Если мы с вами слышим какую-то историю, то нашим первым вопросом о ней, как правило, становится: "А было ли это на самом деле?". Человеку древности такой вопрос даже не пришел бы в голову, он показался бы бессмысленным: ведь важна не фактическая достоверность той или иной истории, а ее смысл, ее яркость, поучительность, воздействие на слушателей. Это кажется нам совершенно непонятным, однако отголоски такого образа мыслей можно встретить и в современном нам мире. Например, помните, как Белинский назвал "Евгения Онегина" "энциклопедией русской жизни"? Художественное произведение, вымышленная история оказалась куда более достоверной, чем масса справочников, энциклопедий и газетных публикаций. Получается, истинность той или иной истории, утверждения, образа может совершенно не зависеть от их исторической, фактической, "объективной" достоверности.
Для человека донаучной эпохи такое восприятие мира было естественным. Рассказывая о том или ином реальном происшествии, он мог легко "привирать", "фантазировать", "додумывать" (как рыбак из многочисленных шуток и анекдотов, рассказывающий о своем улове), и все это с одной-единственной целью – сделать историю более действенной, а значит, более правдивой, более истинной. Нечто подобное происходит сегодня, например, со слухами. Человек может заведомо "присочинить" что-то к достоверной информации, исказить ее, и сам поверить в свое творение. Причем слухи, как показывают исследования, и как свидетельствует практика, обладают значительной способностью оказывать влияние на реальный мир.
В качестве другого примера можно привести обыкновенный анекдот. Когда мы слышим его, то вопрос о достоверности описываемого в нем события – последний, который может прийти нам в голову. Ведь цель анекдота не в том, чтобы точно описать какое-либо происшествие, а в том, чтобы изменить реальность вокруг – заставить нас рассмеяться.
То, что сегодня в древних историях может показаться нам вымыслом и фантазиями, для человека далекого прошлого было способом более выпукло представить истину, сокрытую под унылой, серой, будничной пеленой повседневной действительности. И не просто представить, но дать ей возможность действовать, изменять реальность! Именно так и был написан Новый Завет и другая христианская литература. Читая, скажем, новозаветные рассказы о чудесах, современный человек может прийти к двум выводам: либо это все выдумки (пусть и поэтичные), либо это точные и достоверные описания того, что происходило "на самом деле". Так одни становятся атеистами, другие фундаменталистами и фанатиками. Но как то, так и другое заключение будет ошибочным. Оба будут проекцией нашего современного мышления на древний текст, написанный и живущий совсем по другим законам. Авторы библейских повествований не задавались целью объективно изложить факты, более того, такая цель им даже в голову не могла прийти. Но рассказы о чудесах – это и не просто фантазии. Авторам Нового завета было важно показать значение Личности Иисуса Христа, Его жизни и смерти, – показать для читателей и слушателей этих рассказов и тем самым изменить их мироощущение. А сделать это можно было, только усилив необычность образа Иисуса, в том числе и при помощи таких понятий, как чудо. Представьте, вы говорите своей возлюбленной: "Ты чудо!". Это объективная истина или чистая фантазия? Нелепый вопрос! Ни то, ни другое. Данное высказывание функционирует на совершенно другом уровне. Так и вопрос о том, что является в евангельских рассказах достоверным, а что нет – по своей природе ложный. Помните, как в одном из старых выпусков тележурнала "Ералаш" школьник на уроке делал далеко идущие выводы о климате в Украине, основываясь на одной строчке из поэмы Пушкина "Полтава"? Те, кто стремится увидеть в библейских историях репортажи или историческую хронику, а равно и те, кто считают их пустым вымыслом, одинаково "насилуют" их.
Вопрос об исторической или научной достоверности библейских (или иных традиционных церковных) текстов появляется лишь с развитием естественных наук и потерей человеком той самой изначальной, первобытной целостности мышления, с появлением в его сознании разделения на "достоверное" и "недостоверное". Сейчас такое разделение кажется нам совершенно нормальным, иначе мы и мыслить почти уже не можем. Однако это, как уже было сказано, очень молодое явление в истории человечества. Благодаря такому "раздвоенному" мышлению был совершен прорыв в науке и технике. Ему мы обязаны своим относительно высоким уровнем жизни. Но в нем кроется и опасность. Эта опасность – потеря цельности нашего сознания, потеря нашей человечности.
