Сознаю, что для имени великого Старца иметь такого жизнеописателя и свидетеля - унижение. Но не было иного исхода… Я предпочел бы скрыть себя и отдать сей труд безыменным, чтобы не умалять моим убожеством величие Старца, но не мог позволить себе этого, так как счел необходимым понести ответственность за свидетельство о нем. В частичное оправдание моего дерзания скажу, что на это дело я понуждался желанием и настойчивыми просьбами многих лиц, а также послушанием моему духовному отцу, глубокому старцу, ныне еще здравствующему Иеросхимонаху Пинуфрию, давшему мне на сие прямое благословение. И все же я долго боролся внутренне, потому что духовное слово есть энергия совершенно особого порядка. Говорящий его сам первый поставляется на суд произносимого им слова, и потому, конечно, я отдаю себя на вполне заслуженное поношение, и знаю, что буду осужден и Богом и людьми. Некоторым облегчением для моей совести является впрочем, тот факт, что в данной книге нет ни единой моей мысли, но все почерпнуто из поучений и бесед блаженного отца и других моих наставников. Боясь, однако, что, как лишенный духовного разума (т. е. ведения), я и в описании жизни Старца и в изложении его святых уроков не избежал ошибок, прошу ответственность за них возложить всецело на меня, чтобы не был опорочен опыт Старца, запечатленный святою жизнью и святым словом его.
Всякого благочестивого читателя понимающего трудность стоявшей предо мною задачи, прошу быть возможно более снисходительным и умеренным в предъявляемых ко мне требованиях. Прошу простить мне все мои невольные ошибки, - вольных быть не должно, ибо я руководился страхом, не позволяющим мне "лгать на святого", - и исправить их. Во избежание потери или ущерба в самом существенном, прошу не останавливаться вниманием на многих внешних и внутренних недостатках моего труда, например: неумелое распределение и предложение повествования; бездарность психологических описаний; возвраты и повторения одного и того же; не-искусство и отрывочность богословских определений, чем неизбежно будут вызваны многие недоумения и нарекания. Наконец, прошу простить мой тяжелый и грубый язык, столь диссонирующий святой и величественной простоте всего облика блаженного Старца.
Совокупность условий моей жизни в настоящее время не позволила мне больше побороться с некоторыми из указанных недостатков, но не исключена возможность, что в дальнейшей работе удастся уменьшить их в той или иной мере. А теперь, надеюсь, слово Старца, истекшее из полного любви сердца, увлечет умы и души читателей, ибо для имеющих уши, чтобы слышать, и очи, чтобы видеть, оно в самом себе несет яркое свидетельство своей правды и истины.
Слово Старца, необычайно высокое по своему духовному совершенству, есть свидетельство о той вышеестественной жизни, которою дано было ему жить. Для многих оно остается непонятным и недоступным, несмотря на всю свою ясность и простоту. Опыт показал, что отчасти непонятно оно именно в силу своей простоты и чуждого современному интеллектуальному человеку стиля восприятия и выражения, и это обстоятельство послужило для меня побуждением сопроводить и даже предварить его пояснениями на языке, более доступном образованным людям нашего времени, в надежде послужить хотя бы кому-нибудь подспорьем для лучшего понимания путей святости. Когда же читатель учтет необходимость чуткого внимания к тем простым и спокойным словам Старца, в которых затронуты глубокие вопросы человеческого духовного бытия, или описана внутренняя брань или действия благодати, тогда всякая потребность в моих пояснениях, естественно, отпадает, и остается в силе только святое и чистое слово блаженного отца.
* * *
Сегодня, творя память по отце нашем Старце Силуане по случаю десятилетия со дня кончины его, душа моя с благоговейною любовью молитвенно обращается к нему:
Прости меня, отче святый, что я по безумию своему осмелился говорить о том, что ты по снисхождению твоему доверил мне. Благодарный Богу, давшему мне незаслуженное счастье знать тебя и иметь свободный и частый доступ при жизни твоей здесь, прошу, позволь мне спросить тебя: теперь, когда ты прешел все пределы земли и зришь непостижимую красоту возлюбившего тебя и возлюбленного тобою Господа и Его Пречистой Матери, от сладости любви Божией забыл ли ты наш скорбный мир и уже не вспоминаешь его, или продолжаешь еще сильнее молиться, потому что любовь, как ты говорил, не может ни забыть, ни успокоиться, покамест не достигнет своего последнего желания?
