Я засмеялся. Она с юморком. Но про себя подумал - нет, нет, она молода, она пока еще их не понимает. Им вовсе не хочется меня наказывать, им хочется - вот именно! - спрашивать с меня, спрашивать как бы бесконечно, спрашивать сегодня, завтра, всегда. Выяснять подробности. Копаться в душе. И каждый раз напоминать (не мне; и не самим себе; а тому столу, за которым они сидят, его деревянным крепким ножкам) - напоминать о непрерывающемся отчете всякой человеческой жизни. И не для наказания, а исключительно для предметности урока им нужна конкретная чья-то жизнь. (В завтрашнем случае моя.) Место расспросов - узкое место. И если ты его проскочил, им ведь наказывать тебя уже не хочется, пусть его живет, понял и ладно. Они не хотят твоего наказания, тем более они не хотят твоей смерти - они хотят твоей жизни, теплой, живой, с бяками, с заблуждениями, с ошибками и непременно с признанием вины.
Жена спит. Когда-то мы спали вместе и наша постель была заметно узка. Потом постель стала широкой, и мы все еще спали вместе, и если кто-то из нас вставал среди ночи или рано утром, другой тотчас чувствовал отсутствие. (Начинало вдруг сбоку тянуть холодком. Чего-то не хватало.) Теперь мы спим отдельно, и даже в отдельных комнатах. И мне вполне хватает моего диванчика: мне всего достает. К этому надо быть готовым. В конце ты опять один. Как в начале .
Слышу ее дыхание за дверью комнаты, где она спит. Прохожу, стараясь быть тихим...
В том, что ночью столь сильно разыгрываются нервы перед всяким вызовом и разговором (нелепый тотальный страх), мне никак не хочется признаться жене. Вероятно, я скрыл (от себя и от нее) момент, когда этот набегающий страх пришел ко мне впервые. Я не признался - и теперь каждый раз мне приходится скрывать слабину. Я все еще держусь мужчиной, петушком. (И как теперь быть?.. а никак! вот так и выхаживать свой одинокий страх ночью.) Но очень может быть, что она знает и просто щадит мое самолюбие. Сама она всю жизнь боялась таких общественных разбирательств и судилищ куда больше меня, но не скрывала. И - привыкла. Но страх, как ни прячь, оказался итогом и моей жизни. (Мой личный итог.)
О чем бы ни спрашивали, они сумеют перейти к тому, как твои дела на работе. (Пробный камень. А уж после они чутко находят огибающую справа торную тропку. Умеют.)
Объясняю: так совпало - таково сейчас состояние дел. Они говорят - а как же ранимость ? а как же ваша человеческая ранимость и совестливость. И прежде всего вы должны были дать знать, что работа в отделе идет к развалу...
Я вспыхиваю:
- Оставьте в покое мою работу! Хватит!.. вы же не понимаете в ней!
Они могли бы тут же поставить меня на место - мол, среди них есть и квалифицированный инженер, есть и научный работник. (Могли бы придавить степенями и званиями.) Но они поступают умнее - давят меня долгой паузой; молчат. И мой нервный выкрик проявляется в подчеркнутой ими тишине как вздор.
А затем полноватый, солидный мужчина, которого я для себя (для простоты) называю БЫВШИМ ПАРТИЙЦЕМ, говорит:
- И все-таки вопрос: почему вы не дали знать о развале работы заранее?
- Кому?
- Что ж тут думать - кому?.. Разумеется, любому человеку из высшего эшелона.
- Я так запросто с ними не болтаю. (Нервничаю.)
- У вас же есть телефон.
- Я так запросто не звоню начальству по телефону.
- Вы все делаете из начальства пугало. А ведь такие же, по сути, сотрудники, как и вы!.. к чему эта тень на плетень?
И опять я вспыхиваю:
- Да не звоню я по начальству!
- Пусть так. Но вы могли прийти на прием. Вы могли, наконец, просто столкнуться с человеком в коридоре - мол, так и так обстоят дела. Мол, в двух словах.
- Когда работа целого отдела давным-давно идет под откос, когда катятся в тартарары, - в таких случаях не говорят в двух словах.
- Ах, даже под откос! в тартарары?!. Значит, вы вполне представляли себе масштабы отставания?
- Но...
