Вера в силу таинства, вера в то, что Господь любит человека и никогда не оставит того, кто отрекся от своей воли и рассуждения ради Имени Его и Его святой воли, делает послушника непоколебимым и бесстрашным. Получив от своего духовного отца заповедь или просто наставление, послушник, в своем стремлении исполнить его, презирает и самую смерть; и мы думаем, что это потому, что он "перешел от смерти в жизнь".
Старец Силуан с первых дней своего монашества был таким совершенным послушником, и потому для него каждый духовник был добрым наставником. Он говорил, что если монахи и вообще верующие христиане будут слушаться духовников и пастырей своих без суда над ними, без критики, и без внутреннего сопротивления, то и сами они не лишатся спасения, и вся Церковь будет жить полною жизнью.
Путь Старца был такой, что идущий этим путем скоро и легко получает дар великой милости Божией; а своевольные и своеумные, как бы ни были они учены и остроумны, могут убивать себя самыми суровыми подвигами, аскетическими или научно-богословскими, и лишь едва-едва будут питаться крохами, падающими от Престола Милосердия, больше же будут жить, воображая себя обладателями богатств, не будучи таковыми в действительности.
Старец говорил: "Иное дело - веровать в Бога, и иное - знать Бога".
В великом море церковной жизни подлинное и чистое предание Духа идет тонкой струёй, и кто хочет припасть к этому тонкому ручью, тот должен отречься от "своего" рассуждения. Там, где появилось "свое" рассуждение, там неизбежно исчезает чистота, потому что премудрости и правде Божией противопоставлена мудрость и правда человеческая. Своеумным людям это кажется невыносимо тяжелым и даже безумием, но тот, кто не испугался стать "безумным" (1 Кор. 3, 18–19), тот познал подлинную жизнь и подлинную премудрость.
О Священном Предании и Писании
ОТНОШЕНИЕ Старца к послушанию, как необходимому условию для научения духовной жизни, тесно связывалось с его отношением к Священному Преданию и к Слову Божию.
Жизнь Церкви он сознавал, как жизнь в Духе Святом, и Священное Предание, как непрерывающееся действие Духа Святого в Церкви. Предание, как вечное и неизменное пребывание Духа Святого в Церкви, - есть наиболее глубокая основа Ее бытия, и потому Предание объемлет собою всю жизнь Церкви настолько, что и самое Священное Писание является лишь одною из форм его. Отсюда положение таково:
Если бы Церковь лишилась Своего Предания, то Она перестала бы быть тем, что есть, ибо служение Нового Завета есть служение Духа, "написанное не чернилами, но Духом Бога живого, не на скрижалях каменных, но на плотяных скрижалях сердца" (2 Кор. 3, 3–6).
Если же предположить, что по тем или иным причинам Церковь лишается всех Своих книг, т. е. Ветхого и Нового Заветов, Творений Святых Отцов и богослужебных книг, то Предание восстановит Писание, пусть не дословно, пусть иным языком, но по существу своему, и это новое Писание будет выражением все той же "единожды преданной Святым веры" (Иуд. 1, 3), выявлением все того же Единого Духа, неизменно действующего в Церкви, являющегося Ее основой, Ее сущностью.
Священное Писание не глубже и не важнее Священного Предания, но, как сказано выше, одна из его форм. Форма эта является ценнейшей и по удобству сохранения ее, и по удобству пользования ею; но изъятое из потока Священного Предания, Писание не может быть понято, как должно, никакими научными исследованиями.
Если Апостол Павел имел "ум Христов", то тем более имеет ум Христов Святая Церковь, включающая в Себя и Павла. И если писания Павла и других Апостолов являются Священным Писанием, то и новое Писание Церкви, т. е. по утере старых книг, стало бы таким же Священным, ибо, по обетованию Господа, Бог - Святая Троица неизменно пребывает в Церкви.
Неправильно делают те, которые, отталкиваясь от Предания Церкви, идут, как они думают, к истокам Ее, т. е. к Священному Писанию. Не Священное Писание - истоки Церкви, а Священное Предание. В течение нескольких первых десятилетий Своей истории Церковь Писания Нового Завета не имела и жила только Преданием, хранить которое призываются верующие в посланиях Ап. Павла (2 Сол. 2, 15).
Общеизвестный факт, что все ересиархи исходили из Священного Писания, с той лишь разницей, что понимали его "по-своему". О таком извращении смысла Священного Писания при толковании его по своему разумению, говорил еще Ап. Петр (2 Петр. 3, 16).
Отдельные члены Церкви, не исключая и Ее лучших сынов и учителей, не достигают совмещения в себе всей полноты дарований Святого Духа, и потому в своих учениях и писаниях имеют те или иные несовершенства и даже иногда ошибки, но в целом учение Церкви, обладающей полнотою дарований и познания, пребывает во веки истинным.
