- Нет еще, - проговорил Гришка, не отвечая на приветствие. - Чего вам?..
- Так вот… Хотел попросить батьку, не возьмет ли Степку моего в работники. Ну, раз нету хозяина дома - пойдем, Степашка!..
- А я кто? - крикнул Гришка, но тут же понял, что получилось это у него неумело. Чтоб скрыть свое замешательство, прибавил: - Только куда ему в работники! Жидковат пока, вилы, поди, не поднимет.
- А ты не смотри, что… не смотри, что… Ему семнадцать годов скоро… Мы, Алабугины, сызмальства к работе привычны. Ладно, зайдем, когда батька приедет…
Григорию захотелось доказать все-таки этому старичишке, что он тоже хозяин. Обойдя вокруг Степана, сказал:
- Ладно, беру.
- Чего? - не понял старик.
- Беру, говорю, в конюхи твоего сына.
- Ну и с богом, раз так, ну и с богом, - обрадованно закивал старик Алабугин. - А все ж таки… Насчет платы мы с отцом потолкуем, когда приедет… Все ж таки надежнее…
Гришка вспыхнул, хотел сам назначить плату. Но потом подумал: "А черт его знает, сколь платить… Да и как еще батя посмотрит на такого работника. Ладно, подожду его…"
- Ну что же, оставайся, Степашка, служи… - сказал старик Алабугин сыну, опять перекрестился и вышел.
Вернулся Петр Бородин через полмесяца, привез два новых плуга, веялку. Одна подвода была до половины нагружена мешками с галантерейным товаром, остальные пришли пустыми.
- Здравствуй, сынок! - бодро проговорил Петр, по-молодому спрыгивая с воза. - Встречай купцов. Как живешь?
- Живу. Конюха вот нанял.
- Конюха? Молодцом. И я, брат, не зря съездил… Ну, присмотри, чтоб сгружали аккуратно. А я побегу в тепло, продрог.
Вечером, сидя за пузатым, отфыркивающимся самоваром, Петр говорил Григорию:
- Нам, сынок, Лопатин не указ бы насчет лавки… Только правильно он, дьявол, насчет товару говорил - нету галантереи в городе. Из-под полы торгуют ей, сволочи, дерут втридорога. Я туды-сюды, хотел оптом закупить - где там! Вот и явился почти пустой. Придется, видно, с лавкой погодить… А пшеничку хорошо продал. На хлебушке, брат, сейчас озолотиться можно. И решил я: на следующий год еще землицы прикупим. Эвон, видел, плуги привез да веялку? Ну и… пока ладно, хватит, на большее нам не подняться пока… А там посмотрим… А?
- Угу, - буркнул Гришка, дуя на блюдце с чаем.
- Что "угу"? Не "угу", а покажем мы еще! Конюха вот ты взял - это правильно. Малолетний, правда, он, ну да ладно. Меньше платить будем. Урожаишко бы вот только на будущий год вышел, как нынче…
И отец заходил по комнате, размахивая руками.
- Тут ведь, в Локтях, можно как развернуться? Озеро - вот оно, под окном. Лопатин словно не видит его… Хотя что, Лопатин - дурак. А из озера можно деньги почти руками гресть… Рыбешки в нем - не выловить… Полдюжины лодок, десятка два сетей да коптильню маломальскую… Город хоть и далеко, но доехать можно… А там рыбка копченая - я посмотрел - в цене… Играет, брат, рыбка то… Одно вот только горе: стар я, помру ведь скоро. Пожить бы еще годков двадцать…
Долго еще Петр Бородин шагал из угла в угол, развивая планы на дальнейшее… А между тем истекал 1916 год.
4
Жизнь отца кончалась, а Гришкина только-только начиналась. Григорий понял это в тот вечер, когда отец ходил из угла в угол и говорил о лодках, о сетях, о рыбе. Григорий невольно прикрыл глаза, и представилась ему почему-то лесная лужайка, где сидят и обедают возле сваленной сосны Андрей Веселов, Федот Артюхин и другие мужики. Вокруг стоят могучие деревья, а сквозь них просвечивает синеватый, бескрайний простор, стелется под высоким небом ровная, как озеро в тихую погоду, земля. И ему, Григорию, идти и идти по этой земле, идти как хозяину…
Григорий даже почувствовал: разливается у него по животу легкий приятный холодок, как у человека, застигнутого врасплох неожиданной великой радостью, и засмеялся тихо.