- Не виляйте. Отвечайте.
- Но я хотел...
- Не виляйте же: представляли вы себе масштабы отставания? или нет?.. Да или нет?
И в упор:
- Да или нет?
То, что я скажу "да", вероятно, уже видно на моем лице - "да" уже проступило и проявилось, как на фотобумаге (хотя я еще держусь). В согласованно перекрестном спросе непременно отыщется среди них кто-то (для данной минуты) всезнающий , чьи слова с вдохновением загоняют тебя в угол. И не потому вовсе, что тебе нечего ответить, а потому что они многолики, а где разнообразие, там и широта. Ты и ОНИ - это разная широта. Если наскок не удался, их многоразовое нападение прокручивается снова и снова, с другой и с третьей стороны, хоть пять раз, хоть десять, без ограничений, а вот если они приперли тебя, все уже как бы кончено - занавес задергивается. Никаких повторов. Теперь только отвечать с обрядной жалкостью "да" и свесить голову.
- Да, - говорю я.
БЫВШИЙ ПАРТИЕЦ вальяжен.
- Совсем и не спорит, - говорит он. (Обо мне.) И обращаясь ко всем:
- Ума не приложу, как он выкручивался в молодости! Я имею в виду, когда он был горяч, когда каждая деваха уверяла, что теперь он обязан на ней жениться. (Шутка.)
Смеются.
ПАРТИЕЦ не обязательно был членом партии. Он сидит с левой стороны стола, в торце, - объемный мужчина, так что ему там хорошо, свободно; ноги вытянуты. Локти, если утомился, он выложит на стол, не задевая соседей. Иногда - от чувства превосходства (я раньше принимал это за чувство относительной свободы) - он негромко насвистывает мелодию, что, в общем, не идет к его образу и облику. Но иногда. Редко.
Раньше он мог прикрикнуть, грозя райкомом ("Вами займется райком!") или даже вмешательством в твое дело людей из госбезопасности. Разумеется, он только прикрикивал, брал на испуг. (Крик его приоткрывал: при властном вскрике распахивался просторный, полноватый пиджак, а галстук сбивался в сторону. Он знал, что в гневе его галстук сбивается, ему это нравилось (он поправлял не сразу). Но увидев в этом порыве его глаза, напрягшиеся и как бы выкатившиеся вперед из рамки уверенного лица, ты понимал, что у этого сытого человека свои (и куда большие, чем у тебя) проблемы с точки зрения борьбы за выживание. Светло-серый костюм. Наметившийся животик. И болезненная суета, чудовищный напряг в достаточно жестокой жизни партийно-аппаратных джунглей.) Прикрикнув, он принимал прежний вид - сыто-холеный и спокойный. Больное сердце запрятывалось в складки жира, в покой. Он замолкал.
Уже в брежневское время (в конце эры) он начал терять влияние - другие люди умели, сидя за столом, и спросить лучше, и точнее, чем он, определить вину. Но он продолжал сидящих за столом считать фигурками. (Которыми он двигает в ходе судилища.) "Гм-м. Гм-м. Все правильно", - говорит он сам себе в легком самообмане (хотя отнюдь не он, а как раз другие жесткие люди тебя расспрашивают, уже припирая к стене). Мол, дело ведут. Мол, неплохо. Молодцы... Если же вдруг случается недожим, он вступает сам. На миг вновь мелькает в его лице что-то искаженное, глубоко запрятанное. Он произносит:
- Друзья! - он любит так обращаться. Нет, не перебирая в подлинном смысле произнесенного слова, а именно что бегло и просто - друзья!.. мол, что это за неожиданная заминка в нашей столь отлаженной машине? (Машине доверительного разговора.)
- Давайте-ка спросим, друзья, его откровенно. Мы же не судьи - мы хотим помочь ... Мы хотим, - и он, помедлив, придавив взглядом, обращается теперь к тебе, - мы хотим узнать ход ваших мыслей , возможно, это важнее, чем ваши поступки.
Держит паузу. И затем добавляет с нажимом и властно:
- Рассказывайте!
