидным то, что она - была, и то, что без неё - хорошо! Мне было хорошо, так хорошо, как в детстве, когда после особенно занудного последнего урока звенит звонок и, ты, радостно срываешься с места размахивая расстегнувшимся портфелем с рассыпающимися учебниками и, не замечая их стремительного разлетания по коридору, прорываешься сквозь орущую толпу таких же, освобождённых из школьного заключения, мальчишек и девчонок, застревающих в узком школьном тамбуре с тяжёлыми дореволюционными дверями, и - на улицу, скакать оголтело по нагретому дневным солнцем асфальту, хохотать без удержу и без причины, колотить опустевшим портфелем всех носящихся вокруг и толкающихся одноклассников, и кричать нечленораздельно - ура, свободен! Свободен! Я не мог предположить, что испытаю это чувство освобождения от своей предыдущей жизни так сильно, так ярко, так физически ощутимо! Наверное, вид у меня был несколько невменяемо-растерянный, потому что Флавиан, счастливо улыбаясь, потрепал меня за плечо - Алло, Лёша! Крестись и прикладывайся - сперва к Евангелию, потом ко Кресту, так…, теперь ладошки складывай под благословение, правую сверху… Ну, пойдём, успеем ещё перекусить до всенощной, там уже народ, поди, подъехал, время-то ближе к четырём…

- К четырём? Сколько же времени я исповедовался?

- Ну, часиков, так, около трёх, или чуть побольше…

- Что? Я три часа провёл на коленях? И, они у меня совершенно не болят?! Чудеса!

- Вся наша жизнь - чудо, Алёша! Открой глаза и смотри, столько ты всего увидишь!

- Уже открываю, и уже вижу, Господи, как же всё хорошо!

- Хорошо, Лёша…

Разговаривая, мы вышли из церкви. Неожиданная картина заставила меня остановиться. Всюду - на площадке перед папертью, на лавочках, на траве вдоль забора, даже на церковных ступеньках сидели и стояли, вполголоса переговаривающиеся, что-то читающие и крестящиеся, или просто отдыхающие люди. Между них весело бегали, но, как бы - аккуратненько, без баловства, разновозрастные дети. Мать Серафима, очевидно закрывавшая собою вход, обернулась на скрип двери.

- Батюшка! Всё? Лёшенька! Поздравляю Вас со святым Покаянием!

- Спаси Вас, Господь, мать Серафима!

- Батюшка вышел! - люди зашевелились и начали окружать спускающегося по истёртым каменным ступенькам Флавиана.

- Благослови, отче! Батюшка, благословите! С праздником, батюшка, как Ваше здоровье!? Батюшка, Вам поклон от отца Симеона и Юры с Галиной! Батюшка, вот Петеньке глазик перекрестите! Батюшка, а после всенощной исповедовать будете? Батюшка, батюшка…

Я стоял на ступенях паперти, оттеснённый от Флавиана радостно окружившими его прихожанами, воркующими подобно стайке голубей, всегда окружающих "бабу Мусю" - горбатенькую пенсионерку из соседнего подъезда, ежедневно выходящую на край газона с размоченными в воде хлебными корочками кормить своих "гули-гулей". Продолжая наслаждаться не оставляющим меня чувством окрыляющей лёгкости, я с любопытством наблюдал эту умилительную картину. А, ведь и впрямь, похоже - подумал я - ведь Флавиан, как "баба Муся", тоже даёт им пищу - пищу духовную, и они, подобно проголодавшимся птицам, слетаются к тому, из чьих рук эта пища сыплется на них изобильно!

- Всё! Братия и сестры - добродушно пророкотал Флавиан - храм открыт, идите зажигать лампадки, пишите записки, ставьте свечи! Мать Серафима, помоги Анне "за ящиком"! Пойдем, Алексей, успеем чего-нибудь покушать.

В домике - "сторожке" столом распоряжалась "Катина" Клавдия Ивановна. Несмотря на внушительный объём своего пышного тела, она шустро и ловко сновала в ограниченном пространстве маленького домика между "трапезной" (два на три метра, примерно) и, ещё более крошечной кухонькой, чего-то всё принося, нарезая, подкладывая.