- Ты, Гришка, чего? - удивленно спросил отец, останавливаясь.
- Да так… В общем, правильно ты, батя, говоришь…
И Григорий будто сразу повзрослел.
На другой же день, рано утром, он обошел все хозяйство. Смотрел прищуренными глазами на дом, на завозню, на двух черных свирепых псов, бегавших по двору. В только что отстроенной конюшне, в которой сосновый запах перебивал еще запах конского пота, сказал Степке Алабугину:
- Ты, немытая рожа… Смотри у меня за конями получше…
Сказал потому, что хотелось сказать что-то властное, хозяйское.
За завтраком Григорий говорил отцу:
- Анна чего прохлаждается? Уж день, а ее нет… зря хлеб жрет…
Петр быстро вскинул глаза на сына, но ничего не сказал.
Вылезая из-за стола, Григорий, не глядя на отца, промолвил:
- Я сейчас в завозне был. Овса маленько осталось… Попридержать бы его, ведь пахать весной…
- Так, сынок, так… - с удовлетворением произнес отец.
- Что - так? - не понял Григорий.
- По-хозяйски, говорю, рассуждаешь… Вот ты и… распорядись. Привыкай, сынок. Твое ведь все…
- А бабку-стряпуху, как ее? Зря ее все-таки держим, - сказал Григорий. - Анна перешла бы к нам совсем… Молодая, чего ей… Управилась бы одна…
- Можно и так… Только платить Анне надо будет… Ты подумай-ка, сынок. - Помолчал и добавил: - А старуха - что? Много ли съест она? А все-таки… копошится, кормит вовремя нас. Не украдет ничего - куда ей, одна на земле! Пусть уж…
- Ну ладно, пусть, - нехотя произнес Григорий, чувствуя, что отец прав. - А что лавку не думаешь открывать - зря.
- Это как? - не понял отец.
- Война что - вечно будет? Кончится она - и товаров станет сколь тебе надо.
- Ну?
- Вот тебе и "ну"! Товары будут, а об лавке у нас - одни разговоры. Строить ее загодя надо, пока есть на что.
- Внизу дома тогда и откроем.
Григорий поморщился, как бы дивясь непонятливости отца:
- Сюда, на край деревни, кто придет? В середке надо где-нибудь строить. А пока хлеб в нее сыпать. Завозня-то мала.
- А ить верно, ешь тебя волк! Скумекал. А мне, старому дураку, подумать бы сразу… А теперь - новый расход на постройку лавки. Вот ведь, а? - стонал старик до самого вечера.
С этого дня Петр Бородин делал вид, что фактическим хозяином в доме является Гришка. Между ним и отцом установилось полное согласие. Петр Бородин даже заметил как-то, в минуту откровения:
- Вишь, Гришенька, как все у нас с тобой - по-ладному, по-родски… А ведь был ты как волчонок, - по шерсти, бывало, не гладь!.. И с язвецой…
- Ну, вспомнил… - поморщился Григорий.
- А что? Ведь зарубил бы тебя тогда в сердцах я… Вот и думай. Я хоть и отец, да человек… А человек - зверь. Зачем сердить его да наперекор открыто лезть? Надо всегда так… по согласию, по выгоде… Да-а!
В другой раз Петр Бородин заговорил, пряча от сына глаза:
- А что этот… Старик одноногий, новый коновал… Не видно его что-то с тех пор, как мы в новый дом перешли. Разлюбил сивуху он, что ли…
Григорий тоже почувствовал неловкость от речей отца, зябко, испуганно поежился, ответил глухим голосом:
- Брось ты, батя, это… Раз сошло, так…
- Дурак ты, - беззлобно сказал отец. - Старичонка гол как сокол. Я к тому, что… Выпил с человеком - он тебе уж кум и брат… В черный день может и пригодиться.
После долгого молчания Петр Бородин добавил:
- Коль увидишь его, спроси, что не заезжает…
Григорий промолчал.
