- Ты чего кипятишься? Потому и не трогаем, что нет ничего у тебя за душой. Никто о раскулачивании и речи не ведет. А вот дом…
- Поперек горла он вам… Не мытьем, так катаньем хотите дожать меня? Вступи в колхоз - и дом отдай…
- Продай, - спокойно поправил Алабугин. - Мы под контору его используем или под ясли. А себе новый построишь, поменьше.
- Уж лучше отберите, да и дело с концом! - вдруг, не сдержавшись, крикнул Григорий.
- А зачем? - спокойно возразил Алабугин. - Мы хотим по закону. Ты ведь нам не мешал, взаперти сидел все время… Не хочешь - твое дело. Тебе же хуже… хозяин…
Алабугин, не простившись, ушел.
Григорий долго смотрел ему вслед, пытался сообразить, что же хотел сказать Алабугин этим словом: насмешливо намекнул на неудачное хозяйствование последнего единоличника Локтей или… или напомнил ему тот давний день, когда пришел к Бородиным с отцом и Гришка, желая показать себя хозяином, сам нанял Степку в конюхи?..
3
Зима была длинная, вьюжная, беспокойная…
Никогда столько не думал Григорий, как в эту зиму. Что же все-таки делать? Куда податься?
"Не дорога мне с вами", - ответил когда-то, еще во время коммуны, Григорий Тихону Ракитину. А теперь, выходит, волей-неволей дорога. Другого-то пути нет…
К весне он осунулся, похудел, оброс густой рыжеватой щетиной. Утрами, вставая с постели, Григорий долго и надсадно кряхтел, как старик, тяжело ступая, шел на кухню, бросал себе в лицо две-три пригоршни холодной воды, садился за стол и молча ждал, когда возившаяся у плиты Аниска подаст завтрак. Мог сидеть так полчаса, час. А раньше, бывало, не успеет опуститься на стул, как хлестнет ее через всю комнату: "Ну, поворачивайся там живее, корова. Тащи, что есть…"
Раньше они разговаривали мало и редко. Теперь же вообще молчали целыми днями.
Первой не выдержала Аниска, спросила робко, пряча руки под фартуком:
- Заболел, что ли?
Григорий только осмотрел ее медленно, удивленно, с головы до ног, но губ не разжал.
- Сеять-то будем нынче? Ведь пасха проходит уже, - напомнила в другой раз Аниска.
- Отстань, - как-то лениво, беззлобно, безразлично отмахнулся Григорий.
Аниска вздохнула:
- Господи, что за жизнь!
- Именно! - подтвердил Григорий.
Но она не могла понять, что означает это "именно".
А лето пришло засушливое. Скоро наступили жаркие, угнетающие желтым безмолвием дни. Деревня казалась покинутой. Маленькие, ободранные домишки, сложенные из сосновых бревен, потели смолой. Коробились, потрескивая, крыши, уныло торчали в бесцветном небе обваренные зноем тополя. На улицах толстым слоем лежала мягкая, как черная мука, пыль. Она брызгала из-под ног редких прохожих, и седоватая, дымчатая лента долго тянулась следом за ними.
Под стенами домов, в тени, с раскрытыми клювами, лежали распаренные куры. Иногда собака или человек вспугивали их, они ошалело кидались прочь, роняя на ходу перья и хриплые булькающие звуки.
И снова тишина, густая, вязкая, нескончаемая…
В голове Григория Бородина в эти дни копошились все те же мысли:
"Не дорога мне с вами… А куда дорога?"
Ответа не было. Вместо ответа звучал спокойный, даже безразличный голос Степана Алабугина: "Один ты в Локтях единоличник. Торчишь ты, как пень на дороге. Не мозоль людям глаза, вступай в колхоз".
И однажды вечером Бородин очутился возле колхозной конторы. Уходя из дома, не сказал Аниске, куда пойдет, да и сам не думал, что завернет сюда. Переступив порог, быстро обшарил глазами Андрея. Кроме него, в конторе никого не было. Веселов сидел за столом, что-то старательно записывал в тетрадку.
Густые черные волосы свесились ему на лоб, закрывая почти половину лица. Глянув на Бородина, Андрей молча указал на стул: садись, мол, подожди.