Вот простой пример. В живописи нам кажется естественной так называемая прямая перспектива, когда близкие предметы изображаются большими, а удаленные – маленькими. Это для нас – нечто настолько само собой разумеющееся, что мы даже не задаем здесь никаких вопросов. Однако прямая перспектива была изобретена лишь в эпоху Возрождения. До этого люди о ней ничего не знали. Неужели они были слепы и не замечали столь очевидных вещей? Или это мы слепы? Посмотрите, как рисуют дети: они еще ничего не знают о прямой перспективе. На их рисунках человек может быть куда больше дома, в который собирается войти. Дети не учились технике живописи и всяким искусственным приемам. Они рисуют так, как действительно видят, и как действительно видим все мы! Прямая перспектива в изображениях, к которой мы настолько привыкли, является фикцией. Нет, конечно же она достоверна, но только если смотреть на мир с точки зрения фотоаппарата, технического устройства. Нас с вами приучили делать так. Но если избавиться от такого искусственно навязанного взгляда, то с изумлением открываешь, что на самом деле видишь мир совершенно иначе. Предметы делятся не на большие и маленькие в зависимости от их удаления, а на те, на которых сосредоточен наш взгляд, на те, которые мы воспринимаем лишь вскользь (кстати, обратите внимание, например, на одну деталь, ускользающую от "художников-реалистов": такие воспринимаемые вскользь предметы выглядят раздвоенными!) и на те, что мы и вовсе не замечаем. Дети, иконописцы, художники всех времен (кроме последних, "технических" столетий) пытались передать это, ранжируя предметы и фигуры по степени их важности для зрителя, а вовсе не по степени их пространственной удаленности от него. Такой критерий, как пространственная удаленность, для нас сегодня едва ли не единственно важный, показался бы им просто смехотворным, ничтожным! Так видит мир фотоаппарат, но не человек.
Для человека субъективное и объективное всегда неразрывно переплетены. На один и тот же пейзаж вы, будучи в прекрасном расположении духа или в отвратительном настроении, будете смотреть разными глазами. Кому-то жара покажется давящей, угнетающей, а кто-то в это же время и в этом же месте скажет, например: "сегодня солнце весело смеется!".
Но современный человек стремится четко отделить одно от другого: свой субъективный настрой и объективное положение дел. Он стремится смотреть на мир как фотоаппарат. С практической точки зрения это приносит огромную пользу, дает лучшее понимание объективных процессов и тем самым власть над ними. Однако в то же время человек теряет частичку себя самого, обезличивается. Такой сугубо "объективный" взгляд является тем более ошибочным в вопросах мировоззрения, в философских и уж подавно в религиозных. Нам необходимо возвратиться к целостному взгляду на мир, тому взгляду, который включает в себя человека, а не исключает его, или, лучше, вновь обрести этот цельный взгляд уже на другом уровне.
Вопросы веры затрагивают человека целиком, непосредственно касаются как внешнего по отношению к нему, так и его внутреннего мира. Веру, ее содержание невозможно не пропускать через себя, через свое сердце, именно потому здесь не может быть, так сказать, "фотографической", прямой перспективы. Истории, рассказы, суждения, высказывания, касающиеся веры, не могут быть и не являются "достоверными" с исторической или научной точки зрения. Они неизбежно включают в себя субъективный компонент. В них, образно говоря, человек может оказаться выше дерева, солнце быть остановлено на небе, стены разрушиться от трубного гласа, море расступиться, буря стихнуть от простого повеления. Но в этом их сила, а не слабость! Они искажены с точки зрения фотоаппарата, но истинны с точки зрения подлинно человеческого, целостного взгляда на мир.
В этой книге я исхожу из такого цельного взгляда на истории веры, на христианские тексты и высказывания, он является постоянно подразумевающейся предпосылкой. Если понять его, чтение станет куда более легким. Прежде всего, вне такого целостного способа мышления крайне трудно, даже, наверное, невозможно осмысленно говорить о Боге, то есть о Том, Кто, или Что стоит за пределами объективного и субъективного "по определению".
Еще один вопрос, который стоит затронуть в этой части книги, – это то предпочтение, которое мы обычно оказываем именам существительным при восприятии и описании действительности. Реальность мы воспринимаем как набор предметов, находящихся в определенных отношениях и осуществляющих определенные действия. Если моя версия верна, то такое мышление унаследовано нами от греческой античности. По своей природе оно является очень статичным. Иным было мышление людей библейских времен. В нем главное место занимал глагол, то есть действие, динамика. Мир состоял из движений и событий, а не из вещей. Такое мышление, такое видение мира кажется мне куда более верным и куда более подходящим для размышлений о богословских проблемах сегодня. Мы снова и снова будем убеждаться в его необходимости. Человек – это, прежде всего, не тело в пространстве, а событие во времени. Церковь не существует, а совершается. Святой Дух – это не некая "нематериальная субстанция", а движение, порыв, веяние… Для того чтобы понимать богословские вопросы, понимать окружающий нас мир, нам нужно снова учиться активно включать в наше восприятие временное измерение, измерение действия и процесса, учиться мыслить не существительными, а глаголами.
