Лицо его поражало своей внушительностью, что объяснялось, видимо, необычным ракурсом: Бродский слегка склонился вперед, и на обширном пространстве небосвода вырисовывалась нижняя часть его челюсти. Он возвышался подобно гигантской статуе, простирая руки перед собой. Он оглядывал собравшуюся перед ним толпу: таким вот он мне представлялся за дирижерским пультом, за несколько мгновений до начала концерта. Могло показаться, что он наделен странной властью над бурными эмоциями, захватившими толпу, что ему ничего не стоит как возбудить ее, так и утихомирить. Тишина длилась недолго, вскоре одинокий голос выкрикнул:
– А тебе что здесь понадобилось, старый пьянчуга?
Вероятно, крикун рассчитывал, что после его реплики гам возобновится. Однако присутствующие словно бы ничего не слышали.
– Ты, старый пропойца! – сделал крикун еще одну попытку, но в его голосе уже не было уверенности.
Наступило молчание. Все глаза обратились к Бродскому. Выдержав паузу, которая показалась непомерно долгой, он произнес:
– Если, по-вашему, мне пристала такая кличка – ладно. Посмотрим. Посмотрим, кто я есть. В ближайшие дни, недели, месяцы. Увидим, такого ли названия я заслуживаю.
Он говорил неспешно, с невозмутимой силой, ничем не нарушавшей веского впечатления, которое произвела первоначально его фигура. Участники похорон, как зачарованные, не отрывали от него глаз. Затем Бродский мягко произнес:
– Умер тот, кого вы любили. Эти минуты неоценимы.
Я почувствовал, как моего затылка коснулись края плаща Бродского, и понял, что он простер руку к вдове.
– Эти минуты неоценимы. Пойдемте. Время лелеять свою рану. Она останется с вами до конца жизни. Но лелейте ее сейчас, когда она свежа и кровоточит. Пойдемте.
Бродский сошел с надгробия. Вдова, словно погруженная в сон, оперлась на его руку; другой рукой Бродский обнял ее и повел обратно к краю разверстой могилы.
– Пойдемте, – слышал я его спокойный голос. – Пора.
Они медленно двинулись по опавшим листьям; достигнув края могилы, вдова устремила взор вниз, на гроб. Когда она снова принялась рыдать, Бродский осторожно отстранился и сделал шаг назад. Тут возобновили плач и многие другие, и за считанные минуты все стало как прежде, до моего прихода. В любом случае, внимание присутствующих на время было отвлечено от меня, и я решил воспользоваться этим и потихоньку ускользнуть.
Я спокойно встал и пошел прочь. Миновав несколько надгробий, я услышал, что кто-то идет за мной по пятам – и чей-то голос произнес:
– В самом деле, мистер Райдер, давно пора отправиться в концертный зал. Никогда не знаешь наперед, что еще придется исправлять и улаживать.
Обернувшись, я узнал Педерсена, пожилого члена городского совета, которого видел в первый вечер в кино. Да, именно его шепот я слышал чуть раньше у себя за спиной.
– А, мистер Педерсен! – откликнулся я, когда он меня догнал. – Хорошо, что вы напомнили мне о концерте. Признаюсь, в кипящей страстями толпе я перестал следить за временем.
– Да и я тоже, – слегка усмехнулся Педерсен. – Мне также предстоит встреча. Едва ли столь же важная, как ваша, но она связана с сегодняшним вечером.
Мы вышли на поросшую травой дорожку посередине кладбища и приостановились.
– Мне, возможно, понадобится ваша помощь, мистер Педерсен, – сказал я, осматриваясь. – Меня обещали отвезти в концертный зал на машине, так что за мной должны заехать. Но я плохо представляю себе, как выбраться на дорогу.
– С удовольствием провожу вас, мистер Райдер. Пожалуйста, следуйте за мной.
Мы снова зашагали, удаляясь от холма, откуда я спустился вместе с Бродским. Солнце садилось, и тени, отбрасываемые надгробиями, стали намного длиннее. Пока мы шли, мне раза два чудилось, что Педерсен вот-вот заговорит, но в последний миг он словно отказывался от своего намерения. Наконец я проговорил самым будничным тоном:
– Эти люди на кладбище… Мне показалось, они взбудоражены. Я имею в виду, из-за моих фотографий в газете.