- Батюшка, миленький, мать Серафима велела, вот, окрошечкой Вас попотчевать, селёдочка ещё "под шубой", вот, настоялась уже, рыбка красненькая малосолёная, пирожки с грибочками, Лёшенька, Вам окрошечки погуще?

- Садись с нами, мать-хлопотунья, всего достаточно, сама покушай!

- Спаси Господи, батюшка, я уже поснедала! Вот, капусточки квашеной! Нина только сичас принесла! Лёшенька, кушайте, не стесняйтесь!

Я не стеснялся и кушал, хотя вкус пищи не доставлял мне, как прежде, отрады и услаждения, елось как-то само по себе. Переполнявшее меня новое чувство радостной лёгкости и тихого трепета, как бы перекрыло собой все прочие чувства и ощущения. Я с любопытством прислушивался вглубь себя - там было тихо, чисто и хорошо!

- Алексей, ты тут спокойненько чаёвничай, я уже в храм пошёл, чай попьёшь и приходи, не торопись.

Флавиан встал, молча помолился, перекрестился широко, вздохнул и бочком выбрался из-за стола.

Дожевав пирожок с малиной, запив его ароматным "с милицией" (мелиссой в интерпретации Клавдии Ивановны) чаем, я тоже встал, перекрестился, в подражание Флавиану - широко и неторопливо.

- Клавдия Ивановна! А, какую молитву после еды положено читать?

- Сичас, Лёшенька, сичас, миленький, вот она тут, в молитвословчике, тридцать вторая страничка, вот: "Благодарим Тя, Христе, Боже наш…", нате, сами, Лёшенька, прочитайте!

Слегка запинаясь, я прочитал.

- Лёшенька! Как же отрадно на Вас смотреть теперича! Помните, я Вам говорила, что у батюшки, золотенького нашего, Флавиана, самое душе отдохновение и отрада? Вон ведь и вы, прям, сияете сегодня, а ехали-то сюда грустненький такой, тревожненький, страсть как жалко Вас было!

- Я, Клавдия Ивановна, даже и не верю теперь, что это был я! Такое ощущение, что меня от прежней жизни вечность отделяет, хотя третий день только, как я из Москвы выехал…

- Так, вечность и отделяет, Лёшенька, миленький, дорогой, блаженная вечность - Царство Небесное! Кто божественной жизнью жить начинает, для того, завсегда, Лёшенька, ровно пропасть какая от прежнего разверзается, нету уж назад дороги. Враг-то, лукавый, порой сбить человека пытается - давай, мол, назад - в прежнюю жизнь! А туда уже хода и нету - только в пропасть! Жил не зная Бога - одна погибель, познал, да отрёкся - много раз худшая! Так что, вы, Лёшенька, драгоценный, туда - назад даже и не смотрите, только на Господа Спасителя нашего, Церковь Святую, и, вот - батюшку Флавиана слушайте, видели - сколько к нему народа приехало? А, уж, что тут на Пасху бывает! И, не сосчитать. И профессора-доктора, какие-то, и военные большие, и художники из Москвы, ну, и мы, которые попроще, не перечесть в общем. И все приезжие отовсюду! Местных-то немного осталось, человек, может, около сорока. Но, в церкву почти все ходят, а не везде так. В других местах, а я ведь, Лёшенька - "перекати поле" - много где побывала, в основном пьют, местные-то, смертным запоем, и мрут. А, здесь, в Покровском, люди благочестивые, тоже ведь не без трудов, батюшки нашего ненаглядного, отца Флавиана. Ой, Аксинья колокольню открывает, сичас звонить зачнёт! Идите в церкву, Лёшенька, милый, идите ко всеночной, я сичас стол приберу быстренько, и - бегом за вами!

- Спаси Вас, Господь, за угощение, Клавдия Ивановна!

- Во славу Божию, Лёшенька! Во славу Божию, миленький!

