– Насчет Розы выяснилось вот что, – продолжал веснушчатый. – Все мы не успели еще стать подростками, как оказалось, что ни один из нас ей не ровня. Она прослыла совершенно невосприимчивой к любым авансам, которые отвергала самыми безжалостными способами. Вот почему бедняги вроде нашего Тео, поступая весьма разумно, даже и не пытались с ней заговорить. Однако стоило только известному лицу – какому-нибудь художнику, музыканту, писателю и так далее – оказаться проездом у нас в городе, она, отбросив всякий стыд, начинала ходить за ним по пятам. Она неизменно состояла в том или ином комитете, членство в котором открывало ей доступ к знаменитому визитеру. Она пробиралась на все приемы – спустя полчаса после начала буквально заговаривала припертого к стенке гостя, глядя ему прямо в глаза. Естественно, шли разные слухи – я разумею ее амурное поведение – но никто не мог ничего доказать. Она всегда была очень умна. Но если бы вы видели, как она кидалась на являвшихся к нам светил, вы бы не усомнились, что по крайней мере с некоторыми она вступала в близкие отношения. Редко кто способен был перед ней устоять: она обладала необыкновенной привлекательностью. Однако на местных жителей она даже и не смотрела.
– Ханс Йонгбод всегда утверждал, будто ее поддел, – вставил человек по имени Тео. Раздался дружный смех, несколько голосов презрительно повторили: "Ханс Йонгбод!" Педерсен, однако, обеспокоенно заерзал на месте.
– Господа, – начал он, – мы с мистером Райдером только что обсуждали…
– Я так с ней и не заговорил. Только один раз. Когда попросил каталог.
– А, Тео, брось! – Веснушчатый хлопнул товарища по спине, отчего тому пришлось согнуться. – Забудь. Посмотри, какая у нее сейчас судьба.
Тео, казалось, целиком ушел в свои мысли.
– Она была такой во всем. Не только в любви. У нее было время лишь для представителей артистического круга, а потом исключительно для подлинной элиты. К иным она не питала ни малейшего уважения. Здесь ее невзлюбили. Невзлюбили задолго до того, как она вышла замуж за Кристоффа.
– Если бы она не была так красива, – обратился ко мне веснушчатый, – ее ненавидели бы все до единого. А так всегда находились мужчины, подобные Тео, готовые поддаться ее чарам. Словом, в город к нам прибыл Кристофф. Профессиональный виолончелист, да еще сделавший прославленные записи! Роза вцепилась в него самым бессовестным образом. Ей было плевать, кто что подумает. Она-то знала, чего добивается, и отбросила всякие церемонии. Это было восхитительно в своем роде, хотя и отталкивающе. Кристофф был очарован – и в первый же год его пребывания у нас они поженились. Кристофф оказался тем, кого она ждала все это время. Что ж, надеюсь, она не прогадала. Шестнадцать лет состояла с ним в браке. Не так уж плохо. Но что теперь? Здесь с ним все кончено. Что она собирается делать дальше?
– Теперь ей даже и в галерее работы не получить, – сказал Тео. – За все годы она причинила нам слишком много боли. Ранила нашу гордость. С городом расквиталась – точно так же, как и сам Кристофф.
– Согласно одному мнению, – заявил веснушчатый, – Роза покинет город вместе с Кристоффом и не разлучится с ним, пока они не обоснуются где-нибудь на новом месте. Но вот мистер Дреммлер, – он указал пальцем на фигуру в переднем ряду, – убежден, что она останется здесь.
Человек, сидевший впереди, обернулся, заслышав свое имя. Он явно следил за дискуссией и потому веско произнес:
– О Розе Кленнер надо помнить, что ей свойственна робость. Я учился с ней в школе, мы были одноклассниками. Робость всегда ей сопутствовала, это ее проклятие. Город недостаточно для нее хорош, но чрезмерная боязливость мешает ей уехать. Ее робости многие не замечают, однако от нее ей никак не избавиться. Потому я и держу пари, что она останется. Останется и вновь попытает счастья. Будет надеяться подцепить какую-нибудь проезжую знаменитость. В конце концов, она все еще красивая женщина для своего возраста.
Высокий пронзительный голос из темноты сказал:
– Возможно, приударит за Бродским.
Эта реплика вызвала настоящий взрыв веселья.