– Видите ли, сэр, – со вздохом отозвался Педерсен. – Все дело в строении Заттлера. Вокруг Макса Заттлера страсти кипят и сегодня не меньше, чем прежде.
– У вас, наверное, тоже свой собственный взгляд на этот предмет. То есть на те фотографии у здания.
Педерсен неловко улыбнулся и отвел глаза.
– Как бы это объяснить? – произнес он в конце концов. – Человеку со стороны трудно понять. Даже знающему человеку, вроде вас. Отчасти представляется загадкой, почему Макс Заттлер – да и вся эта страница в истории города – приобрели для горожан такое значение. На бумаге эти события выглядят пустяком. Кроме того, с тех пор минуло больше ста лет. Но как вы, мистер Райдер, разумеется, догадываетесь, Заттлер внедрился в воображение здешних горожан. Если хотите, он сделался мифом. Иногда его боятся, иногда ненавидят. Бывают дни, когда на него молятся. Чем это объяснить? Отвечу, пожалуй, так. Предположим, есть у меня один знакомый – мой добрый друг. Сейчас он уже не молод, но он прожил хорошую жизнь. Мой друг пользуется уважением и до сих пор активно участвует в городских делах. Нет, жизнь у него неплохая. Но, оглядываясь назад, мой друг каждый раз задается вопросом, не упустил ли он чего-то Он размышляет о том, как сложились бы его дела, не будь он… по правде говоря, немного робок. Если бы ему добавить решительности и пылкости…
Педерсен издал смешок. Тропа, по которой мы шли, свернула в сторону, и впереди показались темные железные ворота кладбища.
– И тут, знаете ли, он начинает вспоминать, – продолжал Педерсен. – Возвращается мысленно к поворотным пунктам своей юности, когда жизнь еще не определилась окончательно. Скажем, у него возникает в памяти момент, когда некая женщина пыталась его соблазнить. Конечно, он не поддался, поскольку был слишком привержен нормам морали. А может, это была трусость. Или же он в те дни еще не созрел, кто знает? Он думает, как сложилась бы его судьба, если бы он тогда избрал иную дорогу, если бы чувствовал большую уверенность в вопросах… любви и страсти. Вы ведь знаете, как это бывает, мистер Райдер. Как иной раз фантазируют старики: что было бы, если бы в какой-то ключевой момент жизнь повернулась иначе? То же происходит и с городом, с общиной. Время от времени горожане оглядываются назад, на свою историю, и задают вопрос: "Что, если бы? Что было бы с нами сейчас, если б?..". Ах, если бы только… что? Если б мы позволили Максу Заттлеру завести нас туда, куда он желал? Отличались бы мы в чем-то от себя теперешних? Каким был бы наш город – похожим на Антверпен? Или Штутгарт? Честно говоря, мистер Райдер, я этому не верю. Есть у города некоторые особенности, которые вросли, укоренились. Они не изменятся – даже через пять, шесть, семь поколений. Заттлер, по сути дела, был здесь неуместен. Чудак с безумными идеями. Ему ни за что бы не удалось добиться заметных перемен. Тот же случай, что и с моим другом. Он таков, какой есть. Никакие, даже самые серьезные обстоятельства этого бы не изменили. Ну вот, мистер Райдер, мы и пришли. Если вы спуститесь по этим ступенькам, то окажетесь на дороге.
Мы миновали высокие железные ворота кладбища и находились теперь в большом, тщательно спланированном парке. Педерсен указывал влево, на живую изгородь; за ней я разглядел изогнутый ряд каменных ступеней. Мгновение я помедлил, а потом сказал:
– Мистер Педерсен, вы чрезвычайно вежливы. Но позвольте вас заверить: когда речь идет о том, что я совершил ошибку, я не имею обыкновения отворачиваться и прятаться. В любом случае, сэр, с подобными ситуациями человек вроде меня должен уметь справляться. Я хочу сказать, что в любой день могу предстать перед необходимостью принять множество важных решений, – и, по правде, самое большее, на что можно рассчитывать, это предельно тщательно взвесить все данные, которыми располагаю, прежде чем сделать выбор. Временами – неизбежно – у меня случаются промахи. А как же иначе? К этому я давно привык. И, как вы понимаете, когда такое происходит, моя единственная забота – при первой же возможности исправить просчет. Так что, пожалуйста, будьте откровенны. Если, по вашему мнению, я совершил ошибку, поместившись перед строением Заттлера, – прошу, так и скажите.
