Бродский серьезно осмотрел лист, которого касалась мисс Коллинз. Потом спросил:
– Помнишь тот книжный магазин? Каждое воскресное утро после кофе в "Праге" мы его навещали. Куда ни глянь, все вокруг забито пыльными книгами. Помнишь? Тебе там надоедало, и ты раздражалась, но все же каждое утро после кофе в "Праге" мы туда отправлялись.
Несколько секунд мисс Коллинз молчала, затем усмехнулась и медленно побрела дальше.
– Головастик, – проговорила она. Бродский заулыбался.
– Головастик, – повторил он, кивая. – Так оно и было. Если бы мы сейчас туда вернулись, то, может, обнаружили бы его на старом месте, за столом. Головастик… Ты когда-нибудь спрашивала, как его зовут? Он был всегда так любезен с нами. А ведь мы не купили ни одной книги.
– Только однажды он на нас крикнул.
– Крикнул? Я не помню. Головастик всегда был так вежлив. А мы не купили ни одной книги.
– Ну да. Однажды лил дождь, мы вошли – и вели себя крайне осторожно, чтобы не закапать книги; отряхнули у входа пальто, но он, видать, был в дурном настроении и все равно на нас накричал. Не помнишь? Он кричал, что я англичанка. Он вел себя очень грубо, но только в то утро. На следующее воскресенье он как будто все забыл.
– Забавно. У меня это выпало из памяти. Головастик… Мне он вспоминается робким и вежливым. А того, о чем ты рассказываешь, я совершенно не помню.
– Может быть, я ошибаюсь. Наверное, я его с кем-нибудь путаю.
– Скорее всего. Этот Головастик был сама любезность. Он бы никогда себе такого не позволил. Кричать, что ты англичанка? – Бродский потряс головой. – Нет, он всегда был предельно учтив.
Мисс Коллинз снова остановилась, обратив внимание на какое-то растение.
– Тогда таких людей было полно, – произнесла она наконец. – Именно таких. Они бывали вежливы до крайности, сама терпимость. Рассыпались в любезностях, готовы были из кожи вон вылезти ради тебя, но в один прекрасный день, без особых причин – из-за погоды, к примеру, – вдруг взрывались. Потом вновь приходили в норму. Таких было без счета. Возьми хоть Анджея. Он был как раз такой.
– Анджей был сумасшедший. Знаешь, я где-то читал, что он погиб в дорожной аварии. Да, читал в польском журнале, лет пять-шесть назад. Погиб в автомобильной катастрофе.
– Печально. Думаю, нет уже многих из тех, кого мы знали в прежние дни.
– Мне нравился Анджей. В польском журнале было самое краткое сообщение, что он погиб. Авария. Я огорчился. Вспомнил те вечера на старой квартире. Как мы кутались в пледы, пили кофе, примостившись среди груд книг и журналов, и болтали-болтали. О музыке и литературе. Час тек за часом, мы глазели в потолок и болтали без конца.
– Я уходила спать, но Анджей не трогался с места. Иногда он оставался до рассвета.
Мисс Коллинз улыбнулась, потом вздохнула:
– Как печально, что он погиб!
– Это был не Головастик, – продолжал Бродский. – Это был смотритель в картинной галерее. Это он на нас накричал. Странный был какой-то: вечно делал вид, будто нас не узнает. Помнишь? Даже после представления "Лафкадио". Официанты, таксисты – все норовили пожать мне руку, но в галерее – ничего подобного. Он глядел на нас с каменным лицом – всегдашнее его выражение. И в конце, когда дела пошли плохо, мы явились в дождливый день, и он на нас накричал. Заявил, будто мы наследили на полу. И не в первый раз, это тянется годами, во время дождя мы разводим грязь – и он сыт этим по горло. Именно он, а вовсе не Головастик, накричал на нас и обвинил тебя в том, что ты англичанка. Головастик всегда был любезен, с начала и до конца. Помню, он пожал мне руку, как раз перед нашим отъездом. Помнишь? Мы пришли к нему в лавку в последний раз, ему это было известно, и он вышел из-за стола и пожал мне руку. Мало кто пожал бы мне руку в те дни, но он пожал. Он был сама любезность, этот Головастик, с начала и до конца.
