"…Я вырос на ваших песнях" Эту фразу тысячи раз слышат популярные музыканты. Андрей Макаревич известен не только как музыкант, поэт и художник. Он преуспел в различных ипостасях, в том числе и на писательском поприще. Его книги, как и его песни, наполнены тонким юмором и точными наблюдениями, они передают атмосферу непосредственного общения с многогранным и талантливым человеком. В сборник "…Я вырос на ваших песнях" вошли новые рассказы Андрея Макаревича, впечатления от путешествий, размышления о жизни, красоте и любви, сказки и даже авторские рецепты, которые по сути тоже являются рассказами и превращают приготовление пищи в радостный и осмысленный процесс.
Книга оформлена рисунками и фрагментами картин автора.
Содержание:
СТЕРЕОТИПЫ НА ФОНЕ ЗАХОДЯЩЕГО СОЛНЦА 1
НЕОБЪЕКТИВНЫЕ МЫСЛИ 7
СТРАНЫ И… СТРАНЫ 11
ЕСТЬ КОГО ЛЮБИТЬ 15
ОПЯТЬ О ЕДЕ 18
НЕВОЛШЕБНЫЕ СКАЗКИ 24
О КРАСОТЕ - (Стенограмма лекции) 29
Андрей Макаревич
…Я вырос на ваших песнях
СТЕРЕОТИПЫ НА ФОНЕ ЗАХОДЯЩЕГО СОЛНЦА
Первая победа
Один мой товарищ, склонный к математическим исследованиям по любому поводу, подсчитал, что родители мои зачали меня аккурат в день кончины Вождя и Учителя всех народов - или прямо где-то около того. Подозреваю, что не от горя - от горя такими вещами не занимаются. Мамы и папы давно нет, и пролить окончательную ясность на это событие я уже не смогу. Может быть, конечно, и совпадение. Может быть.
В пять лет я был низкорослым и дохлым ребенком. Ненавидел еду. "Жизнерадостный рахит", - звала меня мама. Будучи зацикленной на моем слабом здоровье, она - медицинский работник - постоянно таскала меня по своим знакомым - тоже медицинским работникам. Здоровья моего это не укрепляло.
Большую часть года меня нещадно кутали. Как сейчас помню: лифчик с резинками и толстыми чулками, шерстяные рейтузы, байковые шаровары, шерстяные носки, валенки с галошами, сверху майка, байковая рубашка, вязаный свитер, на голову сначала платок, как на шоколаде "Алёнка" (предмет особенной ненависти), потом меховая шапка-ушанка, шубка из непонятного зверя мехом наружу, варежки на резиночке через рукава. Поверх всего плотно наматывался шарф, окончательно останавливавший дыхание. В этом скафандре меня выводили в наш дворик на Волхонке и пускали на снег. Стоять и кое-как передвигаться я еще мог. Но если падал - подняться без посторонней помощи было уже практически невозможно.
А дворик наш был довольно шпанским - как и все московские дворики того времени. В каждой второй семье кто-то сидел - или недавно вышел по амнистии. Приблатненность боготворилась и была объектом для подражания. К тому же дворовые мои друзья были на год-два старше меня и куда здоровей и крепче. Меня уже тогда интуитивно не тянуло в сторону блатной романтики, и иногда я получал по шее - слегка, не со зла. Смешно же перевернуть на спину майского жука, и смотреть, как он будет корячиться.
А глаза у меня в детстве, надо сказать, постоянно были на мокром месте. Зареванный, я приходил домой. Бабушка моя (настоящая аидише бабушка, судебно-медицинский эксперт по убойным делам на Петровке, 38, безусловный командир в нашей семье) садилась напротив меня, строго глядя в глаза, и у нас происходил такой диалог:
- Ну, если к тебе еще кто-то пристанет, ты что будешь делать?
- Плакать…
- А ты в следующий раз подойди к нему, дай как следует сдачи! Понял?
- Понял…
- Так что ты будешь делать, если к тебе еще раз кто-то пристанет?