Педерсен явно чувствовал себя смущенным. Он оглянулся на мавзолей, стоявший в стороне, а потом произнес:
– Это не более чем мое мнение, мистер Райдер.
– Я очень хочу его услышать, сэр.
– Ну что ж, если вы просите… Да, сэр, честно говоря, я был несколько разочарован, когда смотрел тем утром газету. На мой взгляд, сэр, природа этого города не терпит экстремистов вроде Заттлера. Заттлер привлекает определенную часть публики именно потому, что так далек от действительности и принадлежит к местным мифам. Если бы нам всерьез грозило его возвращение… поверьте, сэр, народ бы ударился в панику. Они бы в ужасе отшатнулись. Они сами удивились бы тому, насколько привязаны ко всему привычному, пусть даже это привычные невзгоды. Вы хотели знать, что я думаю, сэр. Я чувствую, что упоминание в дискуссиях имени Макса Заттлера не на шутку подорвало наши перспективы. Но, конечно, впереди сегодняшний вечер. В конце концов, все зависит от того, что случится сегодня. От того, что скажете вы, – и от того, что продемонстрирует мистер Бродский. Вы сами подчеркнули, что как никто другой готовы исправлять свои упущения. – На минуту Педерсен погрузился в раздумье, потом с серьезным видом покачал головой. – Мистер Райдер, сэр, самое лучшее, что вы сейчас можете сделать, – это направиться в концертный зал. Сегодня все должно идти по плану.
– Да-да, вы совершенно правы. Уверен, автомобиль уже ждет. Мистер Педерсен, я благодарен вам за откровенность.
26
Ступени круто шли вниз мимо кустов и высоких зеленых изгородей. Я остановился у края дороги, глядя на солнце, которое садилось за горизонт в дальнем конце поля. Лестница привела меня к самому повороту шоссе, но когда я завернул за угол, в моем поле зрения оказался значительно больший отрезок. Впереди виднелся холм, по которому я еще недавно карабкался (на фоне неба вырисовывалась крохотная хибарка), и автомобиль Хоффмана, ждавший меня на той самой площадке, где я высадился прежде.
Я пошел к машине под сильным впечатлением от только что состоявшегося разговора с Педерсеном. Мне вспомнилось, как я впервые встретился с ним в кино: тогда его уважение ко мне ясно проявлялось в каждом слове и жесте. Теперь, при всех своих хороших манерах, он не сумел скрыть, что глубоко мною разочарован. Эта мысль странным образом меня грызла, – и, любуясь на ходу закатом, я все более и более досадовал на себя за то, что так неосторожно поступил в случае со строением Заттлера. Как я с полным на то основанием указал Педерсену, принятое мною решение выглядело в тот момент наимудрейшим из всех возможных. И все же меня преследовало смутное ощущение, что при всем недостатке времени и при том огромном напряжении, которое я испытывал, мне следовало так или иначе добыть побольше информации. И теперь, хотя дело шло к развязке и знаменательный вечер неумолимо приближался, в отношении некоторых тонкостей мое знакомство с местными проблемами все еще оставалось неполным. Я понял теперь, какую совершил ошибку, когда ранее отклонил предложение встретиться с Группой взаимной поддержки граждан – и ради чего? Ради разминки пальцев, которая не казалась столь уж необходимой.
К тому времени, как я добрался до машины Хоффмана, мною овладели усталость и уныние. Хоффман сидел за рулем и деловито что-то писал в блокноте. Меня он заметил, только когда я открыл дверцу.
– А, мистер Райдер! – воскликнул он, проворно пряча блокнот. – Надеюсь, вы хорошо позанимались?