Мисс Коллинз прикрыла глаза ладонью и всмотрелась в дальний конец сада. Потом снова неспешно двинулась вперед со словами:
– Да, приятно вспомнить прошлое. Но жить в нем нельзя.
– Но ты это помнишь, – сказал Бродский. – Помнишь Головастика, книжную лавку. А гардероб? Упавшую дверцу? Ты все помнишь, так же как и я.
– Кое-что помню. А кое-что, конечно, подзабылось. – В ее голосе появились настороженные ноты. – Были вещи, даже в те времена, которые лучше забыть.
Бродский, по-видимому, был согласен:
– Наверное, ты права. В прошлом было много всего. Я стыжусь, ты знаешь, что я стыжусь – ну и хватит об этом. Довольно о прошлом! Давай лучше решим насчет зверушки.
Мисс Коллинз продолжала идти на несколько шагов впереди Бродского. Затем она остановилась и обернулась:
– Если хочешь, я встречусь с тобой во второй половине дня на кладбище. Но не придавай этому слишком большого значения. Не думай, что я согласна насчет зверушки или насчет чего-нибудь еще. Но я вижу, тебя волнует предстоящий вечер и ты нуждаешься в том, чтобы поговорить с кем-либо о своих тревогах.
– В последние несколько месяцев мне чудились гусеницы, но я не прекращал усилий. Я готовился. И все это пойдет коту под хвост, если ты не вернешься.
– Я согласилась только встретиться с тобой сегодня во второй половине дня. Ненадолго – может быть, на полчаса.
– Но ты поразмыслишь. До нашей встречи. Ты будешь размышлять. О животном и обо всем остальном.
Мисс Коллинз отвернулась и долго изучала еще какой-то кустик. Наконец она сказала:
– Хорошо. Я подумаю.
– Ты ведь знаешь, мне досталось. Было тяжело. Иногда хотелось умереть, чтобы не мучиться, но я упорствовал: на этот раз знал, куда двигаться. Я снова стану дирижером. Ты вернешься. Все будет как прежде, даже лучше. Временами мне было ужасно – гусеницы, да что там долго рассуждать. Детей у нас нет. Так возьмем зверушку.
Мисс Коллинз вновь сошла с места, Бродский на этот раз не отставал и напряженно заглядывал ей в лицо. Мисс Коллинз, похоже, собиралась заговорить, но в этот миг у меня за спиной послышался голос Паркхерста:
– Ты знаешь, я никогда к ним не присоединяюсь. То есть когда они, по своему обыкновению, на тебя напускаются. Я не смеюсь, даже не улыбаюсь, вообще держусь в сторонке. Ты можешь думать, что это просто слова, но это правда. Они мне отвратительны со своими повадками. А этот гам! Стоит мне войти, как снова начинается галдеж. Не подождут и минуты, всего лишь шестидесяти секунд, а то бы я показал им, что переменился. "Паркерс! Паркерс!" До чего же они мне противны…
– Послушай, – заговорил я, внезапно озлобившись, – если они стоят тебе поперек горла, что же ты с ними не объяснишься? В следующий раз не будь таким безропотным. Скажи им, пусть прекратят галдеж. Почему их так задевает мой успех? Так и спроси! И для пущего эффекта сделай это посреди своей клоунады. Да, трави анекдоты, строй рожи, вещай на разные голоса, а потом возьми и задай эти вопросы. Пока они хохочут, хлопают тебя по спине в восторге от того, что ты ничуть не переменился, – тут-то и заговори. Спроси их в лоб: "Почему вы не можете пережить успех Райдера?" Вот как нужно поступить. Ты не только окажешь мне услугу, но и красивым ходом продемонстрируешь этим дуракам, что за шутовскими ухватками скрывается – и скрывалась раньше – куда более глубокая натура, чем им кажется. Человек, который не даст собой манипулировать. Таков мой совет.