Глава 3. Понятие Бога
Естественно, что основным содержанием нашей веры является Бог. Именно поэтому богословие называется богословием. Однако именно понятие Бога оказалось в истории религии и в истории христианства многократно искаженным. Поэтому нам нужно условиться о том, что мы понимаем под этим словом. Трудность заключается в том, что мы не можем дать никакого определения Бога. Оно в принципе невозможно. Ведь само слово "определение" показывает, что речь идет о положении пределов, об установлении границ, что совершенно невозможно в отношении Бога. Мы не можем положить Богу границ, мы не можем определить Его. Мы, вообще, не можем говорить о Нем так, как о вещах или явлениях этого мира. Бог – это не отдельный предмет, наряду со множеством других отдельных предметов. Сама речь о Нем, как об отдельном объекте – уже искажение.
На самом деле, размышлять и говорить о Боге всерьез бесконечно интереснее, чем это делается в большинстве проповедей и благочестивых брошюрах. Это принципиально важно понять: когда мы говорим о Боге, мы говорим о Чем-то абсолютно Ином, совершенно выпадающим из привычных нам схем мышления, о Чем-то, как говорят философы и богословы, трансцендентном (то есть лежащем за пределами). О Тайне – Тайне с большой буквы. Как сказал поэт: "Мысль изреченная есть ложь", и когда речь идет о Боге, это справедливо вдвойне. Любое высказывание о Боге, просто в силу ограниченности нашего языка и способностей нашего разума, будет недостаточным, искаженным, ложным.
Лучшие христианские богословы знали об этом с самого начала. Вот, например, слова православного св. Иоанна Дамаскина: "Бог беспределен и непостижим, и одно в Нем постижимо – Его беспредельность и непостижимость. А то, что мы говорим о Боге утвердительно, показывает нам не естество Его, но то, что относится к естеству… Ибо Он не есть что-либо из числа вещей существующих, не потому, чтобы вовсе не существовал, но потому, что превыше всего существующего, превыше даже самого бытия". Бог не есть что-либо из числа вещей существующих… Эта мысль является и дерзновенной, и самой естественной одновременно! Крупнейший протестантский богослов ХХ в. Карл Барт утверждает: "Бог не принадлежит миру, и Он не входит в число предметов, для которых у нас есть категории и, следовательно, слова, при помощи которых мы можем указать другим людям на эти предметы, установить их отношения с этими предметами. О Боге невозможно говорить, поскольку Он не является вещью: ни природной, ни духовной. Если мы говорим о Нем, то уже тем самым говорим не о Нем". Иными словами в подавляющем большинстве случаев, когда кто-либо (сюда можно отнести и многих богословов) употребляет слово "Бог", он говорит о чем угодно, но только не о Боге. Соответственно, и атеисты (в подавляющем большинстве!) отрицают не Бога, а самые разные примитивные и искаженные Его образы.
Итак, всякая человеческая речь о Боге будет ограниченной и искаженной. Об этом необходимо помнить, чтобы не путать те образы и понятия, которые мы используем в речи о Боге с Ним самим.
Итак, когда речь о "руке Божьей", об "ухе Божьем", о "лице Божьем", о "крыльях Божьих" и т. д., это все лишь образы, которые нельзя понимать буквально. Однако, говоря о "любви Бога" или о "гневе", о Его "раскаянии", или о том, что "Он слышит молитвы", "Он смотрит на нас и все видит", – часто мы склонны понимать такие выражения все же почти буквально. Но ведь и они, как и первые, являются всего лишь перенесением на Бога человеческих черт: внешних и внутренних. Сказать, что Бог видит или слышит – значит употребить такой же образ, только более тонкий, как и говорить, что у Него есть глаза или уши. Все эти образы создают у нас ощущение Бога, как некоего отдельного Сверхсущества, с пусть и не физическими, но какими-то "духовными" глазами, ушами, руками и ногами.