Непоколебимая вера в истинность учения Соборной Церкви в его целом и глубокое доверие всему, что приняла и утвердила Она в Своем опыте, лежащие в основе жизни Афонского монаха, спасают его от бестрадиционного дилетантизма и робких исканий. Такое вхождение верою в жизнь Вселенской Церкви делает монаха сообладателем Ее безмерных богатств и сразу придает его личному опыту категорический характер достоверности.
При изучении Священного Писания, Творений Святых Отцов и неисчерпаемых по своему догматическому и молитвенному содержанию сокровищ литургических книг - монах встречается с невыразимо великим богатством, и потому у него не является расположение писать и самому о том же, не внося чего-либо существенно нового. Но когда в жизни Церкви явится действительная нужда, тогда напишутся новые книги.
Каждая новая книга, имеющая притязание включиться в учение Церкви или выразить его, подвергается суду Церкви, Которая медлительно, но все проверяет и испытывает со всех сторон, и прежде всего со стороны влияния учения на жизнь. Этот критерий, т. е. влияние учения на жизнь, имеет чрезвычайно важное значение в силу теснейшей связи догматического сознания и жизни, и все, что окажется противоречащим или несоответствующим духу Христовой любви, которою живет Церковь, Она отвергнет.
Отдельные сыны и члены Ее на пути к этой любви - претыкаются, падают, совершают преступления, но Церковь в глубине Своей знает Духом Святым истину любви Христовой, и там, где привходит хотя бы и слово любовь, но с иным содержанием, там Церковь не прельстится никакою философиею, никаким блеском доктрин. Церковь не обманывается.
Мы полагаем, что верный сын Церкви, Блаженный Старец Силуан, в своих писаниях указывает на последний и достовернейший критерий истины в Церкви.
Критерий сей - Христова любовь к врагам и смирение Христово.
* * *
Старец писал:
"Никто не может знать от себя, что есть любовь Божия, если Дух Святый не научит, но в Церкви нашей любовь Божия познана Духом Святым, и потому мы говорим о ней".
"Господь благ и милостив, но мы сказать о любви Его ничего не могли бы кроме Писания, если бы не научил нас Дух Святый".
"Мы можем рассуждать лишь настолько, насколько познали благодать Святого Духа"…
"Святые говорят о том, что действительно видели и знают. Они не говорят о том, чего не видели"… (Ср. Кол. 2, 18).
"Святые от своего ума ничего не говорят".
Богодухновенное Писание - есть вернейшее слово (2 Петр. 1, 19), полезное для научения и наставления на всякое доброе дело, угодное Богу (2 Тим. 3, 16–17), но почерпаемое из него богопознание не может достигнуть искомого совершенства, если не научит еще Сам Господь Духом Святым.
При всем своем подлинном смирении и кротости, Старец с какою-то непоколебимою уверенностью и внутреннею самодостоверностью говорил, что не может человек "своим умом" постигать Божественное, которое познается "только Духом Святым", а потому и Священное Писание, "написанное Духом Святым", не может быть постигнуто посредством научного исследования, которому доступны лишь некоторые внешние стороны и детали, но никак не сущность.
Доколе человеку не будет дано свыше "разуметь Писания" и "знать тайны Царствия Божия", доколе он долгою борьбою со страстями не смирится и самым опытом не познает воскресения своей души и всего, что лежит на этом великом и таинственном пути, дотоле необходимо, чтобы он строго держался предания и учения Церкви и не дерзал учить от себя, как бы ни был он учен "по человеку", потому что даже самые гениальные человеческие домыслы далеко отстоят от подлинной жизни Духа.
Дух Святый, Дух Истины в какой-то мере живет в каждом человеке, и тем более христианине, но не следует этого малого опыта благодати преувеличивать и дерзновенно исходить из него.
Дух Святый, всегда реально пребывающий в Церкви, терпеливо и кротко ищет и ждет всякую душу, но сам человек не дает Ему свободы действовать в себе, и потому остается вне Света и познания тайн духовной жизни.
Частое явление, что человек после некоторого опыта благодати, не возрастает в ней, но теряет ее; и религиозная жизнь его сосредоточивается в мозгу, как отвлеченное понимание. Пребывая в этом состоянии, он нередко мнит себя обладателем духовного ведения, не разумея, что подобное отвлеченное понимание, хотя бы и предваренное испытанием некоторой благодати, есть своеобразное извращение слова Божия, и Священное Писание, по существу, остается для него "книгой, запечатанной седмью печатями" (Откр. 5, 1).
