* * *
"Фред Трампер
918, Айова-авеню
Айова-Сити, Айова
3 окт., 1969
Агентство "Аддисон & Халсей коллекшин"
456, Давенпорт-стрит
Дес-Мойнес, Айова
Аттен, мистеру Роберту Аддисону
Дорогой Бобби! Подавись этим! Всего наилучшего.
Фред".
Глава 9
МЫШИ, ЧЕРЕПАХИ & РЫБЫ В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ!
Теперь о счетах заботится Тюльпен. Я даже не заглядываю в чековую книжку. Хотя, разумеется, примерно раз в неделю я требую у нее отчета о том, как у нас с деньгами.
- Ты голоден? - спрашивает она. - У тебя достаточно напитков?
- Ну конечно, у меня достаточно…
- Тогда тебе нужно что-нибудь еще?
- Да нет…
- Ну значит, с деньгами все отлично, - говорит она. - Мне больше не требуется.
- И мне тоже, - говорю я ей.
- Может, ты хочешь что-нибудь купить? - спрашивает Тюльпен.
- Нет, Тюльпен, нет. У меня и так все отлично.
- И у меня тоже все отлично, - подхватывает она, и я стараюсь больше не возвращаться к этому вопросу.
Но я просто не могу в это поверить!
- Так сколько у нас денег? - спрашиваю я у нее. - Я хочу сказать, какова приблизительно эта цифра…
- Бигги нужны деньги?
- Нет, Бигги ничего не нужно, Тюльпен.
- Ты хочешь послать подарок Кольму - грузовик, кораблик или что-то еще?
- Грузовик или кораблик?
- Ну, может какую-то особенную игрушку?
- Господи, не бери это в голову, - говорю я. - Я просто интересуюсь и все…
- Послушай, Трампер, ты должен честно сказать, что ты имеешь в виду.
Я и в самом деле должен придерживаться фактов. Именно это она имеет в виду.
Но я искренне считаю, что мое стремление избегать фактов выросло как из моего неверия в их значимость, так и из моего длительного вранья. Я не думаю, что статистика в моей жизни имела когда-либо большое значение.
Когда раньше моя мать писала мне письма, она всегда спрашивала, есть ли у нас те или иные вещи Ее беспокоило, например, есть ли у нас ночной горшок для Кольма. Если он у нас имелся, значит у нас все в порядке. А мой отец, помню, предлагал нам зимние шины: с такими шинами мы должны были быть счастливы целую зиму. Я представлял себе, как их друзья спрашивают о нас; и тогда мой отец рассказывает о зимних шинах, а моя мать - о ночном горшке для Кольма. О чем другом они могли бы еще рассказать?
Чаще всего в своих немногословных беседах по телефону отец узнавал у меня, как я оплачиваю счета. "Чековой книжкой", - отвечал я ему. (Полагаю, Тюльпен расплачивается точно так же.) "Тебе не следует посылать наличные в письме". Это звучало так, как если бы именно это интересовало его больше всего, - а зная это, он представлял, как у меня дела.
Ритуалы имеют куда большее значение, чем факты!
Например, одно время у меня был магнитофон, который был мне другом. Я писал письма к своей жене; я хочу сказать, что писал Бигги, когда еще жил с ней. Разумеется, я никогда не давал их ей читать; это были не совсем письма - это был ритуал их написания, который имел для меня значение.
Одно из них я показал Тюльпен.
"Айова-Сити
5 окт., 1969
Думаю о тебе, Кольм, - о моем единственном ребенке. И о тебе тоже, Бигги, - эти больничные халаты тебе совсем не идут.
Как ты встаешь в шесть: твое сильное гибкое тело наклоняется к будильнику, потом снова падает рядом со мной.
- Новый день, Биг, - бормочу я.
- О, Богус, - говоришь ты. - Помнишь, как мы когда-то просыпались в Капруне?
- И снег залеплял все окна, - машинально бормочу я. - Снег набивался за оконную раму, наметало даже на подоконник…
- И так пахло завтраком! - восклицаешь ты. - А лыжи и ботинки ждали внизу в холле…
- Говори потише, Биг, - прошу я. - Ты разбудишь Кольма… который потом сразу же начнет носиться из нашей спальни в холл.
