Но она вышла как раз в ту минуту, когда он поравнялся с ее домом, будто стояла за дверью и ждала его. Увидев Алексея, чуть смутившись, приостановилась, потом быстро пошла вперед, обогнав его.
- Шура…
Девушка остановилась, даже, кажется, вздрогнула. И сам Алексей вздрогнул от своего голоса, будто его стегнули ремнем.
- Здравствуй, - сказал он, подходя.
- Здравствуй… Разве я не поздоровалась?
- Да нет…
- Полусонная, значит, я. Ведь чуть не проспала.
Прошли молча несколько шагов. Но Алексею казалось, что они идут уже давно и на них смотрят из всех окон.
- Значит, работаешь теперь? - спросил он деревянным языком. Черт его знает, почему он был деревянным, неповоротливым.
- Работаю.
- Не видно что-то тебя…
- Работаю же, говорю.
- Ага…
- Что - "ага"?
Действительно, глупо, все глупо. Что в самом деле "ага"? Что он хотел ей сказать? Ведь он хотел в ближайшее воскресенье пригласить ее съездить за город. Да, хотел, и утром все это казалось простым и ясным: он пригласит, а там пусть она решает - поедет или нет. Но сейчас вдруг даже мысль о приглашении, не то что сама поездка, казалась дикой, нелепой и стыдной. Как это за город? Одни? Зачем? Она просто посмотрит на него насмешливо, презрительно и торопливо отойдет.
А почему она посмотрит презрительно? И почему им нельзя за город? - думал он дальше. Ведь когда-то, совсем недавно, они были там. И ничего… Да, но тогда все было как-то по-другому, все было просто…
Алексей поднял голову и увидел, что они уже идут в толпе народа, они уже перед проходной. И неужели полчаса, целых полчаса он шел с Шурой молча, так вот рядом с ней, глядел, как дурак, себе под ноги и молчал?! Да что она вообще теперь о нем подумает? Э-э, будь что будет, скажу… съездим, мол, за город.
- Слышишь, Шура, - проговорил он торопливо. - В воскресенье… в заводском клубе, что там?
- Вечер отдыха, - сказала девушка. - Танцы будут.
- Сходим, может?
Она взглянула на него удивленно, даже чуть растерянно.
- Хорошо. Я приду. - И исчезла в проходной.
- Ну а ты чего?! Пропуск! - услышал Алексей знакомый голос вахтера. - С похмелья, что ли? Не задерживай.
… Опомнился Алексей лишь в цехе, с удивлением глянул на пропуск, который все еще держал в руке. Вот так пригласил за город! И что же теперь? Он ведь даже не танцует.
Гудели станки в цехе, лязгало железо, раздавались голоса. Все сливалось в однообразный, монотонный гул, который плескался, как волны, и эти волны, казалось, качают Алексея, как в люльке, и непонятно было, почему волны не разобьют его о станок или о.кирпичную стену цеха.
Он опомнился, когда Михаил Брага крикнул в ухо:
- Ты что, братец кролик? Не слышишь? На вторую смену заступил?
Действительно, приступала к работе вторая смена. Когда прогудел гудок, Алексей не слышал. Он вытер тряпкой руки и пошел к выходу.
- Чокнутый, что ли, он? - сказал кто-то сзади, но Алексей не обернулся.
"Не пойду в клуб, и точка!" - решил он вдруг ночью, лежа в постели, и спокойно уснул. "Да, не пойду, - думал он на другой день. - Нечего позориться…"
Воскресный день был пасмурным, ветер крутил в воздухе желтые сухие листья. Алексей весь день почему-то вспоминал листок, который прилип в тот раз к волосам девушки. Вспоминал и злился.
После обеда ветер утих, облака исчезли, на землю хлынуло солнце. Вечер наступил тихий, теплый и грустный.
Весь вечер Алексей у крыльца дома возился с велосипедом, протирал, смазывал, подтягивал спицы, хотя в этом не было никакой надобности. Когда село солнце, из дома вышел Борис, увидел Алексея, крикнул:
- Алеха! Аида на танцы в заводской клуб, Агаши там бывают - задохнешься.
- Ну и задыхайся! - с ненавистью проговорил Алексей.
- С чего злишься-то? Я тебе что?