– Вполне вероятно, – продолжал голос насмешливо-язвительным тоном. – Очень хорошо, он старик, да ведь и она уже немолода. Кто там еще в ее лиге? – дружный смех подбодрил говорившего. – Бродский для нее, в сущности, лучшая цель. Я бы его ей рекомендовал. В ином случае вся неприязнь, какую город питает к Кристоффу, обратится на нее. Но если она станет любовницей Бродского – или даже его женой, это лучший способ уничтожить всякую связь с Кристоффом. Что означает: она может просто-напросто сохранять свое… свое нынешнее положение.
Вокруг нас стоял сплошной хохот, зрители из трех передних рядов оборачивались к нам и принимали участие в веселье. Сидевший рядом со мной Педерсен кашлянул:
– Господа, прошу вас! Я огорчен. Что скажет обо всем этом мистер Райдер? Вы продолжаете думать о мистере Бродском – мистере Бродском, прошу не забывать, – думая о нем, вы продолжаете следовать своим старым представлениям. Вы изображаете себя в дурацком свете. Мистер Бродский больше не предмет для осмеяния. Как бы ни относиться к высказываниям мистера Шмидта о миссис Кристофф, личность мистера Бродского никоим образом не дает повода для забавы…
– Хорошо, что вы прибыли сюда, мистер Райдер, – вмешался Тео. – Но уже слишком поздно. Дела Дошли до такой точки, что попросту слишком поздно…
– Чепуха, Тео, – отрезал Педерсен. – Мы достигли оборотного момента, важного поворотного момента. Мистер Райдер и явился сообщить нам об этом. Не правда ли, сэр?
– Да…
– Слишком поздно. Мы проиграли. Почему бы нам не смириться с мыслью, что наш город – из числа обыкновенных бесстрастных и одиноких городов? Другие города смирились. По крайней мере, подчинимся доле прилива. Душа города – она не больна, мистер Райдер, она умерла. Теперь уже слишком поздно. Быть может, лет десять тому назад – тогда еще был шанс. Но не сейчас. Мистер Педерсен, – подвыпивший господин вяло указал на моего спутника, – вы, сэр. Это были вы и мистер Томас. И еще мистер Шмика. Все настоящие добрые джентльмены. Вы все кривили душой…
– Не будем начинать снова-здорово, Тео, – перебил веснушчатый. – Мистер Педерсен прав. Для покорного самоотречения время еще не настало. Мы открыли Бродского – мистера Бродского, и, насколько нам известно, он может…
– Бродский. Бродский. Слишком поздно. С нами покончено. Станем обычным бесстрастным современным городом – и ладно.
Рука Педерсена легла на мою:
– Мистер Райдер, мне очень жаль…
– Вы кривили душой, сэр! Семнадцать лет. Семнадцать лет у Кристоффа были развязаны руки – и он нигде не встречал сопротивления. А что вы предлагаете нам сейчас? Бродский! Мистер Райдер, теперь слишком поздно.
– Искренне сожалею, – обратился ко мне Педерсен, – что вам приходится слушать подобные разговоры.
Кто-то позади нас произнес:
– Тео, ты выпил лишнее и расстроен. Завтра утром тебе придется разыскать мистера Райдера и извиниться перед ним.
– Видите ли, – вмешался я, – мне интересно ознакомиться со всеми сторонами вопроса…
– Но это никакая не сторона! – запротестовал Педерсен. – Уверяю вас, мистер Райдер, мнения Тео ни в коей мере не являются типичными для нынешнего умонастроения горожан. Повсюду – на улицах, в трамваях – я улавливаю мощное чувство оптимизма.
Эти слова вызвали среди слушателей неясный гул одобрения.
– Не верьте этому, мистер Райдер, – сказал Тео, хватая меня за рукав. – У вас тут ничего не выйдет. Давайте проведем здесь, в кино, быстрый опрос. Спросим у разных людей…
– Мистер Райдер, – поспешно проговорил Педерсен, – я собираюсь идти домой, прилечь до утра. Фильм чудесный, но я видел его уже не один раз. Да вы и сами, сэр, должно быть, сильно утомлены.
– Оно верно, я очень устал. Мы могли бы уйти вместе, если не возражаете. – Повернувшись, я обратился к присутствующим: – Простите, господа, но, я думаю, мне пора вернуться в отель.