- Не кричи на него, когда я уйду, - говоришь ты и встаешь из постели, толкая меня обратно. Ты подпрыгиваешь на холодном полу, и твои большие, торчащие вверх сиськи высовываются на свет; они указывают через холл в кухню (что символизирует это направление, для меня загадка).
Затем твой большой лифчик, Биг, обхватывает тебя, словно лошадиная упряжь. Этот проклятый больничный запах холодным туманом окутывает тебя.
И моя Бигги уходит, анестезированная, стерилизованная, облаченная в нечто бесформенное, напоминающее флакон с декстрозой, который ты увидишь сегодня позже, перевернутым кверху дном, заливающим глюкозную силу в престарелых пациентов.
Ты вырываешься на минутку поболтать с другими сестрами и санитарками в кафетерии. Они рассказывают друг другу, когда их мужья вернулись домой вчера вечером, и я знаю, что ты говоришь им: "Мой Богус сейчас в кровати с нашим Кольмом. А ночью он спал со мной".
Но ночью, Биг, ты сказала:
- Твой отец - старый мудак.
Я никогда раньше не слышал, чтобы ты выражалась подобным образом. Разумеется, я с тобой согласился, и ты спросила:
- Чего он хочет от тебя?
- Чтобы я разбил себе морду в кровь, - говорю я.
- Именно это ты и делаешь, - отвечаешь ты, Биг. - Чего еще ему надо?
- Должно быть, он ждет, - говорю я, - что я скажу ему, что он был во всем прав. Он хочет, чтобы я приполз к нему на коленях и принялся целовать его антисептические докторские башмаки. А потом я должен сказать ему: "Отец, я хочу быть профессиональным человеком".
- Но это не смешно, Богус, - говоришь ты.
А я-то считал, что всегда могу рассчитывать на твое чувство юмора, Биг.
- Это последний год, Биг, - говорю я тебе. - Мы снова вернемся в Европу, и ты сможешь снова кататься на лыжах.
Но ты лишь вздыхаешь:
- Да пошел ты к… - Никогда раньше я не слышал, чтобы ты так выражалась.
Затем ты растягиваешься рядом со мной в постели, листая журнал о лыжном спорте, хотя я не раз говорил тебе, что читать в таком положении вредно.
Когда ты читаешь, Биг, ты упираешься подбородком в свою высокую грудь; твои густые, подстриженные до плеч волосы медового цвета падают вперед, закрывая щеки, и мне виден лишь торчащий кончик твоего острого носа.
А ты всегда читаешь лыжный журнал, да, Бигги? Возможно, ты делаешь это не нарочно, а просто хочешь напомнить мне, чего я тебя лишил, а? Когда ты натыкаешься на манящий альпийский пейзаж, ты говоришь:
- О, посмотри, Богус. Кажется, мы тут были? Кажется, это где-то возле Зелла, или - нет! Мариа Зелл, да? Ты только посмотри, как они высыпают из поезда. Господи, ты только взгляни на эти горы, Богус…
- Но мы сейчас в Айове, Биг, - напоминаю я тебе. - Завтра мы отправимся на кукурузное поле покататься. Поищем пологий склон. Будет еще проще, если мы найдем какого-нибудь борова с покатой спиной. Мы можем намазать его грязью, я задеру ему рыло вверх, и ты сможешь скатиться на лыжах между его ушей к хвосту. Удовольствие, может быть, не такое уж и большое, но…
- Я ничего такого не имела в виду, Богус, - обижаешься ты. - Я просто хотела, чтобы ты полюбовался картинкой.
Но почему я не могу оставить тебя в покое? Я продолжаю:
- Я могу привязать тебя сзади к машине, Биг. Это будет тот еще слалом: между кукурузных стеблей, в погоне за фазанами! Я завтра же организую поездку в Корваир.
- Да хватит тебе. - Твой голос звучит устало. Наша прикроватная лампа начинает мигать, потом гаснет совсем. - Богус, ты оплатил счет за электричество? - шепчешь ты в темноте.
- Это всего лишь пробка, - говорю я тебе, покидая согретую твоим теплом постель и спускаясь вниз в подвал.