И хотя моя омраченная и мертвая на все благое душа неспособна ныне воспринять твой голос, однако с нами остались твои слова, в которых мы слышим ответ твой:
"Душа, которая познала Бога, своего Творца и Отца Небесного, не может иметь покоя на земле. И помышляет душа: "Когда явлюсь Господу, то во всем Его милость умолю за весь род христианский". И вместе думает: "Когда узрю Лицо Его любезное, то от радости не смогу ничего сказать, ибо от большой любви не может человек ничего говорить". И опять думает: "Буду молиться за весь род человеческий, дабы все люди обратились ко Господу и упокоились в Нем, ибо любовь Божия всем хочет спастись".
В глубоком убеждении, что наш блаженный отец достиг Бога и совершенной любви, к которой так неудержимо стремился, и что ныне он в Духе Святом объемлет весь мир своею молитвою в еще большей мере, чем во время земной жизни, никого не желая предупреждать, никому ничего не навязывая, следуя лишь влечению своей души, кончаю свое убогое слово молитвою:
ПРЕПОДОБНЕ ОТЧЕ СИЛУАНЕ,
МОЛИ БОГА О НАС!
Франция, Сент-Женевьев-де-Буа,
"Донжон", 11/24 сентября 1948 г.
О КОММЕНТАРИЯХ ИГУМЕНА НИКОНА
Нижеследующие небольшие комментарии к данной книге принадлежат перу одного из духоносных старцев последнего времени игумену Никону (1864–1963). Сам иг. Никон прошел жизненный путь довольно типичный для богоискателя начала нашего века: "обычно-религиозная" (крестьянская) семья; потеря веры в школе (реальном училище); безуспешный поиск смысла жизни в науке, философии (самообразование); отчаяние и поразительное откровение Божие; обращение к психологии (Психоневрологический институт) и затем к серьезному изучению православия (Московская духовная академия); многолетнее подвижничество, завершившееся принятием монашеского пострига в 1931 году и затем священного сана. Лагерные страдания 1933-37 годов, после которых работа в прислугах и садовником. С 1944 года - служение на приходах Калужской и Смоленской епархий. С 1948 года и до конца жизни - настоятель храма в г. Гжатске (ныне Гагарин).
Не совсем обычна его духовная жизнь. Сам он называл себя "лесным" монахом, поскольку ни в одном монастыре ему жительствовать не пришлось и постоянного духовноопытного руководителя на своем пути он так и не встретил, хотя искал усиленно. Поэтому позже он многократно повторял своим близким: в наше время нет духовных наставников, видящих душу человека и потому способных быть истинными руководителями на пути спасения. Великое благо, если найдете человека единодушного вам, стремящегося искренне к духовной жизни, начитанного в святых отцах, разумного и непрелестного. Но и таковых становится уже совсем мало. Руководствуйтесь святоотеческими творениями, особенно святителя Игнатия Брянчанинова, преложившего древних отцов применительно к нашему, крайне скудному духом, времени. Эти слова исходили из его личного опыта, который дал ему детальное знание пути духовной жизни, обычно присущее всем, самостоятельно, без поддержки со стороны, прошедшим основные этапы ее развития. Горький и одновременно радостно-спасительный опыт падений и восстаний, уклонений и исправлений на данном пути показал ему, что самым главным в духовной жизни является для христианина - видение глубокой поврежденности человеческой природы и невозможности собственными личными силами ее исцеления. Это внутреннее видение, являющееся по слову преподобного Петра Дамаскина "первым признаком начинающегося здравия души", дается христианину только при всецелом его понуждении к исполнению всех заповедей Евангелия и искреннем покаянии и приводит к смирению - единственно непоколебимому фундаменту для построения дома спасения. "Почему, - говорил он, - многие срываются в духовном делании? Потому что подвиг свой основывают на тайном самомнении, гордости. До тех пор, пока человек не увидит своих немощей, страстей и не станет молиться, как евангельская вдова, Господь не может приступить к человеку и оказать ему помощь" (магнитофонная запись). В одном из своих писем он сформулировал ту же мысль в кратких словах: "Успех в духовной жизни измеряется глубиной смирения".
С большим интересом, "жадностью" прочитал игумен Никон слепой машинописный текст "Старца Силуана". Многое в жизненном и духовном пути афонского старца он нашел подобное и родственное своему. В его наставлениях и писаниях он услышал хорошо известный ему голос Священного Предания Церкви, как он выражен у всех святых отцов. В отношении же первой части книги - о старце Силуане - он имел суждение несколько иное. Это выразилось, в частности, и в тех немногих замечаниях, которые он сделал на полях текста, будучи уже совершенно больным и, конечно, без какой-либо мысли о возможной их публикации. Из его слов, как и из приводимых здесь замечаний, следует, что автор книги, о. Софроний, в то время еще недостаточно понимал духовную жизнь, а отсюда допускал и ошибочные суждения. В то же время игумен Никон был рад появлению этой книги как свидетельству непрекращающейся жизни Церкви, являющей себя миру во святых своих.