Но если мы говорим о Боге, как о некоем Существе, пусть даже высшем, то мы все равно представляем Его одним из множества других существ, вольно или невольно ставя на одну доску с ними. Мы не проводим между Богом и существами этого мира кардинального различия, которое должно было бы быть. Но Бог не может быть Существом, подобным другим существам. Бог – это что-то совсем, совсем Иное. И хотя, как уже говорилось, любая терминология будет ограниченной, все же нам постоянно нужно искать новый язык, чтобы адекватно говорить о Нем, не примитивизируя Его образа, не представляя Его старичком, восседающим на облаках.
Бог не может быть одним из множества тех, что существуют в этом мире, путь даже самым могущественным. Бог – это не одна из сил, пусть и самая могущественная, не одно из существ, пусть и самых совершенных, не одна из индивидуальностей, пусть даже самая идеальная. Нет. Отношения Бога с миром надо описать как-то иначе. В богословии предпринималось и предпринимается много попыток найти такие описания. Вот для примера лишь одна цитата из проповеди знаменитого лютеранского богослова Пауля Тиллиха, здесь Бог предстает не как некое Существо по ту сторону этого мира, а как сама основа или как глубина бытия.
"Бог – таково имя этой бесконечной и неисчерпаемой глубины и основы всего бытия. Эта глубина и обозначается словом "Бог". И если это слово для вас мало что значит, переведите его и говорите о глубинах вашей жизни, об источнике вашего бытия, о том, что для вас важнее всего, что вы принимаете безоговорочно всерьез. Может быть, для этого вам придется забыть все традиционные представления о Боге, с которыми вы знакомы. А может быть даже и само это слово. Ибо если вы знаете, что Бог – это глубина, то вы уже знаете о нем немало. Вы уже не можете называться атеистом или неверующим. Ведь вы не можете подумать или сказать: "У жизни нет глубины! Жизнь мелка. Реально лишь то, что лежит на поверхности!" Если вы можете утверждать это вполне серьезно, тогда вы атеист, в противном же случае – нет. Кто знает о глубине, знает и о Боге".
Бог здесь – это не некое отдельное существо, но таинственная глубина всякого существования. В других работах Тиллих говорит о Боге еще точнее, как о глубине и одновременно как о бездне бытия. Глубине, потому что из нее проистекает, с нею связано все существующее. Бездне, потому что Бог кардинально отличен от всего существующего и Его нельзя, как это происходит в пантеизме, просто идентифицировать с миром. И такой язык не является "либеральным нововведением". Для сравнения приведу слова св. Григория Богослова: "Божественная природа есть как бы некое море сущности, неопределенное и бесконечное, простирающееся за пределы всякого понятия о времени и природе. Если наш ум попытается создать слабый образ Божий, созерцая Его не в Нем Самом, но в том, что Его окружает, то этот образ ускользает от нас прежде, чем мы попытаемся его уловить, озаряя высшие способности нашего ума, как молния, ослепляющая взоры". Бог для св. Григория – "море сущности", и эти слова точно перекликаются с рассуждениями Тиллиха о Боге, как "глубине бытия". И все же, даже такие возвышенные образы остаются всего лишь образами. Как бы мы ни старались, нам не дано выйти за пределы возможностей нашего языка, нашего разума и наших чувств.
Да, Бога нельзя определить, тем более используя для этого предметы, понятия и явления нашего мира. Тем не менее, когда мы произносим "Бог", мы имеем в виду нечто особенное, скажем, не стул, не красоту, не число двадцать семь. Мы понимаем: есть Бог и есть то, что Богом не является.
Так что же такое Бог?
Лютер в "Большом Катехизисе" говорит так: "Словом "Бог" обозначается тот, от кого мы ожидаем всяческих благ, и в ком мы ищем прибежища во всех скорбях, так что выражение "Иметь Бога" – означает не что иное, как уповать на Него и веровать в Него от всего сердца. (…) только убежденность и вера сердца воздвигают как Бога, так и идола. Если ваша вера и ваше упование правильны, то и ваш Бог также истинен. И, с другой стороны, если ваше упование ложно и ошибочно, то вы не имеете истинного Бога. Ибо вера и Бог существуют только вместе. Итак, я утверждаю, что то, чему вы отдаете свое сердце, и на что вы возлагаете свое упование, является, по существу, вашим богом".
Мой бог – это то, во что я верю. Эти слова подчеркивают, что о Боге невозможно говорить отстранено или "объективно". Бог – это то, что затрагивает, захватывает меня. И только из состояния этой захваченности и имеет смысл говорить о Боге, никак иначе. Объективная речь делает Бога объектом. Для речи, так сказать, субъективной Он является живым субъектом, каким Он и должен быть. Вне такой персональной захваченности говорить о Боге бессмысленно, это будет речь о каком-то воображаемом объекте.