- Отчаливай, понял?..
Борис пожал плечами и отошел. Алексей теперь знал, почему и на кого он злился. "Ну уж нет, дудки, Чехол! Ты пошел, ну и я пойду в клуб. И я… Посмотрим еще!" - лихорадочно проносилось у него в голове. Что это были за мысли, отчего они возникли и что означали, Алексей ответить, пожалуй, не мог бы. Но он только чувствовал в себе необычную, небывалую решимость.
Когда он пришел в клуб, танцы были в самом разгаре. Он сразу же увидел Шуру - она танцевала с Михаилом Брагой. Увидел и не узнал ее, хотя она была одета в то самое простенькое платье, в котором он видел ее много раз, в котором она бегала еще в школу: у Шуры была другая прическа - пышная, с тяжелыми локонами до плеч. Прическа делала ее чуть старше, строже, красивее и… совсем теперь недоступной.
Так подумал Алексей, и у него то ли от этой мысли, то ли от того, что Шура поглядела на него и тотчас отвернулась, сразу же пропала всякая решимость, он почувствовал себя неуклюжим, громоздким, ненужным здесь, в залитом огнями зале. Он потоптался у дверей и выбежал из клуба, плюхнулся на скамейку в сквере.
Из клуба доносилась музыка, смех, а он сидел и сидел в сквере, не понимая, зачем сидит.
Под чьими-то шагами послышался шорох опавших листьев, подошел Михаил Брага, молча постоял и сказал:
- Пошехонец ты, Алеха… Погоди, я сейчас. Никуда не уходи.
Алексей догадался, куда пошел Михаил, приподнялся и крикнул вслед:
- Мишка! Не надо! Не смей, слышишь?
Но Брага не обернулся. Алексей хотел сорваться и бежать, бежать в темноту, в ночь, где нет ни огней, ни домов, ни музыки. Но почему-то не мог даже пошевелиться, какая-то сила сковала его ноги и руки, перехватила дыхание.
Потом послышался снова шорох листьев и подошла Шура.
- Ну что же ты, Алеша? - грустновато сказала она. - Сам пригласил, а сам…
Она стояла перед ним, легкая, стройная, с голыми до локтей руками и всем этим пугающая его. В одной руке она держала жакетку, в другой платок, стояла, смотрела на него и чего-то ждала.
- Садись, садись… - торопливо проговорил он и подвинулся, хотя места на скамейке и без того было много.
Она села, положила на колени жакетку, платок и вздохнула.
В сквере был полумрак, фонари горели только у подъезда клуба, за высокими деревьями. Под деревьями рос подстриженный кустарник, он почти совсем облетел, но все равно был плотным, не пропускал ни одного лучика. А поверх кустарника, сквозь ветки больших деревьев, били от фонарей электрические полосы, скрещиваясь над их головами.
- Смотри, как красиво, - сказала Шура, глядя на эти полосы.
Вдруг за кустарником, возле подъезда, раздался голос Бориса:
- Эй, Брага… Агашу тут одну не видел?
- Какую такую Агашу?
- Шурку Ильину… С которой танцевал.
- А-а… Домой вроде пошла.
- Эх, черт… - воскликнул Борис, и голоса затихли.
Пока слышались эти голоса, Шура сидела и кусала губы.
Когда они затихли, она немного успокоилась.
- Понимаешь… я ведь не умею танцевать, - неожиданно для себя проговорил Алексей.
- Зачем же тогда на танцы приглашал?
- Я хотел не на танцы… За город хотел.
- Не понимаю…
- А получилось на танцы.
Она подняла на него глаза, и Алексей обомлел. Сейчас, сейчас она хлестанет его, как кипятком: "Это зачем же… за город?!"
Но девушка опустила глаза и еще раз вздохнула:
- Какой-то ты… Не знаю. А может, наоборот… Может, ты очень хороший. Для Борьки вон все девчонки Агаши какие-то.
Она говорила, задумчиво, глядя на свой платок, будто хотела в полумраке разглядеть на нем рисунок.
- Какой же я хороший, дурак я, - быстро сказал, почти крикнул, Алексей.