А. Осипов,
проф. МДА
Часть вторая
ПИСАНИЯ СТАРЦА СИЛУАНА
" Скучает душа моя о Господе "
(из "Писаний" Старца Силуана)
ПРЕДИСЛОВИЕ
Предлагая вниманию читателей самое главное, что есть в данной книге, а именно - Выписки из писаний Блаженного Старца Силуана, мы позволим себе предварительно высказать несколько мыслей о его писаниях.
Господь сказал: "Всякий, кто от истины, слушает гласа Моего" (Иоан. 18, 37), а Иоанн Богослов говорит: "Знающий Бога слушает нас; кто не от Бога, тот не слушает нас" (1 Иоан. 4, 6).
Мы глубоко в сердце полагаем, что слова эти приложимы к писаниям Старца Силуана. Мы думаем, что кто имеет дух и разум от Бога, чтобы познавать Его, тот в писаниях Старца ясно ощутит веяние Духа Святого.
Писания Старца, человека почти безграмотного, есть слово о том, что ему было дано увидеть; часто слово его по образу своему походит на псалмы, и это естественно, потому что исходило оно из непрестанной молитвы. Ритм его писаний очень медлительный, что характерно для глубокой молитвы. Он постоянно возвращается на одни и те же темы: Бог, и все небесное, познается только Духом Святым; Господь безмерно любит человека, и любовь эта познается Духом Святым; Дух Святый есть дух воздержания, целомудрия, кротости, смирения; Дух Святый есть дух мира, сострадания, любви к врагам.
Душа Старца, его ум занят немногими мыслями, но эти мысли самые онтологически глубокие, они суть мерило для всего. Кто в глубине своего существа живет этими мыслями, тот чрез них, как чрез таинственную духовную призму, видит весь мир.
Две тысячи лет непрестанно проповедуется слово Божие на всех языках самыми различными образами, а ведь Сам Господь преподал человеку ведение о вечной Божественной жизни в немногих словах. Жизнь Бога превыше всякого образа. Из этой сферы неприступного света, в своем движении к твари, жизнь Божественная передается сначала в простейших и очень немногих бесстрастных "умных" образах, и затем, передаваясь по иерархическим ступеням, все более и более одебелевает, доходя до весьма грубых и ничтожных форм, становящихся уже искажением. Например: ребенка подводят к иконе и учат молиться "Боженьке", причем икона для ребенка, в данном случае, не есть лишь одна из форм благовестия или богословия, но Сам Тот "Боженька", Которому он молится.
В своем снисхождении от предельной чистоты свет боговедения доходит до грубых и часто уродливых положительных (катафатических) форм; в процессе же развития человека наблюдается обратный порядок, снизу вверх: от грубой положительной формы он восходит к бесстрастной мысли о Боге и даже к неизреченному внеобразному богообщению.
Мы не имеем намерения останавливаться на вопросе развития человеческого сознания, на том, как от эмпирических понятий и образов мира сего, восходит оно к восприятию Божественного вечного бытия. Заметим только, что неизбежностью этой эволюции объясняется тот факт, что учение о Боге сначала преподается народу преимущественно в виде христианской морали, что более доступно элементарному пониманию. Однако и в этой форме, несмотря на все снижение и даже искажение истины, есть свет подлинного богопознания, хотя и ослабленный: это то "молоко", которое предлагается малодушным (1 Кор. 3, 2).
Если позволено прибегать к аналогиям из окружающей нас действительности, мы сравнили бы это снисхождение Божественного света со снопом света прожектора: чем ближе к источнику света, камере прожектора, тем он ослепительнее, но меньше площадь освещения, и наоборот, чем дальше от источника света, тем больше площадь освещения, но слабее и дробнее свет. Проходят тысячелетия, а народам по-прежнему преподается именно этот ослабленный и рассеянный свет богопознания в бесконечном множестве слов и образов. Чем дальше отстоит человек от Бога, тем раздробленнее его мышление, тем неопределеннее и беспокойнее его духовные переживания; и наоборот, чем ближе к Богу человек, тем УЖЕ, если допустимо здесь такое выражение, круг его мыслей, сосредоточиваясь в конце на единой бесстрастной мысли, которая уже не есть мысль, но особое невыражаемое видение или чувство ума.