5
Хорошо, удобно, уютно чувствовал теперь себя на земле Григорий Бородин. Ходил по деревне не торопясь, вразвалку, спрятав руки в карманы тужурки. Но замечал: если идет кто ему навстречу, обязательно постарается свернуть в проулок, будто дорога до того узка, что нельзя разминуться. Понимал Григорий, что не любят его односельчане. Хмурил узенькую полоску лба и думал с угрюмой злостью: "А ты говоришь, батя: к людям с лаской - и живи без опаски… Как же! Зазевайся только - в землю втопчут".
Никогда у Григория не было друзей. А сейчас сошелся он с сыном Гордея Зеркалова - Терехой, бледнолицым, остроносым парнем с черными густыми волосами, с вечно обсыпанными перхотью плечами. Выпив самогонки, Тереха лез целоваться, радостно выкрикивал:
- Гришка, черт!.. Мы с тобой друзьяки, как хошь!.. Мы с тобой… Вот что, Гришка, - вдруг переходил на шепот молодой Зеркалов. - Дочка попа Афанасия - Мавруха - какова?! Как арбуз налитая: помни ее - так же треснет…
- Да знаю, сто раз говорил ты о ней, - с досадой отвечал Григорий, сбрасывая руки Зеркалова со своего плеча. Тереха не обижался, только тряс гривастой головой и выталкивал из себя слова по одному:
- Ну, как хошь, как хошь… Только… она, Мавруха, боится меня одного. А вдвоем бы вызвали погулять ее, ну и… Поп - чего он сделает нам? У моего бати все - вот где… У нас ведь не только в волости сила, где дядя сидит, а и в городе…
Тереха долго вертел перед носом Григория кулаком. Потом подносил к своему, рассматривал со всех сторон и говорил:
- А то еще Дуняха… Эх, полторы жизни отдать можно.
- Ну-ка, ты… Заткнись, - тотчас обрывал его Григорий.
Тереха Зеркалов поджимал узкие губы и качал головой:
- А зря ты… Для кого берегешь ее? Для Андрюшки… Бабье сказывает - лечится где-то Веселов, скоро приедет… И спасибо тебе скажет - сберег…
- Болтун ты… иди спи, - говорил Григорий, вставая из-за стола.
После таких разговоров с Терехой Зеркаловым Григорий делался мрачным, ходил по комнатам, по двору злой как черт, кричал на Анну Туманову, прибиравшую в комнатах, на Степку-конюха…
Дуняшка жила в его мыслях постоянно, хотя с того дня, когда Андрей Веселов выбросил его из сенок, он больше с ней и не виделся, если не считать двух-трех случайных встреч на улице. Но Дуняшка быстро проходила мимо, опустив голову, даже не отвечая на его приветствия.
"Ну, погоди, погоди, - думал Григорий, провожая ее взглядом. - Мы вот скоро… не так еще покажем себя. Поласковее будешь, сама придешь… А Андрюху, пожалуй, и не увидишь больше…"
Однажды Григорий успел даже крикнуть Дуняшке:
- В любое время, Дуняшка… приходи, как надумаешь… В тот же час хозяйкой станешь… Не пожалеешь…
Но сколько ни "показывали себя" Бородины, сколько ни ждал Григорий Дуняшку, она не приходила Гришка еще надеялся на что-то, пока не пошли слухи, что Андрей скоро приезжает домой.
Вскоре у Дуняшки померла бабушка. В это время Григорий был один дома - отец уехал в город продавать пшеницу.
Узнав о смерти старухи, Григорий послал Анну к Дуняшке помочь обмыть и собрать покойницу. Потом спустился вниз и сказал конюху:
- Поди… сними мерку и гроб сделай. А то… - Григорий усмехнулся. - На что им купить-то?..
Степка, однако, быстро вернулся, заявив:
- Она сказала - ничего не надо ихнего, даже гроба. И… это…
- Что? - стиснул зубы Григорий.
- И Анну, которая от нас… тоже погнала. А она - я, дескать, сама по себе пришла помочь, помимо хозяина.
Григорий повернулся к работнику спиной, стоял, покачиваясь, не вынимая рук из карманов.