И удивительно, что ты поддаешься его властной магии: ты вдруг впадаешь в доверие к этому открытому лицу с авторитарной улыбкой (и с несомненно завышенным чувством собственного достоинства). Слова твои как раз такие, какие он ждет - искренние слова в их простой, непричудливой последовательности. Как и чем он их в тебе (из тебя) вызвал - трудно сказать. Но вызвал. Сумел. В нужную минуту он поруководил, направил, и теперь вновь расспросы движутся в русле своим ходом.
Он призванный , он делится мудростью спроса не от себя: от лица людей. Ему даже несколько лень их всех (за столом) слушать. Если мысленно обнажить суть этого человека, дать ему в эту минуту себя проявить полностью, то у него возникнет, пожалуй, лишь одно прямое желание: парить, как птица, в полусне над общим разговором (иногда сверху корректируя спрос). Главное в этом тихом номенклатурном полете - немного дремать; забыться. Другое его прямое желание - встать из-за стола и, подойдя ко мне, дать мне ногой в живот, в пах, чтобы я согнулся и в течение десяти минут корчился, не в силах набрать воздуху в грудь. Вот как, мой друг, с тобой надо! - для начала только так. А уж затем, пожалуй, и впрямь он может оторваться ввысь, как отрывается крупная птица от воробьев, и, распластав крылья, парить высоко в воздухе над продолжающимся на земле спросом и разговором.
Спокойный и неущербный человек в светло-сером костюме, он, чуть щуря глаза, слушает, как тебя расспрашивают. (Как они все кричат! наскакивают... спорят... перебивают!) - он не торопится. Не торопится, потому что ценит свое мнение и не хочет, чтобы его (как всякого) одернули каким-нибудь вздорным криком. В брежневские времена его уже стали перебивать, если он говорил много. И потому он не спешит сказать: он выступает, когда все по той или иной причине смолкают. Редкая, но его минута. Он не выносит возражений: не хочет делиться иллюзией полной власти.
Он боится неуважения, даже самого малого, - вот его нынешняя слабинка. Как перенести, если он скажет свое слово, а его не услышат. (И в общем шуме даже не заметят, что он что-то сказал.)
3
Сразу за двумя энергичными парнями на правой стороне стола сидит женщина, которую можно означить, назвав КРАСИВОЙ. Говоря точнее, она ПОЧТИ КРАСИВА: интересная, статная и среди сидящих за столом в этом смысле вне конкуренции (одна такая). Ее не интересуют ни мои прегрешения, ни я сам. Ей, в общем, привычно, что кого-то терзают, будут терзать и завтра и послезавтра, и пусть! Уж так случилось, что этот человек превратился в некую мишень, на которой собравшиеся оттачивают свой ум и пытливую злобу. (Мужчины бывают так вдохновенны в нападках на ближнего.)
Она капризна, раздражена. (Она тут сидит, а сын как раз пришел из школы. Муж... что за еду он там разогрел?) Ей сегодня томительно: мужчины скучны, вялы, терзают этого ссутулившегося и тянут из него душу, - сам он тоже противный, гнали бы его отсюда скорее!.. Не совсем впопад (истинная женщина) она вдруг бросает: "Как можно такому человеку верить? Как можно тратить на него столько слов! Вы сами себя не слышите!" - (неясно, кем она недовольна - ими? или мной?) "Вы хотите что-то предложить, Наташа?" - спрашивает СЕКРЕТАРСТВУЮЩИЙ. "Нет!" - отрезает она и, чуть нагнув голову, вертит кольцо на пальце, плевать ей - как хотите!
Но тут же она с недовольством подымает глаза на ТОГО, КТО ЗАДАЕТ ВОПРОСЫ (разговорился дорогой товарищ, теперь его не унять!.. а время идет). МОЛОДОЙ ВОЛК, который сидит рядом, шепчет что-то ей на ухо, но она отмахивается и не слушает: ей не до него. (Ухаживания и шепотки ей осточертели.)
Но ТОТ, КТО С ВОПРОСАМИ, конечно, спрашивает. Он не потерял нить.
- Вы сказали, что очередь не состоит из людей.
- Я?.. (Я сказал только то, что сам я никого в очереди не ударил.)
- Вы сказали, что в очереди за продуктами уже не люди, а толпа. И если кого-то избили, то виноватых нет...
- Разве я это говорил? (Он меня втягивает. Он куда-то меня подталкивает.)
- Но послушайте. Мы все для чего-то сидим здесь и внимательно вас слушаем. Конечно, у нас нет магнитофона, но ведь у нас есть уши...