– Мистер Райдер, – озабоченно произнес веснушчатый, – пожалуйста, пока не уходите. Подождите, по крайней мере, когда астронавт демонтирует HAL.
– Мистер Райдер, – донесся голос из отдаленного ряда, – быть может, вы сядете здесь за игру вместо меня? Мне на сегодня достаточно. Тем более при таком свете карты и не разглядишь. А у меня зрение уже совсем не то.
– Вы очень добры, но я и в самом деле должен идти.
Я хотел пожелать присутствующим спокойной ночи, однако Педерсен, встав с места, уже пробирался к выходу. Я последовал за ним, на прощание помахав компании рукой.
Педерсен был явно расстроен тем, что произошло: по проходу он шагал молча, с опущенной головой. Покидая зал, я бросил последний взгляд на экран и увидел, как Клинт Иствуд готовится демонтировать осторожно пробуя гигантскую отвертку.
Ночная обстановка – мертвая тишина, холод, сгущающийся туман – оказались таким контрастом гомону теплого кинозала, что мы оба постояли на мостовой, словно не понимая, в какую сторону идти.
– Мистер Райдер, не знаю, что и сказать, – заговорил Педерсен. – Тео отличный парень, но иногда после солидного обеда… – Он безнадежно покачал головой.
– Не надо расстраиваться. Тем, кто много работает, нужно расслабиться. Вечер доставил мне большое удовольствие.
– Я просто сгораю от стыда…
– Прошу вас, давайте об этом забудем. Право же, мне все очень понравилось.
Мы двинулись в путь, наши шаги по пустой улице отдавались гулким эхом. Какое-то время Педерсен сосредоточенно молчал, потом произнес:
– Вы должны поверить мне, сэр. Мы никогда не преуменьшали трудностей, связанных с внедрением подобной идеи в наше сообщество. Я имею в виду идею насчет мистера Бродского. Могу заверить, что мы во всем проявили значительную осторожность.
– Да, не сомневаюсь.
– Поначалу мы тщательно отобрали тех, перед кем эту идею вообще можно было высказать. Представлялось жизненно важным, чтобы на первых порах о ней услышали только те лица, которые, скорее всего, отнесутся к замыслу сочувственно. Затем, через посредство этих лиц, мы позволили идее постепенно просочиться в более широкие слои общественности. Таким образом мы обеспечили замыслу в целом наиболее выгодную подачу. Вместе с тем мы приняли и другие меры. Устроили, в частности, ряд обедов в честь мистера Бродского, на которые приглашались только самые избранные. Сначала обеды проводились в узком кругу и почти что по секрету, но мало-помалу нам удалось раскинуть сеть пошире, заручившись растущей поддержкой со стороны. Далее, мы непременно добивались того, чтобы на любом важном публичном событии мистер Бродский появлялся среди наиболее значительных персон. К примеру, когда у нас гастролировал Пекинский балет, мы усадили его в одну ложу с мистером и миссис Вайс. И разумеется, единодушно положили за правило в личных разговорах отзываться о нем лишь в самых уважительных тонах. Мы усердно проводим в жизнь наш проект вот уже два года – и в основном результат нельзя не признать вполне удовлетворительным. Образ мистера Бродского в глазах общества определенно меняется. Настолько разительно, что мы сочли своевременным предпринять решающий шаг. Вот почему недавняя сцена выглядела столь обескураживающе. Те джентльмены – именно они должны были подавать пример. И если уж они берутся за старое, стоит им чуточку расслабиться, то чего мы вправе ожидать от широкой публики?.. – Педерсен умолк и вновь покачал головой. – Я чувствую, что меня подвели. И меня, и вас, мистер Райдер.