Григорий снял свой просаленный на темени картуз, тяжело опустился на стул и стал рассматривать Андрея. Веселов был в простенькой черной рубашке, сквозь расстегнутый ворот виднелась волосатая грудь.
Наконец Веселов кончил писать, положил аккуратно на стол тоненькую ручку, убрал со лба волосы. Но они снова непокорно рассыпались и свесились на лоб.
- Ну? - вопросительно спросил Веселов и в упор посмотрел на Григория.
Глаза его, чуть косящие, темные, словно притягивали к себе Бородина. И Григорий не в силах был отвернуться от скуластого, рябоватого лица Андрея, от его чуть прищуренного жесткого взгляда.
- Пришел вот… Забудь обиды, Андрей, чего не бывает, - проговорил Григорий, через силу выдавливая из себя слова по одному, по два.
- Какие обиды? Не помню…
Голос у Веселова был словно простуженный.
- Будто бы?!
Бородин наконец отвел в сторону маленькие, кругловатые глаза. Андрей пожал плечами, наклонил голову, но тотчас поднял ее и спросил:
- В колхоз, что ли, решил вступить?
- А что мне делать окромя остается? - угрюмо, с нехорошей, вызывающей усмешкой спросил Бородин. И, по-прежнему не глядя на Веселова, добавил: - Поживем, колхозной жизни пожуем. Разжеванное, может, и проглотим, не подавимся…
И пожалел, что сказал. Как выстрел, хлопнул по рассохнувшемуся столу мозолистый кулак Андрея. Но сам он сидел не шевелясь, не произнося ни слова. Только покрасневшее лицо, бешенством сверкающие глаза да мелко-мелко вздрагивающие пальцы лежащих на столе рук говорили, что внутри у Андрея бушует пламя. Григорий Бородин побледнел и заискивающе растянул губы:
- Хе-хе… А что я сказал? Я ничего… С женой ведь вступаю, со всем хозяйством…
Андрей встал и повернулся к нему спиной. Долго смотрел в окно на черную гладь озера.
- Плевок зачем сапогом растирают, знаешь? - спросил вдруг Андрей, не меняя позы. И резко обернулся: - Вот и тебя надо бы! Чтоб не гадил землю…
- Ты готов растереть, знаю, - тихо проговорил Григорий и ощутил подкатившуюся к сердцу прежнюю жгучую ненависть к этому низенькому, широкоплечему человеку, который так упорно стоит на земле, точно слился с нею.
Но Андрей уже окончательно взял себя в руки. Он странно как-то усмехнулся, сел на свое место и задумчиво произнес:
- Вот что, Бородин… Тебя, может, не только в колхоз - вообще на землю не надо бы пускать.
- На землю не пускать? Хе-хе… Как говорится, точит зуд, да не берет зуб, - огрызнулся Бородин.
Но Веселов продолжал, не обращая внимания на его слова:
- Хочешь - подавай заявление в колхоз, разберем на собрании. Может, еще человеком станешь. Не хочешь - катись из деревни к чертовой матери. Но предупреждаю: заметим в тебе душок какой - не обессудь… Конец везде бывает. А заметим сразу… если что! Живи и помни: вижу я тебя насквозь. Хоть ты и из бывших бедняков, да с тех пор, как отец твой… нежданно-негаданно в богачи выскочил… с тех пор тебя по сей день старый мир в клещах держит…
- Все, что ли? - спросил Бородин, хотя и без того догадывался, что больше Андрей не скажет ни слова.
- Все.
Бородин нахлобучил свой картуз.
- Вот и поразговаривали…
Еще помедлил, встал и боком, словно ничего не видя перед собой, вышел.
* * *
Принимали Григория Бородина в колхоз недели через три. Долго обсуждали его прошлое.
- Кто он? Кулаком нельзя назвать вроде…
- Опять же работников имел… Вот он, Степан-то Алабугин сидит…
- А домище, домище-то!
- Это верно, начал окулачиваться. Батька уже лавку открыть хотел…
- А что он сам скажет?
Григорий медленно встал, мял в руках картуз.
- Верно, имели работника. Да разве я был хозяин? Я за батькино хозяйство не ответчик. Дом двухэтажный, про который тут… продаю колхозу. Мне зачем такой? Себе другой построю, поменьше. Сам я, знаете, к Колчаку не пошел, против Советской власти не боролся…
- Однако ж и не помогал Советской власти…
- А к Андрею кто с ножом ломился?