– Чего уж лучше! – огрызнулся Паркхерст. – Тебе легко говорить! Ты ничего не теряешь, они и так тебя ненавидят! Но они мои самые старые друзья. Здесь, в окружении континентальных жителей, я, по большей части, живу и в ус себе не дую. Но время от времени, когда случается какая-нибудь неприятность, я говорю себе: "Ну и что? Какое мне дело? Это иностранцы. У меня на родине остались добрые друзья. Если я вернусь, они встретят меня с радостью". Тебе хорошо давать умные советы. Но подумай о том, что ты и сам небезупречен. Чего ради ты так доволен собой? Я вот не могу наплевать на старых друзей, а ты, выходит, можешь? Знаешь, кое в чем они правы. Ты чертовски самодоволен и когда-нибудь за это поплатишься. Именно потому, что достиг известности! Они, знаешь ли, правы. "Почему ты не бросишь им вызов?" Экая заносчивость!
Некоторое время Паркхерст разливался в том же духе, но я его уже не слушал. Упоминание моего "самодовольства" послужило толчком, заставившим меня вдруг вспомнить, что в скором времени приедут мои родители. И, сидя в приемной мисс Коллинз, я ощутил леденящую, почти осязаемую панику при мысли, что пьеса, которую я собираюсь исполнить перед ними этим вечером, еще не подготовлена. В самом деле, уже несколько дней, а то и недель, я не прикасался к фортепьяно. До важнейшего выступления остаются считанные часы, а я еще даже не договорился о репетиции. Чем больше я раздумывал о своем положении, тем более тревожным оно мне представлялось. Я понял, что позволил поглотить все внимание мыслям о предстоящей речи и непостижимым образом пренебрег сутью моего появления на сцене. Собственно, я даже не мог сразу припомнить, какую пьесу собирался играть. "Шаровые структуры: Опция II" Яманаки? Или "Асбест и волокно" Маллери? Обе пьесы, когда я о них подумал, вырисовались у меня в мозгу с пугающей неясностью. И та, и другая, как я помнил, содержали в себе весьма сложные куски, но, сосредоточив мысли на этих пассажах, я почти ничего не сумел восстановить в памяти. А между тем, насколько мне было известно, родители уже успели приехать. Я осознал, что нельзя терять ни минуты, и кто бы и почему ни претендовал на мое внимание, необходимо выкроить по меньшей мере два часа, чтобы спокойно и без помех посидеть за фортепьяно.
Паркхерст с суровым видом продолжал свой монолог.
– Довольно, прошу прощения, – прервал я его, делая шаг к двери. – Мне нужно немедленно уйти.
Паркхерст вскочил, в голосе его зазвучала мольба:
– Ты знаешь, я в этих разговорах не участвую. И никогда не поддакиваю. – Он последовал за мной, словно собираясь схватить меня за руку. – Даже не улыбаюсь. Мне противно слушать, как они о тебе говорят…
– Прекрасно, я тебе благодарен, – бросил я, отодвигаясь от него подальше. – Но мне действительно нужно бежать.
Выбравшись из квартиры мисс Коллинз, я поспешил на улицу, не способный думать ни о чем другом, кроме того, что должен скорей вернуться в отель, к фортепьяно, стоящему в гостиной. Я так погрузился в эти мысли, что не только не взглянул на калитку, когда проходил мимо, но не заметил даже Бродского, пока едва не столкнулся с ним на тротуаре. Бродский поклонился – и по его спокойному приветствию я предположил, что он увидел меня издалека.
– Мистер Райдер. Вот мы и встретились снова.
– А, мистер Бродский! – откликнулся я на ходу. – Простите, ради Бога, я ужасно спешу.
Бродский пошел рядом, и некоторое время мы шагали молча. Мне это показалось немного странным, но я был чересчур озабочен, чтобы затевать беседу.
Вместе мы обогнули угол и вышли на широкий бульвар. Народу здесь было еще больше, чем обычно: начался перерыв на ланч у конторских служащих – и нам пришлось сбавить прыть. И тут Бродский произнес:
– Все эти разговоры прошлым вечером. Пышная церемония. Статуя. Нет-нет, ничего этого нам не нужно. Бруно терпеть не мог этих людей. Похороню его потихоньку, один – что в этом плохого? Сегодня утром я выбрал место – кусочек земли, где его похороню, я один, а других он бы не захотел, он их всех терпеть не мог. Мистер Райдер, мне хочется для него музыки – и самой лучшей. Спокойное местечко, я нашел его сегодня утром. Уверен, Бруно бы оно понравилось. Я выкопаю могилу. Глубоко рыть ни к чему. Потом сяду рядом, подумаю о нем, вспомню, как мы вместе проводили время, попрощаюсь – и все. Мне бы хотелось, чтобы, пока я буду вспоминать, звучала музыка, самая лучшая. Не сделаете ли вы это для меня, мистер Райдер? Для меня и для Бруно? Я прошу вас об этой услуге.