Священное Писание есть слово, которое "изрекали Святые Божии человеки, будучи движимы Духом Святым" (2 Петр. 1, 21). Но изречения Святых не являются чем-то совершенно независимым от умственного уровня и духовного состояния тех, к кому они обращались; нет, они были живым словом к живым конкретным людям, и потому неизбежно ошибочным будет научное (историческое, археологическое, филологическое и подобное) истолкование Писания.
Во всем Священном Писании сокрыта определенная последняя цель, но к этой всегда единственной и неизменной цели Святые Пророки, Апостолы и другие Учителя Церкви вели живых, окружавших их людей, приспособляясь к их уровню и пониманию.
Особенно яркий в этом отношении пример - Апостол Павел, который, конечно, никогда не отступал от своего единого боговедения и боговидения, и который, однако, "для всех был всем, чтобы спасти…" (1 Кор. 9, 19–22). Иными словами, Павел со всеми говорил по-разному; и если подойти к его посланиям только с научным анализом, то сущность его "богословской системы" неизбежно останется невыясненной.
Старец весьма почитал богословскую науку и представителей ее, но положительную роль и заслуги научного богословия он относил исключительно к историческим условиям жизни Церкви, и никак не к подлинной вечной жизни Духа.
В человеческом слове есть некоторая неизбежная текучесть, неопределимость. И это свойство его остается даже в Священном Писании, и потому лишь в ограниченных пределах возможно выражение божественной истины человеческим словом. Этим не низводится на степень простой человеческой относительности Слово Божие. Нет. Мысль Старца в том, что постижение Слова Божия лежит на путях исполнения заповедей Христа, а не на путях научного исследования. Так учил и Сам Господь:
"И дивились иудеи, говоря: как Он знает Писания, не учившись? Иисус отвечая им, сказал: Мое учение - не Мое, но Пославшего Меня. Кто хочет творить волю Его, тот узнает о сем учении, от Бога ли оно, или Я Сам от Себя говорю" (Иоан. 7, 15–17). Господь все Священное Писание свел к короткому слову: - любите Бога и ближнего (Мф. 22, 40). Но Христово слово - любовь - во все века останется тайною для всех филологов. Слово это есть имя Самого Бога, и его подлинный смысл открывается не иначе, как только действием Самого же Бога .
Об Имени Божием
СТАРЕЦ чаще всего именовал Бога именем - Господь. Иногда под этим именем он разумел Святую Троицу, иногда Бога-Отца, иногда Бога-Сына, и очень редко Духа Святого, Имя Которого он призывал весьма часто, и там, где, казалось бы, возможно было употребить местоимение, он снова и снова повторял полностью имя Духа Святого. Несомненно, он делал это потому, что имя Духа Святого, как и имя - Господь и другие имена Божии, неизменно вызывали в его душе живой отклик, чувство радости и любви.
Это явление, т. е. радость и чувство света и любви в сердце при призывании Бога, было причиною долгих богословских споров о природе Имени Божия. Начавшись на Афоне в связи с книгой кавказского пустынника схимонаха Илариона - "На горах Кавказа", споры эти перекинулись затем в Россию и в годы 1912–1916 глубоко захватили русскую богословскую мысль и Церковную Иерархию, приведя в догматическом отношении к вполне удачным результатам.
Споры об Имени Божием совпали с тем периодом духовной жизни Старца, когда он пребывал в усиленной борьбе со всяким проявлением в нем страстей тщеславия и гордости, как главных причин его тяжелых страданий. Нося в сердце своем сладчайшее Имя Христа постоянно, так как молитва Иисусова никогда не прекращала в нем своего действия, он, однако, удалялся от всякого спора о природе этого Имени. Он знал, что чрез молитву Иисусову приходит в сердце благодать Святого Духа, что призывание Божественного Имени Иисуса освящает всего человека, попаляя в нем страсти, но от догматической интерпретации переживаемого им опыта он уклонялся, боясь "ошибиться в мысленном рассуждении". Таких ошибок было сделано не мало и той, и другой стороной, прежде чем было найдено правильное догматическое понимание.
Споры приняли весьма неблагообразный и бурный характер, и это печалило душу Старца, который ночи свои проводил в "Адамовом плаче".
Мысли Старца: о растениях и животных
БЛАЖЕННЫЙ Старец был для нас великим даром свыше и исключительным явлением. Это был поражавший нас своим совершенством образ подлинного христианина; мы наблюдали в нем удивительно гармоническое сочетание, казалось бы, несовместимых крайностей. Так, с одной стороны, мы видели его, необычное для подобных ему мужественных людей, сострадание всему живому, всякой твари, доходившее до тех пределов, когда естественной становится мысль о патологической чувствительности, и вместе тут же встречались с другой стороной его жизни, показывавшей, что первое было не патологическим явлением, а подлинно вышеестественным величием и милосердием по благодати.
