* * *
Буран почти прекратился, хотя ветер продолжал свистеть над головой.
Петр без цели брел по улице, проваливаясь в сугробы.
Возле клуба постоял, подумал о чем-то. Потом из клуба повалил народ: видимо, объявили антракт. А может быть, концерт кончился…
- Вот дают! Вот дают! - простодушно восхищался кто-то искусством артистов, кажется, Федот Артюхин.
Петр торопливо отошел. Оглянулся. У клубного крыльца вспыхивали в темноте красные огоньки махорочных цигарок. Ветер выдувал из них снопики искр, которые врезались в тьму длинными красными иглами…
Петру вдруг захотелось пойти туда, к людям… "Но без Поленьки неудобно, обидится еще…"
Долго не решался Петр войти в дом, стоя на крыльце, продрог до костей. Наконец, бросив последний взгляд на все еще освещенные окна клуба, толкнул не запертую на засов дверь.
Ему казалось, что отец по-прежнему сидит на стуле возле печки. Вот сейчас опять схватит полено!
Однако во всем доме было темно. Не зажигая света, Петр разделся и лег в постель. Прислушавшись, он уловил, как вздыхает в соседней комнате мать. Потом заворочался в кровати, закашлялся отец. Он встал, зачем-то закрыл двери, ведущие в ту комнату, где спала мать. Петр в темноте испуганно приподнялся на постели.
- Лежи, не трону, - сказал глуховато отец из темноты, наткнулся и опрокинул впотьмах стул, чертыхнулся, поднял его, подставил к кровати Петра и сел. Петр отвернулся к стене. Чиркнула спичка, желтовато полыхнул перед глазами Петра кусочек стены, потянуло едким запахом самосада.
Григорий сидел безмолвно. Курил и смотрел на Петра в темноте. Петр чувствовал на себе тяжелый взгляд, который вдавливал в подушки его голову. Отец тихо и жалобно, как-то просяще, вымолвил:
- Ведь они… Веселовы… жизнь у меня отняли, вот что…
Петр, не совсем понимая, чуть шевельнулся.
- А теперь и должность…
Голос отца дрогнул и прервался. И это было непонятно. Но расспрашивать Петр ничего не хотел. Отец помолчал еще немного. В комнате стояла такая тишина, что Петр слышал, как потрескивает в отцовской цигарке крупно накрошенный табак.
- Люблю я тебя, стервеца…
Петр опять невольно шевельнулся при этих словах. Отец тотчас усмехнулся:
- Знаю - не веришь. Особенно после сегодняшнего… А люблю… По-своему. Но… - Григорий помедлил и закончил так же тихо, не повышая голоса: - Но если ты не бросишь эту… тогда… Понял?
И уже когда лег в кровать, проговорил своим обычным голосом, в котором через край плескались раздражение и злоба:
- Еще раз прихвачу ее, как сегодня, у сарая - вилами запорю…
Петр так и не мог понять, уснул он в эту ночь или нет. Кажется, только что прозвучал в последний раз голос отца, а в окна уже заглянул день.
2
После ветров наступили тихие морозные дни с розовым инеем по утрам - куржаком, как говорят в Сибири.
В такое утро Григорий наконец появился в конторе. Ракитина не было в кабинете, а находившиеся тут по какому-то делу колхозники встретили Бородина молчаливо.
Зашел в контору Туманов, спросил председателя.
- На конюшне он, - ответил счетовод. - Там племенная кобыла ожеребилась, а жеребенок мертвый. И кобыла, говорят, плохая. Ракитин и побежал посмотреть на нее. Сказал, сейчас вернется.
Туманов обернулся, увидел Григория поздоровался с ним.
- Пришел вот посмотреть, как хозяйствуете, - проговорил Григорий, усмехаясь, хотя у него никто не спрашивал о цели прихода.
- Ничего, хозяйствуем.
- Ну, ну, трудодни покажут…
- У кого есть они - тому, конечно, покажут, - срезал его Туманов.
Открылась дверь, и вошел Ракитин, мрачный, расстроенный. Бородин, дымя папиросой, сел возле стола счетовода, слушая голоса из председательского кабинета. В открытую настежь дверь входили и выходили колхозники, перекидывались шутками, смеялись. И Бородин подумал, что, когда он сидел в председательском кабинете, в конторе никто никогда не смеялся, хотя целыми днями толпился народ. Сейчас контора быстро пустела.