- Вот, значит, - потоптался Степка, не зная, можно ли ему идти.
- Пошел, - тихо, сквозь зубы, процедил Григории не оборачиваясь.
Примерно через неделю после похорон Григорий все-таки не вытерпел, пошел к Дуняшке. Было утро морозное, розовое, снежок звонко похрустывал под сапогами, желтогрудые жуланы суетились в кустах палисадников, обклевывая мерзлые почки. "Батя не застрял бы в городе. Того и гляди оттепель ударит…" - подумал Григорий.
Солнце, еще по-зимнему бледноватое, большое, стояло уже высоко над землей, обливая ее мягким прозрачным холодноватым светом. И земля, притихшая, покрытая крепким, утрамбованным снегом, отдыхала, чтобы потом в несколько дней сбросить его, зазеленеть всходами, зашуметь деревьями, расцвести пышным разнотравьем, пахнущим медом и знойным солнцем.
… Когда он постучал в тонкую дверь сенок, Дуняшка, не открывая, спросила:
- Зачем ты?
- Открой, чего боишься, - тихо попросил Григорий.
Дуняшка несколько секунд помедлила, как бы соображая, что ей делать.
- Погоди, выйду сейчас. - И через минуту действительно вышла, завязывая на ходу платок. - Что надо? - Она стала на низком порожке спиной к двери, смотрела на него прямо и смело, чуть-чуть сузив глаза. Где-то там, в глубине ее глаз, была спрятана не то насмешка, не то едва заметная искорка презрения. Григорий заметил все же эту искорку и опустил голову.
- Значит, так… не хочешь даже в избу пустить?… - спросил Гришка
- И тут хорошо… На виду у людей спокойней.
Григорий втянул голову в поднятый воротник тужурки, оглянулся, поворачиваясь всем туловищем, и спросил:
- Почему человека отослала обратно тогда? Я ведь думал помочь… Гроб бы сделал… Доски у нас свои.
- Гроб? - переспросила Дуняшка. - Гроб?
И что-то страшное почудилось Григорию в ее голосе, в этом слове, дважды произнесенном Дуняшкой.
А она смотрела на него все так же прямо, открыто, и та же искорка проблескивала в ее глазах.
Еще глубже Григорий втянул голову в воротник. И заговорил, боясь поднять глаза:
- Ты знаешь, я к тебе всегда по-хорошему. И сейчас вот… зову - пойдем ко мне… Заживем - на зависть всем…
- Ну?.. Как картинку оденешь? - насмешливо спросила Дуняшка.
- Что ж… и одену.
- И на руках носить будешь?
- Буду, - тихо сказал Григорий, голос его дрожал. - Смейся, ладно… не понимаю, что ли? А… буду… - Неожиданно Григорий подступил к ней вплотную, схватил за руку и зашептал: - Ты пойми только, жизнь у тебя впереди… И у меня! Ты одна осталась - куда податься? Андрея нет. Помер, может, где… А и придет - что тебе за жизнь? Что тебе в нем? Согнет вас нужда обоих.
Но Дуняшка уже сильно отталкивала его обеими руками, отталкивала молча, крепко сжав побледневшие губы.
- Ну, и толкай, ну, ударь меня. Бей!.. Хочешь, на колени стану перед тобой, - быстро говорил Григорий, цепляясь за ее старенькое пальтишко. Громко, с булькающим звуком проглотил слюну и, замолчав, впервые поднял влажные глаза на Дуняшку. Верхняя губа его, на которой пробивались редковатые рыжие волосы, подрагивала. - Я, неприглядный из себя, знаю… Тем пуще беречь тебя буду… И… вот…
Григорий быстро оглянулся - не идет ли кто по улице - и упал на колени, не сводя уже с Дуняшки заискивающих, преданных по-собачьи глаз. Она отскочила как ужаленная и хотела бежать, но остановилась, прижалась спиной к изгороди из березовых тонких жердей и тяжело задышала. Григорий, помедлив, поднялся и опять растерянно осмотрелся вокруг.
- Не подходи! - крикнула наконец Дуняшка, хотя Григорий стоял на прежнем месте. И повторила уже тише, почти шепотом: - Не подходи…
- Я не подхожу… - промолвил жалобно Григорий, пряча голову в воротник.