Хорошо, что я туда спустился, потому что сегодня я там еще не был и не освободил мышеловку, установленную по твоему требованию для мыши, ловить которую я не хочу. Так что я снова освобождаю мышь и меняю пробку - ту самую, постоянно перегорающую по неизвестной причине.
Ты, Бигги, кричишь мне сверху:
- Ты был прав! Снова горит! Ты просто молодец! - как если бы свершилось настоящее чудо. И когда я снова возвращаюсь к тебе, твои сильные, белые руки обнимают меня и ты начинаешь двигать ногами под одеялом.
- Хватит читать, - говоришь ты, изо всех сил зажмуриваясь и продолжая брыкаться своими сильными ногами.
О, я знаю, что ты стараешься ради меня, Бит, но я также знаю, что твои выкрутасы ногами всего лишь старые упражнения для лыжников, которые способствуют укреплению мышц. Ты меня не обманешь.
- Я сейчас вернусь, Биг. Я только посмотрю, как там Кольм, - говорю я тебе.
Я всегда стою и долго смотрю на него, спящего. Что меня тревожит в детях, так это то, что они такие беззащитные, такие хрупкие с виду. Кольм! Я встаю ночью посмотреть, не перестал ли ты дышать.
- Честное слово, Богус, он совершенно здоровый ребенок.
- О, конечно, я верю, что это так, Биг. Но иногда он мне кажется таким маленьким…
- Он достаточно крупный для своего возраста, Богус.
- О, я знаю, Биг. Я имел в виду не совсем это…
- Послушай, Богус, пожалуйста, не буди его этими проклятыми проверками.
Иногда я вскрикиваю по ночам:
- Посмотри, Биг, он мертв? - Ради бога, прекрати, он просто спит… - Но ты только посмотри, как он лежит! У него сломана шея!
- Ты и сам спишь в такой же позе, Богус…
Как говорится, яблочко от яблоньки… Но я совершенно уверен, что спокойно могу свернуть себе шею во сне.
- Возвращайся в кровать, Богус! - Я слышу, как ты зовешь меня обратно в свое тепло.
Не то чтобы я не хотел возвращаться туда. Но мне нужно проверить котел; сигнальная лампочка постоянно гаснет. Да и сама топка гудит как-то странно; однажды утром мы проснемся спекшимися. Затем нужно проверить, заперта ли дверь. В Айове водятся не только кукуруза и кабаны - во всяком случае, осторожность не помешает.
- Ты когда-нибудь ляжешь, а?
- Я иду! Я уже иду! - обещаю я.
Богус Трампер просто проверяет и перепроверяет. Ты можешь называть его предусмотрительным, но только не умудренным опытом".
Письмо "к никому" произвело на Тюльпен сильное впечатление.
- Ты нисколько не изменился, Трампер, - сказала она.
- Я начал новую жизнь, - возразил я. - Теперь я другой.
- Когда-то ты беспокоился из-за мыши. Теперь это черепахи и рыбы.
На этот раз она меня, так сказать, подловила. Мое молчание заставляет ее улыбнуться и приподнять, совсем немного, вверх одну грудь тыльной стороной ладони. Когда-нибудь я просто побью ее за это!
Но это правда. Я беспокоюсь из-за черепах и рыб. Хотя совсем не так, как когда-то я беспокоился из-за мыши. Та мышь жила в постоянной опасности, и от меня зависело, выберется ли она живой из мышеловки Бигги. Но когда я переехал к Тюльпен, она уже ухаживала за этими черепахами и рыбами. С трех сторон ее кровать окружают книжные шкафы высотой до груди - мы оба огорожены словами. И по всей поверхности шкафов буквой "U" стоят эти булькающие аквариумы. Они булькают всю ночь. Тюльпен постоянно подсвечивает их воду неоновыми лампами. Должен признаться, это очень удобно, когда я встаю помочиться.
Но такая обстановка вокруг кровати требует привыкания. Стоит начать засыпать, как тебе вдруг начинает казаться, будто ты находишься под водой жуткого цвета, а над тобой кружат рыбы и черепахи.
Она кормит черепах кусками мяса, которые привязывает к веревочке; всю ночь черепахи скрежещут своими челюстями, хватая болтающееся мясо; утром этот кусок выглядит омерзительно серым, как настоящая дохлятина, тогда Тюльпен его убирает. Слава богу, что она кормит своих черепах лишь раз в неделю.