- Тихо! - встрепенулась Шура и зажала ему ладошкой рот. Она глядела ему теперь прямо в глаза и улыбалась. - Тише…
Ладошка была горячей, жесткой. Вся кровь бросилась в голову Алексея от этого прикосновения, и он быстро встал.
Девушка тоже поднялась.
- А за город пойдем в следующий выходной, а? - попросила она.
- Ну конечно! Я же, говорю, сегодня хотел..,
- Я там поучу тебя танцевать. - Девушка стала натягивать жакетку.
- Шура… Шура! - Алексей неуклюже стал помогать ей одеваться. И когда пальцы касались ее тела, он вздрагивал, как от электрических ударов.
- А теперь пошли домой. Только ти-ихо, тихо… Чтобы Борька не увидел. - Она взяла его за руку и с хохотом потянула из сквера. Но тут же прикрыла рот кулачком и еще раз сказала: - Тише…
По темной улице они шли молча и осторожно, точно боялись вспугнуть робко мерцающие в холодной вышине звезды. Девушка по-прежнему держала его за руку.
Возле калитки, под старым тополем, Шура торопливо сказала, оглядываясь почему-то в ту сторону, где недавно он стоял за деревом:
- Я буду ждать тебя там, где тогда… ящерку… Ладно? В двенадцать часов. Ты приезжай на велосипеде. Я тебя танцевать научу, а ты меня - на велосипеде ездить.
Шура говорила торопливо, шепотом, все поглядывая в сторону, и ему стало ясно, что она боится, как бы не появился из темноты Борис.
- Хорошо, - негромко сказал Алексей, чувствуя себя виноватым перед кем-то.
- Ну вот…
Девушка наклонила голову, чуть коснулась его груди, но тотчас подняла лицо. В неярком лунном свете оно казалось бледным, раскосые глаза ее смеялись, смеялись и поблескивали синеватым, режущим светом. И он невольно взял ее обеими руками за худые плечики.
- А Борьку я… не нравится он мне совсем. Ты понимаешь? - быстро шепнула она, сделала шаг назад и скользнула за калитку. Алексей в то же мгновение ужаснулся: неужели он осмелился дотронуться до ее плеч?! Она потому и убежала… И в воскресенье она не пойдет, не пойдет за город.
Всю неделю потом он казнил себя за то, что вел себя в тот вечер как идиот. Сперва неуклюже топтался в клубном зале, глупо, конечно, улыбаясь, потом сидел, надувшись как индюк, на скамейке в скверике, потом шел с ней по улицам и молчал. И наконец, грубо и нахально потянул к ней свои руки. Не придет!
Но временами он вспоминал, как смеялись ее узкие глаза, как они лучились синеватым светом. В такие минуты ему казалось, что все будет хорошо и что она придет.
Наступило воскресенье. Когда миновала первая половина дня и жестяные дребезжащие часы-ходики показывали десять минут первого, Алексей выбежал из дома, вскочил на велосипед.
Отъезжая, заметил, что из своего дома вышел Борис и поглядел ему вслед.
… Шура сидела на пожухлой уже траве печальная и усталая. Когда Алексей подъехал, она медленно повернула голову к нему, тихонько улыбнулась.
- Что так долго? - спросила она. И, не дожидаясь ответа, добавила: - А мне грустно почему-то.
- Почему? - спросил он, чувствуя, что вопрос ненужный, что говорить надо не об этом.
- Садись, Алеша, - сказала она, не шевелясь. - Помолчим.
Лес был тихий, поредевший, прозрачный, и воздух тоже прозрачный, холодный. И лес, и белесое небо, и усыпанная сухими березовыми листьями земля словно ждали чего-то.
- Ты слышишь? - спросила вдруг девушка.
- Что? - Алексей прислушался.
- Разве ничего не слышишь? Кто-то и где-то тихонько шепчет и шепчет одно и то же: "Печаль полей, печаль полей…"
- Кто шепчет? Никто не шепчет. А грустно - это правда. Осенью всегда грустно.
Девушка пошевелилась, вытянув онемевшие, видно, ноги, чуть откинувшись назад, упершись руками в землю, запрокинула голову к небу.
- А я не хочу, чтобы было грустно! Ты понимаешь, я не хочу!! - вдруг закричала она. - Не хочу, не хочу, не хочу-у!