Григорий, вытирая лоб руками, отвечал:
- Не помогал, правильно… По темноте еще думал: а черт ее знает, что за власть? Теперь понял, вижу - крестьянская власть… А к Андрею… Отстегал он плетью меня раз. Сам помнит. Тут дело такое… Из-за девки столкнулись мы… Ну, по пьяному делу отомстить захотелось. Прости уж, Андрей Иванович…
Говорил Григорий медленно, тягуче, жалобно. Походил он на человека забитого, незаслуженно обиженного кем-то.
А сердце все-таки замирало: вдруг да сейчас кто-нибудь спросит: "А зачем ночью в Гнилое болото ходил? Расскажи, как поджигал дом Веселова…" Понимал Григорий, что если бы знал кто об этом, то давно сообщил бы куда следует. Но все же не мог подавить страха.
И еще одно чувство испытывал Бородин: казалось ему, что снова стоит он на коленях перед Дуняшкой, унижаясь, вымаливает какой-то милости… Глаза его блуждали по небольшому помещению, битком набитому колхозниками, на секунду остановились на Дуняшке, сидевшей у самого окна. Но и за секунду он успел рассмотреть ее всю: легкий платок, упавший с головы назад, гладко расчесанные на прямой пробор волосы, сероватые, в длинных ресницах, спокойные глаза, девичьи еще, припухшие губы, небольшая грудь, туго обтянутая ситцевым, в крапинку, платьем…
Дуняша, почувствовав на себе взгляд Григория, приподняла голову. Бородин тотчас опустил глаза вниз. "Ладно, ваш верх сейчас, - думал он, рассматривая картуз. - Повернись бы судьба обратно, припомнил бы тебе и то унижение… возле избушки твоей, и это вот, сегодняшнее… Сполна отвел бы душу…"
Долго еще толковали колхозники. И решили: принять, посмотреть, как будет работать. Сын за отца не ответчик.
Только два человека не вмешивались в споры: Андрей - председатель колхоза, и Евдокия Веселова - его жена.
4
Бородин отлично понимал, на каких условиях приняли его в колхоз. Работать начал прилежно. Немного сторонились его попервоначалу односельчане, а потом, в труде и заботах, привыкли. За давностью лет забывалось прошлое. Да и кому вспоминать его охота?
Первым, с кем сблизился Григорий за эти годы, был Ванька Бутылкин, с которым Бородины жили когда-то по соседству. Сейчас Бутылкин превратился в вертлявого, невысокого роста парня с выщербленными зубами. Однажды им пришлось пахать вместе под озимую рожь. Присев в борозде отдохнуть, Бутылкин заговорил, поглядывая на лошадей:
- Что-то свялый ты, Григорий… Вроде, знаешь, надломленной ветки. Совсем не оторвали, висит на дереве, а листья свернулись, почернели…
- Тебе-то что? Помалкивай, - огрызнулся Григорий.
Иван Бутылкин, не обидевшись, продолжал:
- Я-то понимаю, каково тебе… Тоже ведь - много ли, мало ли, а была и у нас своя землица. Теперь же ковыряй вот… неведомо чью. Батя мой, кабы не замерз по пьянке, все равно не пережил бы такого… - И Бутылкин сплюнул в развороченную плугом, свежо пахнущую землю.
Григорий, помолчав, сказал:
- А что сделаешь, когда… До последнего и держался… Кабы все так, как я…
- Кабы все, то конечно… конечно, - закивал головой Бутылкин.
Зимой Бутылкину и Григорию пришлось вместе возить сено к скотному двору. Бутылкин соскочил со своего воза и, забежав вперед, забрался к Бородину.
- Чудно! - проговорил он, поглядывая назад, где привычно, не отставая от первого воза, плелась, поматывая головой, его лошадь.
- Что тебе чудно?
- Да вот… делаем вроде то же самое, что и до колхоза. Пашем, косим, сено возим… А все будто… Черт его знает, на кого работаем…
И опять Григорий ответил, как в первый раз:
- Что ж сделаешь, коли… Э-э, да что тут придумаешь! - Покрутив бичом, он хлестнул в сердцах лошадь.