- Плакать…
А дальше случилось вот что. На мое пятилетие бабушка подарила мне двенадцатитомное собрание сочинений Жюля Верна. В темно-серых коленкоровых переплетах, с тиснеными корешками, эти книги потрясающе пахли. Бабушка купила мне книги на вырост (она все мне покупала на вырост - кальсоны, носки, все исключительно полезное.) С книжками, однако, на вырост не получилось - читать я научился рано и проглотил их довольно быстро.
Особенно очаровал меня роман "20 000 лье под водой". Уже само название: лье - это сколько? Капитан Немо, профессор Аронакс, канадец-китобой Нед Лэнд, невероятный "Наутилус"… (удивительно, с тех пор не перечитывал - все помню!) Похоже, меня уже тогда тянуло под воду. На титульном листе - черно-белая иллюстрация под фотографию: капитан Немо на мостике со свирепо-вдохновенным лицом на фоне грозового неба. Капитан похож на артиста Дворжецкого, которого я увижу лет через тридцать. Как же мне хотелось к ним в путешествие!
В общем, сидя во дворе на лавочке, я вдруг принялся пересказывать пацанам содержание романа. Нет, "пересказывать содержание" - это на уроке литературы. А тут роман просто пер из меня. Я как бы писал его заново - сам.
Повествование произвело эффект разорвавшейся бомбы. Парни слушали не дыша, только иногда кто-то шепотом восклицал: "Врешь!" На него шикали, и я продолжал. На дворе стемнело, и мама увела меня домой, не дав закончить.
С этого момента отношение ко мне волшебным образом изменилось. Каждый день пацаны стучали в окно нашей коммунальной кухни и требовали меня во двор - рассказывать про капитана Немо. Они готовы были слушать эту историю бесконечно, но я не мог повторяться, и роман обрастал новыми и новыми подробностями. Авторитет мой взлетел на невиданную высоту. И чтобы с тех пор меня кто-то толкнул - да вы что?
Затоптали бы.
А ведь если разобраться, это и была победа, правда?
Про одиночество
Никогда не забуду ощущения того бешеного, невероятного восторга, когда я понимал, что родители сейчас уйдут на работу, няни почему-то нет и я остаюсь дома один! О, как я скрывал это чувство! Нет, я обожал своих родителей, с нетерпением ждал их возвращения домой, но ведь это совсем другое! Целый день! Один! Если, конечно, ненавистная няня не придет.
Мы живем в коммуналке на Волхонке, мне почти пять лет, и в моем распоряжении целых две наших комнаты, наполненных интереснейшими вещами. Можно поставить стул на кровать и добраться до огромных папиных книг по искусству - они стоят на верхних полках специально, чтобы я туда не лазил. Книги тяжеленные, с цветными иллюстрациями на всю страницу и совершенно особенным запахом. Какие-то вельможи, толстые голые тетки вперемежку с рогатыми козлоногими мужиками, строгие лица святых. Листать это можно было бесконечно. А ящички! Чего только не было в ящичках комода! Настоящие шприцы в хромированных коробочках, стетоскоп, лекарства, куча старых фотографий, папин орден… Я забывал все на свете. Было ли это первым опытом одиночества? По большому счету, конечно, нет. Скорее первый опыт вседозволенности. Мама, кстати, с ее невероятной интуицией, всегда замечала ящик, в котором я рылся, и мне влетало. Это по поводу вседозволенности.
А вот в 16 лет я уже вовсю писал песни про одиночество. Ужасные, надо сказать. А кто не писал? Бурное завершение полового созревания, отягощенное чем-нибудь безответным (нет, ну а как?), первые размышления о вечности, смерти и бренности мира, навеянные, скажем, Леонидом Андреевым. В одиночестве было нечто высокое, бесконечно печальное и приятно щекочущее сердце. Это правда было одиночество? Нет. Это были банальные песни про одиночество. Слава Богу, никто не помнит.