МОЛОДОЙ ВОЛК, который ближе к центру:
- Дядя думает, что в очередях бывает только он - а мы в очередях каждый день не стоим!
КРАСИВАЯ ЖЕНЩИНА, продолжая оставаться недовольной:
- Дядя вообще не думает.
ПАРТИЕЦ:
- Друзья. Человек не может раскрыться, не захотев этого сам... А искренность его нужна не только нам, но и ему самому.
ПАРТИЕЦ говорит умно и правильно и неосторожным словом не испортит дела (его имидж и без того пощипан временем; утрачивать нельзя дальше) - проверенными словами он наводит мост, и удивительно, как из ничего сплетается его (его и их общая) паутина. Сначала оплетается ум; затем начинает ныть душа (с первым ощущением вины). И ведь обычные люди (и подчас грубые), но как они научились умению навалить на тебя вину. Возможно, связь расспросов и чувства вины в природе спрашиваемого человека. И чем решительнее был отменен, дискредитирован, оплеван и превращен в ничто суд небесный, тем сильнее проявляется и повсюду набирает себе силу суд земной. (Суд земной не просто разрушает суд небесный - он отбирает немереную его силу в свою пользу.)
Оттого и привлекают человека к ответу по всей его жизни . И предъявляют ему счет, хотя люди такие же, как он. "Спрашивайте с меня то, в чем я провинился! Спрашивайте с меня за мой проступок (как правило, ничтожный)! Но не за мою жизнь!" - хочется человеку закричать, завопить, вскочив со стула и вздымая руки как раз и именно к небесам. (И иногда человек кричит, нервы.)
- Сядь! - тут же кричат и приструнивают его. (Молодой кричит, из волков.)
- А ну, прекратите истерику! - кричат еще. (Женщина кричит. С ОБЫЧНОЙ ВНЕШНОСТЬЮ, похожая на пожилую учительницу.)
И человек садится, спохватившись (ведь и точно, истерика), - человек чувствует, что да, да, да, виноват . А они правы: к проступку или поступку (разве это не так?) ведет человека вся его жизнь; они и судят жизнь ... Они ведь в эти минуты выше быта, людей, людишек. У них, разумеется, тоже грехи, они тоже люди и людишки, но не сейчас, не в судные минуты, когда им доверено и дано; когда они сопричастны Высшему Суду (и как-никак ему сподоблены). И потому так сложно их тяжелое единомыслие. Модель подмены небесного суда земным выявляется довольно скоро, едва вошел СТАРИК, который садится в торце стола справа и все-все-все понимает и мудро слушает (жаль, молчит!) - и сами собой садятся с правой же стороны и рядом друг с другом крепкие молодые люди, похожие энергией и хваткой на волчат, которые только ждут мига, чтобы грозно (и в улыбке показав белые зубы) прикрикнуть:
- Сядь! Сядь!.. Чего вскочил?!
Или напротив - сообразно ситуации:
- Встань! Как сидишь?!
В самом паршивом суде (в самом простецком районном нарсуде, с запахами, с неметеным полом и замасленными, оставшимися от скорой еды бумагами под скамьями) ты все-таки дышишь полегче: ты оплачиваешь свой жизненный прокол, сидя на скамье подсудимых, статьей "номер такой-то" или "такой-то", подпункт "а" или "б". Но в случае разбирательства за столом судилища ни статей, ни пунктов нет, и потому прегрешение тебе придется оплачивать всем ходом своей жизни. Больше нечем. Как человек своего времени, я уже не переменюсь. И, как большинство из нас, так и останусь с образом Судилища внутри себя - с образом страшным и по-своему грандиозным, способным вмешаться во все закоулки твоего бытия и твоего духа. Но в области духа они все-таки не представляли собой Небеса. (Ты понимал. И утаивал кой-какие крохи.)
Взрывается СОЦ-ЯР, этот прост и уже сразу тебе тычет:
- Думал, ты один живешь - ты один в центре Вселенной, а?
Простой работяга, он начинает с центра Вселенной:
- ...Ты живешь в самой теплой серединке, а народ вокруг тебя трудится - так? Хлеб-масло ешь? Отвечай, я ведь спрашиваю прямо - хлеб-масло ешь?