Педерсен снова замолчал. После паузы я сказал со вздохом:
– Общественное мнение всегда неподатливо. Мы прошли еще несколько шагов, потом Педерсен заговорил:
– Вам необходимо принять во внимание нашу исходную точку. Если вы взглянете на дело под этим углом, вникнете в наши мотивы, то, думаю, поймете, что мы добились громадного прогресса. Вы должны уяснить, сэр: мистер Бродский живет с нами уже довольно давно, но за все эти годы никто не слышал от него ни единого слова о музыке, не говоря уж об ее исполнении. Да, всем вроде бы известно, что когда-то у себя в стране он был дирижером. Мы и не воспринимали его в данном качестве, поскольку мистер Бродский никак себя с этой стороны не проявил. Откровенно признаться, до недавнего времени его и замечали-то только тогда, когда он крепко напивался и шел, пошатываясь, с громкими криками, через весь город. А так, в прочие дни, он оставался всего лишь тем отшельником, который живет наедине с собакой по Северному шоссе. Впрочем, это не совсем справедливо: его регулярно видели также и в библиотеке. Он являлся туда по утрам два-три раза в неделю, занимал обычное место у окна и привязывал собаку к ножке стола. Правилами воспрещалось приводить собак, однако библиотекари издавна решили, что проще всего смотреть на это сквозь пальцы. Гораздо проще, чем затевать с мистерохм Бродским сражение. Итак, порой его можно было видеть в библиотеке с собакой у ног, листающим груду книг – всегда те же самые пухлые тома по истории. Если кому-нибудь в зале случалось обменяться короткими репликами, пусть даже шепотом, или просто поприветствовать знакомого, мистер Бродский тотчас вскакивал и негодующе обрушивался на виновника. Теоретически он конечно же был прав. Но у нас в библиотеке за тишиной так строго не следили. Читателям при встрече всегда хочется немного поговорить – как и в любом другом общественном месте. И если принять во внимание, что мистер Бродский сам нарушал правила, приводя с собой собаку, неудивительно, что на него смотрели косо. Однако порой по утрам, его охватывало особое настроение. Он читал, сидя за столом, с возрастающе отрешенным видом. Замечали, как он смотрит в пространство перед собой, и на глаза его нередко наворачиваются слезы. Когда такое случалось, все понимали, что теперь можно и не понижать голоса. Обычно кто-нибудь предпринимал попытку. Если мистер Бродский никак не откликался, очень скоро все присутствующие затевали громкий разговор. Иногда – людская испорченность! – шум в библиотеке стоит такой, какого в отсутствие мистера Бродского сроду и не бывает. Помню, однажды я зашел туда вернуть книгу – и мне почудилось, будто я не где-нибудь, а на вокзале. Мне пришлось кричать чуть ли не во весь голос, чтобы меня услышали у стола выдачи. А мистер Бродский сидит, не шелохнувшись, посреди всего этого, погруженный в собственный мир. Печальное, надо сказать, зрелище он собой представлял. В утреннем свете он выглядел совсем раскисшим. С кончика носа свисала капля, взгляд казался отрешенным, развернутая страница была начисто забыта. Мне подумалось, что это жестоко – вытворять этакое рядом с ним. Окружающие его словно попирали, хотя я и не знал точно, в каком смысле. Однако на следующее же утро мистер Бродский был вполне способен так на них рявкнуть, что все вмиг бы замолчали. Что я пытаюсь вам втолковать, мистер Райдер: вот кем долгие годы был для нас мистер Бродский. Полагаю, слишком смело ожидать, что восприятие его окружающими может совершенно перемениться за сравнительно короткий срок. Достигнуты серьезные успехи, но… как вы только что сами видели… – Педерсеном, похоже, вновь овладело раздражение. – Им следовало бы знать лучше, – пробормотал он себе под нос.
Мы остановились у перекрестка. Туман заметно сгустился, и я потерял всякую ориентировку. Педерсен, оглядевшись вокруг, зашагал вперед, ведя меня по узкой улочке с рядами автомобилей, припаркованных на тротуарах.
– Я провожу вас до отеля, мистер Райдер. Домой мне по пути и так, и так. Надеюсь, отель вас вполне удовлетворяет?
– О да, все отлично.
– У мистера Хоффмана превосходное заведение. Он великолепный управляющий и в целом замечательный человек. К тому же, как вам известно, именно мистера Хоффмана мы должны благодарить за… э-э… оздоровление мистера Бродского.
– Да-да, разумеется.
Автомобиля на тротуаре вынуждали нас идти гуськом, и тогда мы переместились на середину улицы. Шагая бок о бок с Педерсеном, я заметил, что настроение его улучшилось.
– Насколько я знаю, – с улыбкой произнес он, – завтра вы направляетесь в дом графини, чтобы послушать записи. Наш мэр, мистер фон Винтерштейн, намеревается к вам присоединиться. Он жаждет где-нибудь в сторонке обсудить с вами положение дел. Но главное, конечно, это записи. Нечто совершенно необыкновенное!
– Да, я с нетерпением предвкушаю это событие.