В храме стояло тихое гудение - как на пчельнике, около Серёгиной дачи, снаружи приглушённо и мелодично раздавался лёгкий и какой-то "свадебный" перезвон колоколов. Вполголоса переговаривающиеся люди неторопливо и целеустремлённо передвигались по церкви: от входа к прилавочку - "свечному ящику", там сосредоточенная мать Серафима, вместе с высокой бледной Анной, отпускали пахучие мёдом янтарные восковые свечи и принимали записки "О здравии" и "О упокоении", писавшиеся прихожанами тут же, рядом, за чуть-чуть покосившимся деревянным столиком с нарезанными, видно вручную, листочками тетрадной клетчатой бумаги и пучком дешёвых шариковых авторучек торчащих из гранёного стакана. Подавшие записки и купившие свечи, прихожане передвигались в центр храма, где на узорчато-резном (не иначе - Семёновой работы) аналое лежала старинная, без оклада, икона, утопающая в окружении, с удивительным вкусом подобранных, деликатно и в тоже время богато мерцающих живых цветов (ай да Нина - молодец!). Степенно покрестившись и поцеловав эту икону, люди ставили разной величины свечи на два больших, стоящих наподобие почётного караула с двух сторон от иконы, подсвечника, молились и растекались далее по храму живыми перешёптывающимися ручейками к другим иконам и другим подсвечникам. Так продолжалось какое-то время, пока очередь у свечного ящика не истаяла почти полностью, мать Серафима, оставив Анну в одиночестве не скрылась за боковой дверью центрального алтаря, а прихожане, в большинстве своём не закончили обряд расставления свечей и целования икон. Колокола снаружи смолкли. Я потихонечку пробрался в переднюю часть храма и тихой мышью проскользнул в левый угол где, за старинной тусклой крещальной купелью, покрытой увенчанной маленькой луковкой с крестом крышкой, мой зоркий глаз приглядел простую деревенскую лавочку (а, вдруг с непривычки устану?). К тому же, по моим расчётам, из этого уголка мне будет хорошо видно всё происходящее.

- Правильно, Лёшенька, хорошее место выбрали - раздался радостный шёпот, неизвестно как оказавшейся рядом Клавдии Ивановны - я завсегда туточки становлюсь!

Место действительно было удачным. Передо мной справа, на возвышении, в альбомах по древней архитектуре называемом "солея", раскрывалась панорама иконостаса, старого, с глубокой горельефной резьбой, изображающей виноградные гроздья вперемежку с виноградными же листьями, и другие, более мелкие растительные орнаменты. Позолота иконостаса потускнела от времени, местами даже слегка подшелушивалась. Иконы всех четырёх возносящихся к куполу рядов иконостаса были тёмные, с просвечивающей сквозь тускло-коричневатую олифу бледной зеленью фона (что-то похожее я видел в альбоме Симона Ушакова) и посверкивающими проблесками глазных белков. От икон веяло строгостью и теплотой. В правом углу иконостаса, в отгороженном иконами закуточке, собрались, очевидно, певчие - мужчины и женщины, человек наверное двенадцать. Большинство - скромно, по городскому одетые, среди них несколько явно деревенских старушек и две тоненькие, деревенские же, девочки-подростка. Мальчик лет тринадцати, в несколько длинной ему золотой церковной одежде, раскладывал какие-то книги на широком деревянном аналое разделённом на "этажи" реечками-полочками.

- Серёженька, который в стихаре мальчик, наш соловушка звонкий - псаломщик, именинник ведь завтра, ангелочек наш чистый - шепотом пояснила Клавдия Ивановна - Радонежский-то чудотворец Сергий - Серёженькин Ангел покровитель!

- Так, завтра праздник Сергия Радонежского?

- Его, его, Алёшенька, всероссийского нашего Игумена, столпа русского монашества, исцелителя девочки моей, Катеньки, милостивого! Вон она сама, видишь? - поближе к его иконе с мощевичком, встала, молится голубушка моя многострадальная!

Посмотрев, я увидел Катю, медленно и сосредоточенно накладывающую на себя крестное знамение. Весь её облик был - воплощённая кротость и молитва. - Господи, помоги ей! - подумал я и перекрестился.

Назад Дальше