- Ем, - отвечаю я.
И он тоже ест. Но ведь он с меня спрашивает, а не я с него. Поэтому хлеб-масло против меня. Если бы спрашивал я, я бы в азарте спроса тоже его корил хлебом-маслом. (И он тоже был бы виновен.)
Ярость его неуемна, он размахивает рукой. Сквозь плохие, частью потерянные и выбитые зубы летят блестки слюны:
- Если все люди будут рассуждать, как ты, - хлеб-масло при мне, а остальное меня не касается, что будет?!
Он повторяет с нажимом:
- Что будет?.. Молчишь? Но тогда я тебе скажу, что будет, - жизнь замрет, вот что будет! свет в квартирах погаснет, и воды не будет! ты это пойми : троллейбусы станут! поезда станут!
И ты вполне его понимаешь про поезда: и ведь точно - станут. И свет погаснет. И воды в кранах не будет... Тебе удивительно: грубый мужичишка, затертые слова - а вот ведь достают тебя. Правота слов подталкивает битую душу еще на волос к чувству вины. Он прав. (Они правы.)
МОЛОДОЙ ВОЛК, как всегда, несколько прямолинеен:
- ... там ваша подпись. Вы тоже на том листке свою фамилию поставили - вы ведь помните свою фамилию?
ТОТ, КТО С ВОПРОСАМИ, изощрен и в слове суховат:
- Не каждый шаг является целью. Но, разумеется, это не значит, что цели у вас не было.
(Давят.)
ПАРТИЕЦ:
- А тот, за кого вы радели, перешел на другую сторону. Переметнулся - и вас еще и полил грязью!
И если ты отвечаешь приблизительно (а как тут можно еще?), ПАРТИЕЦ весь подхватывается - так подхватывается профессионал среди дилетантов:
- Не расслышал, повторите!.. Повторите. Но не меняйте слов, как вы обычно делаете, - я требую, чтобы он повторил слово в слово!
(Давят. Давят уже с нажимом. Чтобы сорвался.)
На левой половине стола сидят СОЦ-ЯР, ТОТ, КТО С ВОПРОСАМИ, и еще ПАРТИЕЦ (в торце стола) - вся агрессивная троица. Гляжу прямо перед собой, и потому лица их (боковым зрением) - как в молоке, в тумане.
И чуть что - народ. Чуть что - они о народе. Они знают мое слабое место (легко находят в российском человеке уязвимую нежную пяточку. Она на виду). Вина твоя не только возникает сразу: вина обрушивается. Огромная, завещанная веками вина. И мучительно ищется ответ. (И никогда вопрос - почему, собственно, они?)
...Почему твой брат был в лечебнице? (Вопросы уже горох; мелочи.)? Почему ты перепрописывал своего сына дважды, нет, даже трижды? Почему сто лет назад, будучи пьяным, ударил ногой на повороте машину "Москвич", помял ей бок, был зван в суд (есть протокол) и как-то ведь сумел отвертеться - почему?
Среди них СЕКРЕТАРСТВУЮЩИЙ - всегда более-менее спокойный СЕКРЕТАРЬ-ПРОТОКОЛИСТ, и первую реплику ты обычно слышишь от него, едва входишь: "Проходите. Садитесь..." - Ты почему-то сразу вперяешь в него взгляд, первый тебе кажется главным (промашка почти всякого входящего). Следует повторить (как только вошел) твое имя вслух, уточнить инициалы и запротоколировать. Тебя еще нет, хотя ты вошел. Ты идешь к середине стола, и они, может быть, смотрят, приострив взгляд, от скуки на твою обувь и на твои шаги, если на шаги можно смотреть. (Можно с интересом смотреть на движение ног - движение всегда что-то подскажет.) "Проходите. Садитесь..." И когда ты совсем приблизился, он повторяет вторую часть сказанного уже отдельно: "Садитесь". И графин от него неподалеку. (Два первых предметных образа: лицо СЕКРЕТАРСТВУЮЩЕГО и графин, оба в середине стола. Графин с водой. Лицо с приятностью.) СЕКРЕТАРСТВУЮЩИЙ никогда не лохмат, не массивен. Он худощав. Всегда причесан, аккуратен, говорит не басом, но и не пищит - средняя, понятная всем речь.