– Мистер Бродский, – отвечал я, не замедляя шага, – мне не совсем понятно, чего вы желаете. Но должен вам сказать, что больше никому не могу уделить ни единой минуты.
– Мистер Райдер…
– Мистер Бродский, мне очень жаль вашу собаку. Но положение таково, что я взял на себя слишком много обязательств, и в результате у меня почти не остается времени на то главное, ради чего я сюда приехал… – Внезапно во мне вспыхнуло раздражение, и я резко затормозил. – Честно говоря, мистер Бродский, – я чуть ли не перешел на крик, – мне придется просить вас и всех прочих больше не обращаться ко мне за услугами. Все, пора этому положить конец! Хватит!
Секунду Бродский разглядывал меня с легким недоумением. Потом он отвел глаза, и лицо у него совсем вытянулось. Я немедленно пожалел о своей вспышке: стоит ли винить Бродского в том, что в этом городе меня беспрерывно отвлекают от дел? Я вздохнул и проговорил уже мягче:
– Послушайте, предлагаю вот что. Сейчас я возвращаюсь в отель, чтобы порепетировать. Мне нужно минимум два часа позаниматься без помех. Но потом, если все пройдет удачно, я смогу обсудить с вами дела, касающиеся вашей собаки. Подчеркиваю: я ничего не могу обещать. Но…
– Он был всего лишь псом, – неожиданно произнес Бродский. – Но я хочу с ним попрощаться. Мне хотелось музыки, самой лучшей.
– Очень хорошо, мистер Бродский, но сейчас мне нужно спешить. У меня, ей-богу, совершенно нет времени.
Я возобновил свой путь в полной уверенности, что Бродский, как прежде, пойдет за мной, но он не двигался. Секунду я колебался: мне казалось неловким просто оставить его на тротуаре, но потом я вспомнил, что не имею права отвлекаться. Я быстро миновал итальянские кафе и оглянулся только у перехода, ожидая зеленого света. Мгновение я ничего не мог разглядеть сквозь толпу, но затем увидел, что Бродский стоит на том же месте, где я его покинул, и, немного наклонившись вперед, рассматривает приближающийся транспорт. Тут я сообразил, что там находится трамвайная остановка, и Бродский не двинулся с места просто в ожидании трамвая. Но тут зажегся зеленый свет – и, пересекая дорогу, я снова обратился мыслями к более насущному предмету: моему вечернему выступлению.
23
В вестибюле мне показалось, что вокруг царит суета, но в те минуты я думал только о том, как организовать репетицию, и не стал осматриваться внимательней. Я, наверное, даже проявил бесцеремонность, протиснувшись к конторке портье мимо других постояльцев.
– Простите, гостиная сейчас свободна?
– Гостиная? Едва ли, мистер Райдер. Там обычно собираются постояльцы после ланча, поэтому, наверное…
– Мне нужно немедленно переговорить с мистером Хоффманом. Дело не терпит отлагательства.
– Да, мистер Райдер, разумеется.
Портье снял телефонную трубку и сказал в нее несколько слов. Затем, положив трубку, обратился ко мне:
– Мистер Хоффман будет с минуты на минуту, мистер Райдер.
– Очень хорошо. Дело крайне спешное. Произнося это, я почувствовал на своем плече чью-то руку, обернулся и увидел Софи.
– О, привет! Что ты здесь делаешь?
– Принесла кое-что. Для папы, знаешь ли. – Софи смущенно хихикнула. – Но он занят, он сейчас в концертном зале.
– А, пальто! – догадался я, заметив у нее под мышкой пакет.
– Холодает, вот я его и принесла. Но папы нет, он не возвращался из концертного зала. Мы прождали уже почти полчаса. Если через несколько минут он не вернется, ничего не поделаешь – придется уйти.