Так стояли они молча несколько минут. Наконец Дуняшка проговорила:
- Отойди-ка от дверей.
Григорий покорно сделал два-три шага в сторону. Тогда Дуняшка осторожно, не спуская глаз, с Бородина, опасаясь, что он может неожиданно кинуться на нее, стала подвигаться вдоль изгороди к дверям. Потом стремительным рывком бросилась к дому и, чувствуя себя в безопасности, остановилась на пороге, готовая каждое мгновение юркнуть в сенцы и захлопнуть дверь. Но Григорий неподвижно стоял на прежнем месте.
- С любимым-то и нужду легче переносить, - промолвила Дуняшка, поглаживая покрасневшими от холода руками дверную скобку. - А твоего богатства не надо мне… - Помедлив, добавила еще: - Люди и так говорят про вас - с чего это разжились вдруг?
Ипоспешно скрылась в сенцы, стукнула дверью, потому что Бородин стал тяжело и медленно поднимать голову…
А Григорий еще постоял, тупо глядя на то место, где только что была Дуняшка. Медленно повернулся и так же медленно пошел прочь, поняв, что здесь ему больше делать нечего.
Шагая по улице, Григорий ни о чем не думал, в голове было пусто и гулко звенело, как в дырявой, рассохшейся бочке.
Подойдя к дому, он увидел, что у окна стоит нищенка с грязной заскорузлой на морозе сумкой из мешковины через плечо.
- Что тебе тут? - : не думая, спросил Григорий.
- Подайте милостыньку ради Христа, - проговорила нищенка.
И Григорий узнал ее.
- А-а… Аниска. Ты опять забрела к нам…
- Опять… подайте…
Но договорить Аниска не успела. Вдруг Григория захлестнула страшная, ничем не сдерживаемая злоба на эту оборванку, на самого себя, на весь мир.
- Я тебе подам!.. Я тебе сейчас подам! Взять ее! Ату!
Подбежал к крыльцу, спустил с цепи собак и сразу успокоился, обмяк. Присел на ступеньку и стал смотреть, как собаки кинулись на Аниску, как нищенка, отбиваясь, упала на дорогу и из ее сумки вывалились и раскатились камнями мерзлые куски хлеба.
Потом мимо Григория по ступенькам крыльца мелькнули чьи-то ноги. Он увидел, как Анна Туманова, раздетая, с подоткнутым подолом, побежала к нищенке и мокрой половой тряпкой стала разгонять собак.
* * *
После обеда Григорий сидел в кухне и смотрел на Анну. Стоя к нему боком, она стирала белье в большом, почерневшем деревянном корыте, время от времени вытирая фартуком потное, раскрасневшееся лицо. Григорий раньше никогда не обращал внимания на Анну. А сейчас ему бросились в глаза ее крутые полные плечи, туго обтянутые ситцевой кофточкой, оголенные выше локтей руки, большая рыхлая грудь. Он встал, подошел к ней и начал молча ощупывать ее, как хороший хозяин ощупывает лошадь, прежде чем купить.
- Да ты что, Григорий Петрович? - проговорила Туманова, выпрямляясь. С рук ее капали вода и хлопья мыла.
- Ну-ка, иди… в ту комнату, - кивнул головой Григорий. И, не давая ей опомниться, добавил, чуть повысив голос: - Да иди же…
Анна стряхнула над корытом руки.
- Господи, дай хоть руки вымыть.. В мыле ведь…
…А потом Григорий почему-то долго думал о том, что, хоть Анна и вымыла руки, они все равно пахнут мылом.
- Вот ты какая, оказывается… Не знал, - проговорил он наконец, чтобы отогнать неотвязчивую мысль.
- А что же? - отозвалась Анна. - Ведь не покорись тебе - прогнал бы. А жить надо… Может, и отблагодаришь когда…
- Пошла вон! - вдруг с раздражением сказал Григорий.
И Анна покорно вышла, принялась за стирку.
Григорий, сидя на кровати, опять смотрел на Анну в открытую дверь. Смотрел и думал: "Перед этой незачем становиться на колени… Эх, Дуняшка, Дуняшка!.."