Как-то ночью мне почудилось, будто живущий в квартире над нами мужчина мастерит бомбу.
(По ночам он зачем-то возится с электричеством; слышны странные звуки и щелчки, после чего свет в аквариуме тускнеет.) Если бомба у этого чудака все же взорвется, то воды в аквариумах вполне хватит, чтобы утопить нас спящих.
Однажды ночью, раздумывая над этим, я спохватился: а не позвонить ли мне доктору Жану Клоду Виньерону? По одной причине - пожаловаться: водяной метод срабатывает не всегда. Но еще важнее мне было услышать голос уверенного в себе человека. Может, я даже осмелюсь спросить, как это ему удалось стать настолько самоуверенным. Хотя, мне кажется, я испытаю большее удовольствие, если сумею смутить его. Я решил позвонить ему как можно позже. "Доктор Виньерон, - сказал бы я ему, - мой член отвалился к чертовой матери". Просто затем, чтобы посмотреть, как бы он отреагировал.
Я поделился с Тюльпен своим планом.
- Ты знаешь, что он сказал бы? - ухмыльнулась она. - Он сказал бы: "Положите его в холодильник, а завтра утром запишитесь на прием у моей секретарши".
И хотя я подозреваю, что она права, я обрадовался, потому что она не отреагировала на это подниманием своей сиськи. Для этого она слишком чувствительная. В ту ночь она даже выключила свет в аквариуме.
Глава 10
ДАВАЙТЕ НЕ ОТХОДИТЬ ОТ ТОЧНОЙ СТАТИСТИКИ
Воспоминание о прелестной маленькой Лидии Киндли, восторженной первокурснице германского факультета, желавшей, чтобы на ухо ей нашептывали баллады или даже оперу в Муттершпрахе, глубоко печалит его. Он хотел угодить ей: он записал пленку для нее одной. Глубокий, грудной голос Богуса Трампера убаюкивает ее бессердечие его любимыми песнями. Это должно было стать настоящим сюрпризом.
Как-то после полудня он отдал ей пленку в лингафонном кабинете.
- Это специально для вас, мисс Киндли. Несколько лирических романсов, которые я знаю…
- О, мистер Трампер! - воскликнула она и поспешно нацепила наушники.
Он наблюдал за ее маленьким личиком с огромными глазами, остановившимися над краем лингафонной кабинки. Поначалу она казалась такой заинтересованной, потом ее хорошенькое личико сморщилось в критической гримасе; она остановила пленку, - оборвала его ритмы! - прокрутила обратно и снова остановила. Потом что-то записала. Он подошел к ней узнать, что не так.
- Тут неправильно, да? - спросила она, показывая на свои витиеватые писульки. - Тут не "mude", a "mude". Но певец каждый раз пропускает умляут.
- Этот певец - я, - с обидой сказал он. Тяжело слышать, когда тебя критикует такая сопливая девчонка. Затем торопливо добавил: - Немецкий - не мой конек. Я в основном занимаюсь скандинавскими. Вы слышали о нижнем древнескандинавском? Боюсь, что мой немецкий слегка устарел. Я лишь надеялся, что вам понравятся песни. - От бессердечности этого ребенка ему сделалось горько.
Тогда она воскликнула таким писклявым, похожим на птичий, голоском, как если бы ей зажали рот или сдавили поцелуями горло:
- О, мистер Трампер! Это прекрасная запись. Вы только пропустили умляут в "mude". И мне очень понравилась песня. У вас такой чудесный, высокий голос!
А он подумал: "Высокий голос?" Но вслух сказал:
- Вы можете оставить пленку себе. Она ваша.
И он удалился, оставив ее в кабинке ошеломленную. Теперь она о чем-то мечтала под наушниками.
Когда он закрыл кабинет на перерыв, она поспешила за ним - очень осторожно, опасаясь, как бы не задеть его краем своего шелкового платьица.
- Вы идете в Студенческий клуб? - спросила она.
- Нет.
- И я тоже, - ответила она, а он подумал: "Она съедает свой завтрак в какой-нибудь забегаловке, перескакивая из одной в другую по всему городу".