Я увидел Бориса, сидящего на диване в противоположном конце вестибюля. Мне мешала группа туристов в середине вестибюля, но я все же разглядел, что Борис сосредоточенно изучает потрепанный справочник домашнего мастера, который я купил в кинотеатре. Софи проследила за моим взглядом и снова хихикнула:
– Он так увлекся этой книгой. Прошлым вечером, когда ты ушел, он оторвался от нее только когда нужно было ложиться в постель. И, едва проснувшись, снова за нее взялся. – Она опять усмехнулась и взглянула на Бориса. – Замечательная идея – купить ему эту книгу.
– Я рад, что ему нравится, – произнес я, поворачиваясь к конторке. Я поднял руку, чтобы привлечь внимание портье и узнать, куда девался Хоффман, но Софи подошла ближе и заговорила другим тоном:
– И долго ты намерен продолжать в том же духе? Знаешь, он ведь серьезно расстраивается.
Я ответил недоуменной гримасой, но Софи продолжала сверлить меня суровым взглядом.
– Я знаю, сейчас у тебя трудности, – продолжала она. – И от меня было не много толку, это верно. Но дело в том, что он места себе не находит. Сколько это будет еще продолжаться?
– Не понимаю, о чем ты.
– Я уже созналась, что моя вина тут тоже есть. Какой же смысл делать вид, будто ничего не случилось?
– Делать вид, будто ничего не случилось? Наверное, это Ким придумала? Предъявить мне все эти обвинения?
– Ким, действительно, всегда говорила, что мне нужно быть с тобой гораздо откровенней. Но в этот раз она ни при чем. Я затеяла этот разговор, потому что… потому что не могу смотреть, как изводится Борис.
Слегка озадаченный, я попытался снова обратиться к портье. Но прежде чем сумел привлечь его внимание, Софи продолжила:
– Заметь, я ни в чем тебя не обвиняю. Ты проявил большую чуткость. Ты был более чем терпелив. Даже не повысил на меня голос. Но я всегда знала, что ты не можешь не злиться, – и вот, оказалась права.
Я рассмеялся:
– Видимо, такая вот популярная психология – предмет твоих разговоров с Ким?
– Я всегда это знала, – не унималась Софи, игнорируя мое замечание. – Ты все-все понимал, просто на удивление, даже Ким это признает. Но нельзя же игнорировать реальность. Невозможно бесконечно делать вид, будто ничего не происходит. Ты злишься. Кто тебя осудит? Я никогда не сомневалась, что злость найдет себе выход. Просто не представляла себе, что это произойдет именно так. Бедный Борис! Он и не знает, что натворил.
Я снова бросил взгляд туда, где сидел Борис. Он, казалось, был все так же поглощен чтением.
– Послушай, – проговорил я, – мне по-прежнему не совсем понятно, о чем ты говоришь. Вероятно, подразумеваешь небольшое выяснение отношений, которое состоялось у нас с Борисом. Но при данных обстоятельствах это было более чем оправданно. Если я недавно слегка от него отдалился, то это потому, что ему, по-моему, не следует заблуждаться относительно истинного характера нашей дальнейшей совместной жизни. Нам всем нужно быть осторожней. После случившегося кто знает, что готовит для нас троих будущее? Борису нужно становиться более жизнестойким и независимым. Уверен, он и сам в глубине души это понимает.
Софи глядела в сторону – и мне на секунду показалось, что она о чем-то задумалась. Я готовился снова обратиться к портье, но она внезапно сказала:
– Пожалуйста, пойди сейчас. Скажи ему что-нибудь.
– Пойти? Беда в том, что у меня неотложное дело, – и как только появится Хоффман…
– Пожалуйста, всего два-три слова. Для него это так важно. Пожалуйста.
Она не сводила с меня глаз. Когда я пожал плечами, она первой отправилась в дальний конец вестибюля.
Когда мы приблизились, Борис поднял глаза, но тут же вновь с серьезным видом уставился в книгу. Я думал, Софи что-нибудь скажет, но, к моей досаде, она только послала мне многозначительный взгляд и удалилась за диван, на котором сидел Борис, к журнальной полке у окна. Я оказался один на один с Борисом, который продолжал читать. Наконец я подтянул к себе стул и сел напротив.
Борис по-прежнему читал, делая вид, что не заметил меня. Затем, не отрываясь от страницы, шепнул себе под нос:
– Грандиозная книга. В ней есть все.