– О да.
– А условия? – Он поспешно завел мотор. – Все было нормально?
– Превосходно, мистер Хоффман, благодарю вас. Но сейчас я очень тороплюсь в концертный зал. Сроду не знаешь, какие могут возникнуть осложнения.
– Разумеется. Собственно, мне тоже сейчас срочно нужно в концертный зал. – Он глянул на часы. – Я должен проверить, все ли в порядке с провизией. Час назад я был там, и, рад доложить, дела шли гладко. Но, конечно, срыв возможен в любую секунду.
Хоффман вырулил на дорогу, и какое-то время мы ехали молча. На шоссе стало оживленней, чем раньше, но тесноты по-прежнему не наблюдалось. Хоффман быстро набрал хорошую скорость. Я обозревал поля и старался рассеяться, но мысли упорно возвращались к предстоящему вечеру.
– Мистер Райдер, – послышался голос Хоффма-на, – надеюсь, вы не будете против, если я об этом напомню. Дело-то пустяковое. Не сомневаюсь, вы о нем забыли. – Он усмехнулся и мотнул головой.
– О чем вы, мистер Хоффман?
– Всего лишь об альбомах моей жены. Помните, я говорил вам при нашей первой встрече? Моя жена многие годы была вашей восторженной поклонницей…
– Конечно, помню прекрасно. Она изготовила несколько альбомов с вырезками, посвященными моей карьере. Нет-нет, я не забыл. За всеми этими хлопотами мне очень хотелось наконец-то за них приняться.
– Она с головой уходила в это занятие, сэр. Посвятила ему не один год. Иногда требовались гигантские усилия, чтобы добыть тот или иной давний выпуск журнала или газеты со статьей о вас. В самом деле, сэр, ее старания просто завораживали. Для нее действительно так много бы значило…
– Мистер Хоффман, я непременно в скором времени их просмотрю. Право же, мне не терпится их раскрыть. Но главное, чего бы мне хотелось сейчас, это воспользоваться случаем и поговорить о некоторых подробностях сегодняшнего вечера.
– Как желаете, сэр. Но могу вас заверить, все под контролем. Вам не о чем тревожиться.
– Да-да, не сомневаюсь. Тем не менее раз концерт уже на носу, самое разумное будет на нем и сосредоточиться. Возьмем, к примеру, вопрос о моих родителях. Абсолютно уверен, что горожане сделают для них все необходимое, но все же не нужно забывать об их слабом здоровье, и поэтому мне бы очень хотелось…
– А, конечно, я прекрасно вас понимаю. Если мне будет позволено так выразиться, я нахожу очень трогательной вашу заботу о родителях. Просто счастлив вас заверить, что предусмотрено все возможное для их удобства. На все время, пока они будут здесь, к ним прикреплена группа местных дам, весьма любезных и деловых. Что же касается сегодняшнего вечера, мы приготовили нечто особенное – небольшую церемонию, которая, думаю, вам понравится. Как вам, без сомнения, известно, наша местная компания "Братья Зеелер" два столетия кряду славилась своими каретами: ими снабжались многие высокопоставленные клиенты, даже такие отдаленные, как французы и англичане. Замечательные образчики мастерства братьев Зеелер по-прежнему хранятся в городе, и мне в голову пришла идея использовать самый изысканный экземпляр, чтобы доставить ваших родителей в концертный зал. Для той же цели приготовлена пара холеных чистокровных лошадей. Представляете себе эту сцену, мистер Райдер? К назначенному часу площадка перед концертным залом будет залита светом: там соберутся все заметные члены нашего сообщества – они будут смеяться, обмениваться приветствиями, блистать удивительными нарядами среди атмосферы радостного возбуждения. Автомобили, разумеется, не смогут туда добраться, поэтому гости станут подходить через рощу пешком. А когда перед залом соберется большая толпа – воображаете себе эту картину? – за темной сенью листвы послышится громыхание приближающейся упряжки. Гости смолкнут и повернут головы. Цокот копыт становится громче, еще немного – и упряжка вкатится в озеро света. И вот они появляются в блеске огней: великолепные лошади, кучер во фраке и цилиндре, сверкающий экипаж братьев Зеелер, а в нем ваши очаровательные