Чтобы понять Старца Силуана, необходимо иметь в виду только что сказанное. Старец был человек единой идеи, которая заполняла все его существо, идеи, которая была следствием непостижимого явления ему Бога. В этом таинственном явлении ему Господа он познал, что Бог есть - беспредельная любовь. Он утверждает, что любовь эта непременно изливается и на врагов, и что познается она только Духом Святым. Дух Святый явил ему Христа. Дух Святый учил его смирению и любви к врагам и ко всякой твари. То, что он постиг в момент богоявления, и то, что было непосредственным его следствием, он воспринял, как условие и как показатель богообщения, как критерий истинности пути, как мерило всякого явления духовной жизни и как цель наших повседневных исканий и действий.
При повторных посещениях его Духом Святым, после многих лет титанической духовной борьбы, все это приняло у него форму догматического сознания, и когда уже действительно он восходил в чистые сферы святого бесстрастия, тогда с глубочайшим смирением счел своим долгом поведать о том, что ему было дано свыше. У него мало слов, но это и есть, быть может, показатель истины его; у него мало слов, но они способны проникнуть в сердце и возродить душу человеческую; у него мало слов, но о нем можно говорить весьма много, если поставить себе задачу раскрыть их содержание и сделать доступными хотя бы интеллектуальному пониманию более широких кругов.
Читая писания Старца, быть может, кто-нибудь станет перед вопросом: не есть ли это один из тех, которые на языке подвижников именуются "прельщенными", а в человеческом быту - "помешанными"? Слишком уж велики его притязания, чтобы счесть его за "нормального".
Но мы думаем, что даже не видя его и не зная лично, а только читая его иногда поэтически вдохновенные и даже по форме высокосовершенные, а иногда просто малограмотные записи, можно по ходу его мысли или по строю чувств его сердца, совершенно убедиться, что слова эти не суть слова душевнобольного. Во всем строе его речи прежде всего бросается в глаза его подлинное и глубокое смирение, столь противоположное по сущности своей гордости мегаломанов или известному болезненному "комплексу приниженности", этой своеобразной, большинству непонятной форме проявления гордости. При самом внимательном рассмотрении мы не увидим ни тени самообольщения или болезненной экзальтации воображения даже когда он обращается ко "всем народам земли". Наоборот, во всем есть глубокое чувство достоверности того, о чем он свидетельствует. Слышит сердце, что действительно он научился тому, о чем говорит, не от людей и не из книг, а непосредственно от Духа Божия, и потому учение его столь созвучно заповедям Христа.
Старец был человек единой идеи, но идеи самой глубокой, самой прекрасной, самой онтологически совершенной, и, что важнее всего, - осуществленной им в жизни. Воистину местами он по духу подобен Святому Иоанну Богослову. Воистину Дух Святый уподобил его Самому Христу, Которого он удостоился видеть, и о подобии Которому он так много говорил, ссылаясь на слова Великого Апостола: "будем подобны Ему, потому что узрим каков Он есть" (1 Иоанн. 3, 2).
* * *
Главное свидетельство всей его жизни в том, что любовь к врагам совершенно необходима для познания Божиих тайн. Он категорически утверждал, что в ком нет любви к врагам, тот вне Бога, тот Бога не познал. Его невозможно было обмануть. Там, где была ненависть к врагам, там видел он лицо темной бездны, какою бы "службою Богу" (Иоан. 16, 2), каким бы пророческим пафосом она ни прикрывалась.
Свидетельство такого человека, неискушенного лукавством интеллектуальной культуры, свидетельство того, кто действительно всю жизнь проливал кровь сердца своего в молитве за врагов и за весь мир, - приобретает исключительную силу и значение.
Нам часто приходила мысль, чем был бы Старец, если бы он при его природной недюжинной одаренности полнил бы большое научное и богословское образование. Думалось иногда, что это был бы гигант мирового значения и славы. Но иногда нам кажется обратное: именно тот факт, что это был человек столь же непосредственного восприятия, какое мы видим в Евангелистах, что это был человек совершенно неизвращенный лукавством современной цивилизации, - именно этот факт делает его свидетельство неотразимо убедительным. И, в сущности, никакая человеческая наука не может прибавить что-либо к глубине и достоинству истины, о которой он свидетельствует.
Итак, кто не знал Старца лично, тот может судить о нем по писаниям его, а кто его знал, кто видел его подлинную простоту и смирение, его постоянно приветливое, благодушное, ровное, мирное, кроткое устроение, тот знает, что это был муж высокого совершенства.
Слово Старца кроткое, часто ласковое, исцеляюще действующее на душу, но, чтобы последовать за ним, нужна великая, огненная решимость, до "ненависти" к себе (Лк. 14, 27).