А ведь я и потом очень любил ощутить себя в одиночестве. Я отправлялся на рыбалку на два-три дня. Чаще, правда, с парой друзей, и это тоже было здорово, но один - это совсем другое чувство. Я уезжал ночью с Савеловского вокзала за Калязин - Красное, Высокое, там и станций-то никаких не было, просто стоянка поезда три минуты. Огромная Волга, бескрайний залив, неухоженные луга, леса на горизонте - ни души. Я заряжался от этого пространства, от земли и воды как аккумулятор. Я слышал голоса зверей и птиц, беседовал с камнями и рыбами, и даже походка делалась у меня совершенно другая - это мне сообщила моя первая жена, я однажды взял ее с собой. Это было уже совершенно осознанное и необходимое мне одиночество, и я возвращался в Москву другим человеком - мне казалось, в новой коже.
Все это легко объяснимо - во-первых отпадает необходимость надевать на себя какие-то состояния, маленькие условные необходимости - а это в социуме делают все, как бы они ни уверяли себя в собственной естественности. Во-вторых, моя работа предполагает постоянный контакт (ненавижу слово "общение") с большим, иногда огромным количеством людей. Каждый из них, хочет он этого или нет, отъедает от тебя по кусочку - в той или иной степени. Многие при этом дают взамен свое, но тебя-то от этого больше не делается. Восстанавливаются все по-разному. Я - на дикой природе.
Всемирная организация PADI (кто не знает - самая многочисленная дайверская организация) несколько лет назад (не знаю, как сейчас) предлагала профессиональным инструкторам такой вид работы - тебя высаживали на какой-нибудь маленький восхитительный необитаемый остров - в Карибском бассейне или в Океании. Тебе полагался запас провизии, медикаменты, радиосвязь с миром, подводное снаряжение - все необходимое. В задачу твою входило обследование подводной части острова, с тем чтобы найти наиболее красивые и интересные места (это называется "дайв-сайты") и иметь возможность сводить туда желающих, если вдруг кто приплывет. Обычно никто не приплывал - ты просто составлял описание подводной местности. За работу эту не платили. И оставался ты там один, скажем, полгода. Или год. Я много раз собирался. Не смог отпустить себя на такой срок.
У всех видов одиночества, описанных выше, есть одно приятное качество - управляемость. Это одиночество, которое ты устраиваешь себе сам. Пока тебе надо. Но есть совсем другое одиночество - оно может наброситься на тебя из-за угла, как собака, и нет от него спасения.
Однажды я оказался на Манхэттене - не в первый и не в пятый раз. Мы снимали цикл программ про путешествия, и я почему-то приехал туда за несколько дней до съемочной группы. Я обожаю Манхэттен, у меня там масса друзей. И первых два дня я был совершенно счастлив. А потом вдруг оказалось, что я повидал всех, и им надо работать и вообще жить своей американской жизнью, а мне, в отличие от них, совершенно нечего делать, и я не хочу ощущать себя обузой. Я бродил по городу в полном одиночестве, и мой любимый город на глазах менялся - он становился мрачным, чужим и равнодушным. И даже веселье его - а вечером Манхэттен веселится, - даже веселье его показалось чужим и неприятным. Это было совершенно новое и очень сильное чувство - чувство неуправляемого одиночества. Казалось бы - сходи в кино, сходи в театр. Сходил. Сходи в музей. Был во всех интересующих меня музеях, причем неоднократно, не хочу. Пойди выпей! Не пьется.
А ведь каких-то три дня!
И как же я обрадовался, когда подъехали наконец мои съемочные негодяи, и я понял, что на глазах возвращаюсь в свое обычное состояние работы - от которой очень устаю и которую очень люблю. И Манхэттен снова улыбнулся мне.
А если говорить о настоящем одиночестве - вот как я это вижу: мы все - много-много, человек же, в сущности, стадное животное - плаваем по поверхности жизни. Мило беседуем, собираемся в стайки, шутим, плещемся даже. Мы, как правило, не замечаем, когда кто-то начинает медленно тонуть. Он пока не жалуется - он еще даже не понимает, что с ним происходит. А мы, как правило, не замечаем - он же не кричит, не зовет на помощь. Твиттер, Фейсбук и прочий Интернет очень помогает не замечать. А он уходит все глубже. Можно спасти? Можно. Но тут мало быть просто внимательным - он будет отбиваться и еще быстрее пойдет ко дну - может, именно вы ему опротивели. Только одно поможет - надо обязательно его любить. Тогда есть реальный шанс вытащить.
Вы его любите?
Заграница