- Придумаешь что? - переспросил Бутылкин. - Хе-хе… Подожди, обглядимся…
- Э-э, брось ты, - и Григорий выругался. - И глядеть нечего.
Бутылкин вскинул глаза на Бородина, но ничего не ответил. Вынул из широченного кармана солдатскую алюминиевую фляжку.
- Хошь? - протянул Григорию фляжку. - Первач, светленький, из колхозной пшеницы…
- Пошел ты, - отмахнулся Григорий.
Бутылкин сделал несколько глотков, спустил фляжку обратно в карман.
- Переводишь добро на дерьмо, - проговорил Григорий. - Жрать-то что год будешь?
- Проживем как-нибудь, - откликнулся Бутылкин. - Ежели рассудить, неправильно ты говоришь, что выходов нету. Ты думай: всякое людье да зверь на земле живет, птахи - в воздухе, рыбешки - в воде. Даже под землей - кроты да червяк. Тоже живность ведь. А?
- Ну?
- Я к тому, что везде приспособиться можно…
- Андрюха тебе приспособится! - угрюмо проговорил Бородин, догадавшись, к чему клонит Бутылкин. - Я пока в тюрьму не хочу. У меня скоро…
И Григорий умолк на полуслове. Он хотел сказать, что Аниска наконец забеременела, что скоро у него будет сын, но сдержался. Однако Бутылкин и сам догадался.
- Знаю. Сына ждешь. А вдруг возьмет да и народится девка?
- Не ворожи! - резко оборвал его Бородин.
Когда привезли сено и скидали на крышу коровника, Бородин помягчел, проговорил:
- Ты вот что, Иван… чем тянуть так вот, из фляжки, пришел бы лучше когда ко мне вечерком. Один я все… Посидели бы.
- Об чем разговор! - с готовностью откликнулся тот.
Этим же вечером Бутылкин пришел к Бородину, привел с собой еще двух человек: маленького, плотно сбитого Егора Тушкова и горбившегося, широкоплечего, огромного роста казаха Мусу Амонжолова, год назад приехавшего в Локти.
- Вот, Григорий Петрович, мои лучшие друзья. Гошку Тушкова уважаю за то, что может одним махом, без передышки, фляжку горячего первача высосать.
- Не хитрое дело, - усмехнулся Егор при этих словах.
- А Муса, - продолжал Бутылкин, - сподручен тем, что молчит больше. Только вот уезжать собирается. Он все ищет, где лучше.
Амонжолов кивнул головой в знак согласия и сказал:
- Собираемся. А может, останусь. Больно друг хорош Ванька - прямо черт!
Это "прямо черт" у Мусы Амонжолова выражало высшую степень восхищения.
- И вообще можешь, Григорий Петрович, на всех нас, как на самого себя, рассчитывать, - закончил Бутылкин.
5
Наконец Аниска родила. И родила сына, как хотел Григорий. Он назвал его Петром, в честь отца.
По случаю такого события два дня дрожал новый, недавно отстроенный бревенчатый дом Бородина. Перепившихся Бутылкина, Тушкова и Амонжолова приводили в чувство, окатывая холодной водой из Алакуля.
Григорий, полупьяный, лоснящийся от пота, несколько раз заходил в соседнюю комнатушку, где лежала ослабевшая Аниска, отбирал младенца, не обращая внимания на ее умоляющие стоны, выносил показывать его гостям.
- Вот он, разбойник… Ишь ты, Анисьин сын, а! - кричал Григорий Бородин, поднося мальчика к пышущей жаром и керосиновой вонью десятилинейной лампе. - Не реви, Петруха… Нищие не всегда родят нищих… поскольку ты Бородин все-таки.
Гости толпились вокруг Григория, кричали, не слушая того, что он говорит. Неуемные танцоры расшатали половицы, начисто сняли с них всю краску.
Через несколько недель поправившаяся Аниска старательно закрашивала выщербленные доски.
После этого Бородины зажили тихо и мирно.
От других колхозников Григорий отличался разве только молчаливостью. Ни от какой работы не отказывался. Делал все не торопясь, аккуратно, добросовестно. Но когда осенью надо было получать на трудодни первый хлеб, заработанный в колхозе, сам не пошел, а послал жену.