Старец бережно относился даже к растениям; даже по отношению к ним всякую грубость, наносившую им вред, он считал противною учению благодати. Помню однажды мы шли с ним по тропинке, ведущей от Монастыря на калибу [ Калибою на Афоне называется отдельный домик для пустынника ] , где я провел один год. Калиба эта стоит от Монастыря в расстоянии одного километра. Старец шел посмотреть на мое жилище. В руках у нас были палки, обычные для горных мест. По обеим сторонам тропинки росли отдельные редкие кустики высокой дикой травы. С мыслью не допустить зарастание тропинки этой травой, я ударил палкой по одному стволику около верхушки так, чтобы, надломив стволик, воспрепятствовать созреванию семян. Это движение Старцу показалось грубым, и он недоуменно слегка покачал головой. Я понял, что это значило, и мне стало стыдно.
Старец говорил, что Дух Божий учит жалеть всю тварь, так что "без нужды" и листа не дереве не хочется повредить.
"Листок на дереве зеленый, и ты его сорвал без нужды. Хотя это и не грех, но почему-то жалко и листок, жалко всю тварь сердцу, которое научилось любить".
Но это жаление зеленого листа на дереве или полевого цветка под ногой совмещалось в нем с самым реальным отношением ко всякой вещи в мире. Он по-христиански сознавал, что вся тварь создана для служения человеку, и потому когда "нужно", человек может пользоваться всем. Сам он косил сено, рубил лес, заготавливал себе дрова на зиму, ел рыбу [ Общежительные монахи или пустынники на Афоне мяса вообще не едят по слову Апостола: "Если пища соблазняет брата моего, не стану есть мяса во век". (1 Кор. 8, 13) ] .
В писаниях Старца обратите внимание на его мысли и чувства по отношению к животным. Здесь действительно было поразительным, с одной стороны, его жаление всякой твари, о котором можно составить себе представление по его рассказу о том, как он долго оплакивал свою "жестокость к твари", когда "без нужды" убил муху, или когда кипятком облил летучую мышь, поселившуюся на балконе его магазина, или о том, как "стало ему жалко всю тварь и всякое творение страдающее", когда он увидел на дороге убитую и изрезанную на куски змию, и, с другой стороны, - его отрыв от всякой твари в горячем устремлении к Богу.
О животных, о зверях он мыслил, что они суть "земля", к которой не должен прилепляться ум человека, ибо Бога должно любить всем умом, всем сердцем, всею крепостью, т. е., всею полнотою, забывая землю.
Часто наблюдаемую привязанность людей к животным, доходящую иногда даже до "дружбы" с ними, Старец считал извращением установленного Богом порядка, и противною нормальному состоянию человека (Бытие 2, 20). Гладить кошку, приговаривая: киска, киска, или играть и разговаривать с собакой, оставляя мысль о Боге, или в заботе о животных забывать страдание ближнего, или вступать из-за них в спор с людьми - все это для Старца было нарушением заповедей Божиих, верное хранение которых совершенным творит человека. Во всем Новом Завете мы не находим ни единого места, которое говорило бы о том, что Господь остановил внимание Свое на животных, а ведь Он, конечно, любил всю тварь. Достижение этого совершенного человечества, по образу Человека-Христа, - есть задание нам, соответствующее нашей природе, созданной по образу Божию, и поэтому душевную привязанность и пристрастие к животным Старец считал снижением человеческого образа бытия. Он пишет об этом так:
"Некоторые привязываются к животным, но этим они оскорбляют Творца, ибо человек призван вечно жить с Господом, царствовать с Ним и любить Единого Бога. К животным не должно иметь пристрастия, но должно только иметь сердце, милующее всякую тварь".
Он говорил, что все создано для служения человеку, и потому, когда есть необходимость, всем можно пользоваться в творении; но на человеке, вместе с тем, лежит долг заботиться о всем творении, и потому всякий вред, без нужды нанесенный животному или даже растению, противоречит закону благодати. Но и всякое пристрастие к животным также противно заповеди Божией, потому что умаляет любовь к Богу и ближнему.
Кто воистину любит человека и в своих молитвах плачет за весь мир, тот не может привязаться к животным.
О красоте мира
ДУША СТАРЦА восторгалась красотою видимого мира. Восторга этого он не выявлял ни положением, тела, ни движениями; его можно было уловить лишь в выражении лица и интонации голоса. В таком сдержанном невыявлении себя еще сильнее чувствовалась подлинность глубокого переживания. Всегда сосредоточенный на своем внутреннем человеке, он мало смотрел на внешний мир, но когда взор его обращался на видимую красоту мира, тогда это бывало новым поводом к видению славы Божией и нового обращения сердца к Богу.