Шура упала на бок и зарыдала. Плакала она тяжело и горько, как ребенок, который никак не мог понять, зачем его обидели взрослые так глубоко и несправедливо.
- Шура! Ну, что ты… - растерялся Алексей. - Не надо так. Ты слышишь? Ты слышишь?
Он дотронулся до ее плеча сперва робко, потом, осмелев, погладил ее, убрал с лица вымоченную в слезах прядь волос.
- Не надо…
Девушка поднялась, села, всхлипнула. Вытерла глаза маленьким белым платочком, сунула его обратно в узкий рукав розовой блузки.
- Ничего… это на меня находит иногда. Видишь, какая я, - сказала она, жалуясь кому-то. Что она жаловалась кому-то - не ему, это он уловил и впервые почувствовал, какблизка и дорога ему эта непонятная девчонка и что, если бы ее не было на свете, тогда непонятно, для чего был бы и для чего жил бы он сам.
Ему вдруг захотелось сказать ей что-то такое необыкновенное и хорошее. Но слов не было, была только нежность и уважение к кому-то. И к этой девушке, конечно, и к осеннему лесу, и к земле, засыпанной листьями. И даже к тому голосу, который шептал откуда-то: "Печаль полей, печаль полей…" Алексею казалось, что он тоже слышит теперь этот голос.
- Это хорошо, когда грустно, - сказал он вдруг и вспомнил, что Шура кричала ведь только что: "Я не хочу, чтоб было грустно". Вспомнил и все равно повторил: - Это хорошо, когда грустно…
Он сидел, чуть отвернувшись, глядя на прислоненный к дереву велосипед, но чувствовал, что Шура смотрит на него, смотрит удивленно, будто видит первый раз, как смотрела на него уже дважды.
- Правда? - прошептала она еле слышно.
- Конечно. Почему всегда должно быть весело? Когда тяжело, муторно - это плохо. А грустно - это хорошо.
- Почему? - так же тихо спросила она.
- Ну… не знаю. Отдыхаешь тогда от всего. И раз грустно, - значит, чего-то хочешь. И потом сделаешь это. И будет тоже хорошо.
Он замолчал, и Шура притихла, притаилась. Молчали так минуты три, может и больше, а может, и меньше - Алексей определить не мог.
- Интересно, - проговорила она осторожно. - Значит, и лес, и вся земля сейчас отдыхают. Это правда. И чего-то хотят. А чего?
- Чтоб ветры были… Чтоб дожди, грозы… И солнце… И листья, и цветы, наверное. Я не умею об этом сказать.
Алексей говорил и сам удивлялся, что говорит. Он никогда не подозревал, что может так говорить.
- Интересно, - опять произнесла девушка. И дотронулась до него. Он обернулся. Шура стояла на коленях, смотрела на него не мигая, строго и холодно. Лицо ее было каким-то странным - лоб, нос, подбородок смертельно бледными, а щеки горели, полыхали розовым огнем, будто их натерли жесткой суконной тряпкой.
- Ты… чего? - невольно спросил Алексей.
- А ты скажи… ты любишь меня?
Алексея окатило жаром, он отшатнулся и как-то неестественно улыбнулся.
- Вот еще… выдумываешь. С чего бы я…
И почувствовал, что покраснел, покраснел густо и жарко. Он вскочил на ноги, отвернулся, отошел, пошатываясь, остановился.
- Нет, любишь, любишь, любишь! - закричала на весь лес девушка, подбежала и схватила за плечо, поворачивая к себе. - Любишь, я это знаю… Ну-ка, гляди мне в глаза, гляди!
Она поворачивала его к себе, а он отворачивался.
- Повернись, говорю. Повернись! - требовала она, теперь не прикасаясь к нему.
И когда он обернулся, пересилив себя, она, оказывается, стояла уже за высокой березой, прижавшись к ней грудью. Из-за ствола были видны только ее плечо, голова да одна нога в белом носочке и коричневой тапочке.
- Шура! - Он шагнул к ней.
Она, хохоча, отбежала к другому дереву и опять выглянула из-за ствола.