Следующим летом Григорий купил граммофон, по вечерам выставлял его огромную трубу в окно и проигрывал все пластинки подряд, начиная и кончая всегда почему-то одним и тем же старинным романсом, который уныло тянула надтреснутым голосом неведомая певица, - этикетка на пластинке была стерта. Над Алакулем плакал и жаловался кому-то сиплый голос на то, что жизнь разбита, а мечты умерли.
Потом Григорий убирал граммофон на задернутую цветастой ситцевой занавеской полку под самым потолком, тщательно расчесывал на обе стороны голову, надевал синюю сатиновую рубаху и дотемна сидел у окна, смотрел, как наплывает с противоположного конца озера чернота.
Иногда приходил к нему Иван Бутылкин и выразительно поглядывал на шкаф, где стояла обычно водка, нюхал воздух острым хрящеватым носом и крякал. Но Григорий будто не замечал ничего. Тогда Бутылкин говорил осторожно:
- Ить думай не думай, Григорий Петрович, а колхоз… навечно теперь, должно. Старое чего жалеть? Новое надо обнюхать, да и… Особенно, коли друг за дружку держаться: ты, да я, да Муса с Тушковым. Ребятки надежные.
- Топай отсюда, - угрюмо бросал через плечо Бородин и добавлял тише: - Не до тебя…
Новый дом Бородин выстроил себе немножко на отшибе, на самом берегу озера. Здесь же, почти на краю деревни, стояла изба и Андрея Веселова. Григорию очень не хотелось такого соседства, но уж больно красивое было место. И Григорий махнул на Веселова рукой.
Однако дверь прорубил все-таки в противоположную сторону от Веселовых и от всей деревни.
- Чего ты от людей отворачиваешься? - спросил однажды Тихон Ракитин, когда им пришлось вместе работать на сенокосе.
- Мне что, детей с ними крестить? - вопросом на вопрос ответил Григорий. - Построился как удобней. Может, и тут вашего совета али разрешения спросить надо было?
- Ну и злой ты…
- Коли пес злой, да не кусает, на цепь его еще не садят. Что тебе надо в конце концов? - вскипел Григорий. - Бывший свой дом продал вам, в колхоз вступил, работаю не хуже других. А? Нет, скажешь?
- Не хуже, - согласился Ракитин.
- Ну и отстаньте от меня. Отстаньте, ради бога! - выкрикнул Григорий. - Коли есть во мне лишнее зло - на бабе своей сорву. Не лезь под горячую руку…
Ракитин только пожал плечами.
Иногда вдруг ни с того ни с сего вспоминался Григорию бывший ссыльный Федор Семенов. Бородин пытался отогнать это видение, пытался думать о чем-то другом, а Семенов все стоял в своей кожанке перед глазами, хмуро смотрел на него из-под лохматых бровей, прожигал глазами. И какая-то дрожь брала Григория, сердце сжимал холодный страх, ноги подгибались. Ему вдруг начинало казаться, что Семенов в самом деле в деревне, что вот сейчас он шагнет к нему и спросит. "А-а, это ты?!"
Семенов преследовал Григория даже во сне. А утром Бородин долго боялся выглянуть на улицу.
Наконец, не в силах больше терпеть это наваждение, Григорий осторожно спросил при случае у того же Ракитина:
- А этот… ссыльный… с бровями, Семенов, что ли? Который уж год не видно его…
- Он учиться уехал. В Москву.
- А-а…
У Бородина немного отлегло от сердца.
Когда Григорию случалось бывать на левом берегу изломанной речушки, протекающей по деревне, он окидывал взглядом пшеничное поле от давно засохшей сосны до груды белых ноздреватых камней на берегу. Здесь, между этих вех, значились когда-то пахотные земли Бородиных. А где их точные границы, поди-ка, узнай теперь! Далеко раздвинулись леса, открыв небо, хлынуло на землю море света. Все заросло кругом колхозным хлебом, навеки исчезла межа.
Казалось Григорию, что когда-то он совершил крупную ошибку… Сначала чувствовал Григорий в сердце ноющую тоску, а потом вдруг то, что неясно бродило в нем, начинало закипать. Но он пугался этого и уходил куда-нибудь.