Но вслух лишь спросил:
- А вы куда?
- О, мне все равно! Никуда, - ответила она и встряхнула своими светлыми, прекрасными волосами. Когда он промолчал, она заискивающе спросила: Скажите, а на что похож нижний древнескандинавский?
Он произнес несколько слов. "Klegwoerum, vroognaven, okthelm, abthur, uxt". Ему показалось, будто она вся затрепетала, ее скользкое платьице на мгновение обтянуло ее всю, затем снова опало. Он надеялся, что это искренне.
Бывая так часто неискренним сам, Трампер подозревал подобный грешок и в других. Но сейчас его собственные ощущения загнали его в тупик своей бесперспективностью. Терять понапрасну время с этой наивной девчушкой, зная, что твоя жена - Леди Долг, Госпожа Выдержка - страдает от куда более банальных вещей.
Бигги ждет в очереди в магазине самообслуживания, возле кассы с надписью: "Не больше восьми покупок". У нее не больше: позволить себе больше она не может. Она наклоняется над скудной тележкой, чувствуя внутри знакомое спортивное возбуждение: желание пройти гигантский слалом. Она ставит ноги почти рядом, одну немного впереди другой, перебрасывает весь свой вес на горные лыжи и приводит колени в положение сжатой пружины. Продолжая опираться на тележку, она обходит очередь и вырывается вперед. Стоявшая сзади расплывшаяся, как тесто, домохозяйка с сердитым негодованием смотрит на размашистые движения Бигги: зад Бигги под плотно обтягивающими брюками выглядит соблазнительно округлым и подтянутым. Муж домохозяйки старается не смотреть на него и делает вид, будто тоже возмущен. Сидящий в тележке Кольм уже распечатал коробку с хлопьями "Чиериоус".
Теперь предстоит схватка с девушкой у кассы, усталой и вспотевшей в этот суматошный пятничный вечер. Она почти не смотрит на чек Бигги, однако такую фамилию трудно не заметить. "Трампер" звучит очень подозрительно. Девушка сверяется с черным списком и произносит:
- Подождите минутку, мадам.
Теперь появляется менеджер, в рубашке с короткими рукавами из быстросохнущей ткани, настолько тонкой, что несколько лобковоподобных волосков с его груди пробиваются наружу сквозь редкое плетение.
- Ваша фамилия у меня в списке, леди, - говорит он.
Бигги прикидывается непонимающей.
- Что? - восклицает она.
- Ваша фамилия в списке, - повторяет менеджер. - Ваш чек здесь недействителен. Освободите, пожалуйста, тележку…
- Это почему же он недействителен? - возмущается Бигги.
- Хватит. Вы задерживаете очередь!
Но теперь очередь не против того, чтобы ее задержали; кажется, назревает скандал. Не исключено, что расплывшаяся домохозяйка и ее муж чувствуют себя в некотором роде отмщенными. Наверняка эта квашня думает, что хотя ее зад и свисает почти до самых пяток, зато с ее чеком все в порядке.
- Пожалуйста, освободите тележку, миссис Трампер, - настаивает менеджер. - Мы всегда готовы обслужить вас здесь за наличные…
- Ну, тогда обналичьте мой чек, - отвечает Бигги, которая никогда не смиряется с поражением сразу.
- Ну вот, вы только посмотрите, леди, - говорит менеджер, ободренный; он чувствует, что очередь на его стороне. Кольм рассыпает хлопья по полу. - У вас есть наличные, чтобы заплатить за хлопья? - спрашивает он у Бигги.
- Это вы сами посмотрите… с моим чеком все в порядке…
Но менеджер проталкивается к ней и принимается освобождать тележку. Когда он отделяет "Чиериоус" от Кольма, ребенок начинает реветь, и Бигги - она на добрых два дюйма выше менеджера - хватает раскомандовавшегося сукиного сына за рубашку с короткими рукавами из быстросохнущей материи и едва не выдирает вьющиеся волоски из его груди. Бигги толкает мужчину к кассе, выхватывает Кольма из тележки и усаживает верхом на изгиб своего замечательного, сильного бедра; свободной рукой она забирает "Чиериоус" обратно.