От дерева к дереву они бегали долго. Шура звонко смеялась, волосы ее растрепались, она то и дело их поправляла. "Догоню - поцелую… И поцелую! - колотилось у Алексея в голове. - И тогда не надо ничего говорить, все и так будет ясно…"
И он уже почти догнал ее, но в это время тренькнул где-то велосипедный звонок. Алексей обернулся и увидел Бориса.
Он поставил велосипед к тому же дереву, возле которого стояла машина Алексея, и с корзинкой в руке подошел к ним.
- Играете, молодежь? - спросил он, сел на траву, поставил рядом корзинку и достал папиросы. - Закуривай!
- Играем! - тряхнула головой Шура. Она произнесла это тем голосом, каким говорят, когда хотят не оправдаться, а предотвратить все дальнейшие вопросы, вопросы, может быть, необходимые для одного, но абсолютно ненужные теперь для других. Таким голосом говорят, когда хотят отрезать для себя враз и бесповоротно все другие пути и возможности, кроме одной.
- Понятно, - сказал Борис негромко, безразлично. И обоим - и Шуре, и Алексею - было ясно, что ему понятно.
Девушка села на сухие листья. Алексей стоял и курил. Он стоял перед Борисом и сам чувствовал, что у него, вероятно, сейчас виноватый и нелепый вид.
- Сядь, Алеша, - не глядя на него, произнесла Шура.
Алексей помедлил и сел.
Борис и Алексей молча курили, было всем неловко, и деревьям было неловко, они стали будто еще молчаливее. На небе неподвижно висело единственное белое облако с рваными краями и синеватым плоским днищем, и ему тоже, казалось, было неловко торчать одному в пустом небе.
- А я вчера последний экзамен свалил, - проговорил Борис, стряхивая пепел с папиросы почему-то в свою корзину. - С первого сентября - на занятия.
- Поздравляю, - сказал Алексей.
Шура играла с большим рыжим муравьем. Муравей куда-то спешил по своей тропинке, а девушка ставила на его пути сухой листок. Муравей останавливался, обнюхивал листок, отползал назад, будто размышлял о чем-то, пошевеливая усиками, и снова устремлялся вперед.
Из рукава ее платья торчал беленький платочек.
- Приползет домой и расскажет, какое необыкновенное приключение случилось с ним в пути, - усмехнулся Борис, глядя на муравья.
- Разве они умеют говорить? - спросил Алексей.
- А что ты думаешь? - Борис потушил папиросу и бросил ее в траву. - Я вот иногда думаю о всяких формах жизни на земле. Ну, человек - это понятно. Высокоразумное, мыслящее существо. А может, муравьи тоже и высокоразумные, и мыслящие. По-своему. Вот читал я где-то, что у муравьев есть свои рабовладельцы. Есть рабочие, есть солдаты. Интересно, брат, да… Ну, чего не смеетесь?
Борис поднял злые глаза. Алексей о чем-то думал, опустив голову, а Шура, оказывается, с интересом слушала, давно забыв про своего муравья.
Борис холодными глазами улыбнулся ей, она отвернулась и стала глядеть в сторону. И так, не поворачивая головы, тихо вдруг заговорила:
- Да, интересно… Ох, до чего интересно! Может, у них есть и свои музыканты, художники всякие, писатели, архитекторы. Своя наука и своя культура. И может, они уже кое в чем и перегнали человеческую культуру, если взять в сравнении…
- Какое там перегнали, если рабовладельцы, - упрямо сказал вдруг Алексей.
- Эх, ну какой ты! - воскликнула Шура. - Это люди так называют - рабовладельцы. А может, они, такие муравьи, не рабовладельцы вовсе, может, они - какие-нибудь огромные светила ихней науки и… общественной мысли. А? Что мы знаем? Ничего мы не знаем! Может, они сидят и думают - как им, муравьям, лучше жить и что это за непонятные великаны ходят по земле, которые иногда разворачивают их муравьиные жилища, и как с ними бороться. Они думают, за это их уважают другие муравьи. Да… может, людям еще поучиться бы кое-чему у муравьев, если бы разгадать смысл их жизни.
- Фантазируешь ты, - сказал Алексей. - А интересно.
- Интересно, - согласно кивнула Шура. - Если… была бы возможность, я бы пошла на биологический факультет.
- А когда они в спячку ложатся? - спросил Алексей. - Зимой-то они спят, наверное?