родители! Представляете себе возбуждение толпы, ее напряженное ожидание? Разумеется, вашим родителям не обязательно слишком долго катить в экипаже. Достаточно будет проехаться по главной аллее через рощицу. Уверяю, экипаж – шедевр удобства. Им будет там так же тепло и уютно, как в лимузине. Легкого покачивания, конечно, не избежать, но если экипаж первоклассный, езда в нем даже приятна, она убаюкивает. Надеюсь, вы нарисовали себе эту картину, сэр. Должен сознаться, первоначально я замыслил все это для вашего собственного прибытия, но потом сообразил, что вы в эти минуты предпочтете укрываться за кулисами. И в конце концов это ослабило бы эффект от вашего выхода на сцену. Затем, когда разнеслась счастливейшая новость, что ваши родители также намерены почтить наш город своим присутствием, я тотчас мысленно воскликнул: "Идеальное решение!" Да, сэр, приезд вашего отца и вашей матери придаст событиям нужный настрой. Конечно, мы не ждем, что ваши родители задержатся на площади. Их сразу проведут в помещение, на места для почетных гостей, и это послужит сигналом всем прочим, чтобы и они усаживались. А далее, в скором времени, начнется официальная часть. Первым мы планируем короткое сольное выступление моего сына, Штефана. Ха-ха! Возможно, я несколько злоупотребляю своим положением. Но Штефан так мечтал о сцене, и было время, когда я надеялся – вероятно, напрасно… Ладно, что толку снова в это вдаваться? Штефан исполнит небольшую пьеску – просто чтобы создать настроение. Свет пока будет гореть, дабы публика могла найти свои места, обменяться приветствиями, побеседовать в проходах и прочее. Потом, когда все усядутся, свет притушат. Последует официальное вступление – несколько слов. В положенное время выйдут оркестранты, рассядутся, настроят инструменты. После непродолжительной паузы появится мистер Бродский. Он… он выступит дирижером. Когда исполнение будет вознаграждено громом аплодисментов (будем надеяться, поверим, что так оно и произойдет) и мистер Бродский многократно раскланяется, объявят маленький перерыв. Не совсем антракт – мы не позволим публике покидать свои места. Просто минут на пять или около того прибавим света и дадим слушателям возможность собраться с мыслями. Далее, пока они будут обмениваться мнениями, на сцене перед занавесом появится мистер фон Винтерштейн. Он произнесет обычное вступительное слово. Не более пяти минут – да и есть ли необходимость в представлении? Затем он отступит за кулисы. Зал погрузится в темноту. И тогда, сэр, наступит кульминационный момент. Момент вашего появления. Об этом я как раз и хотел с вами поговорить, потому что мне, в известной мере, потребуется ваше сотрудничество. Дело в том, сэр, что наш концертный зал – здание чрезвычайно красивое, однако очень старое, и там, естественно, отсутствуют некоторые приспособления, которые имеются в современных постройках. Как я уже упоминал, условия для организации питания далеки от желаемых, поэтому мы очень зависим от кухни отеля. Но я вот о чем, сэр. Я позаимствовал из нашего спортивного центра – а он у нас суперсовременный и отлично оснащен – электронное табло, которое обычно висит в спортивном зале. Зал выглядит сейчас совсем осиротевшим! На месте табло теперь торчат уродливые черные провода. Но, сэр, вернемся к теме. Мистер фон Винтерштейн после краткого вступления удалится за кулисы. На миг все помещение потонет во тьме, и в это время будет поднят занавес. Затем вспыхнет одинокий прожектор и высветит вас, стоящего в центре сцены на возвышении. Слушатели, разумеется, начнут восторженно аплодировать. Когда рукоплескания стихнут, прежде чем вы заговорите, – если, разумеется, вы согласны – над аудиторией прозвучит голос, задающий первый вопрос. Это будет голос Хорста Яннингса, старейшего нашего актера. Хорст будет находиться в кабине звукооператора и вопрос задаст через акустическую систему. У Хорста прекрасный сочный баритон, вопросы он будет читать медленно.