- Бородин! - услышал вдруг Григорий голос Ракитина.
И, помедлив, откликнулся:
- Чего?
- Заходи сюда.
Григорий нехотя поднялся со стула.
- За назначением на работу пришел? - спросил председатель.
- Пришел - и все. Из любопытства.
- Вот как! Тебя что же, считать или не считать колхозником?
- Это твое дело. - Григорий дернул усом.
Ракитин сказал спокойно:
- Смотри, не будешь работать - выгоним из колхоза.
- Не пугай, руки коротки. До конца года далеко, минимум выработаю еще…
- А я не пугаю, я тебя просто предупреждаю. - Ракитин побарабанил пальцами по крышке стола. - Мы на правлении установили не годовой минимум выработки трудодней, а месячный. Для мужчин - двадцать пять трудодней. Не выработаешь их один месяц, второй, третий - рассматриваем вопрос на правлении, потом на общем собрании, и… освобождай колхозную землю.
- Та-ак!.. - глухо протянул Бородин.
- Значит, выбирай. Дисциплина сейчас строгая.
- Отошло мое время выбирать. Теперь ваш верх…
Ракитин чуть поморщился.
- На конеферме заведующий у нас растяпа. Племенных кобыл разрешал запрягать перед самыми родами. Сегодня мертвый жеребенок родился, слыхал? Так вот, если… Принимай конеферму.
Григорий ожидал худшего. Однако не мог удержаться от усмешки. Пряча ее в растрепанных, как старая мочалка, усах, он сдержанно произнес:
- Укатали крутые горки сивку-бурку, теперь, стало быть, в конюшню.
- Зря ты обижаешься, Бородин. Важное и ответственное дело тебе поручаем. А не хочешь - уговаривать не станем.
- Что ж, и на конюшне потрудимся. Не ударим в грязь лицом, - поспешно проговорил Бородин, поняв, что Ракитин говорит правду.
Придя на ферму, Григорий ахнул. Вместо восьмидесяти лошадей в конюшне стояло всего коней пятнадцать, да несколько племенных кобыл находилось в родильном помещении.
- А где же… остальные лошади? - спросил Григорий у старика конюха Авдея Калугина.
- А продали, Григорий Петрович, - охотно откликнулся Авдей. - Пока ты… в общем, сразу после отчетного собрания Тихон Семенович сюда пожаловал, осмотрел каждого коня, будто не видел никогда. А через три дня постановление правления вышло: продать всех коней, кроме кобылешек да этих вот меринков.
- Та-ак… - протянул Григорий.
- Конечно, так, - закивал головой конюх. - Ракитин правильно, по-хозяйски рассудил, в интересах, так сказать. Зачем нам такую прорву лошадей? Не пашем на них, не косим. Все тракторами да автомашинами теперь работаем. А когда по мелочи что подкинуть, дюжины конишек хватает. А то ведь за зиму добрую половину кормов лошади съедали, коровенки наши тощали, удои падали. Конечно, привыкли мы к лошадям, а все ж таки правильно Ракитин сделал, в интересах…. Потому колхозники поддержали эту мероприятию… И сено ведь на тракторах развозим на ферму, и автомашины…
Старик сыпал слова беспрерывно, и казалось, никогда не остановится.
- Замолчи-ка, - попросил Григорий, поморщившись. - Как у тебя язык не устанет. Я же в том смысле, что конюхом назначил меня Ракитин, не заведующим.
- Как это конюхом! Как это конюхом! - дважды воскликнул Авдей. - А я, выходит, кто?! Смещение с должности по причине должно происходить… А где причина? Я ить работаю не для ради трудодней, а в интересах… И опять же, несмотря на годы. А трудодней сыны у меня зарабатывают столь, что на восьмерых хватит. Я ить пойду да возьму за горло председателя: обскажи причину, коли так…
- А с тобой, дед, весело работать будет, однако, - сказал Бородин.
… Через некоторое время Григорий был даже рад, что дали ему такую спокойную должность. Придет утром пораньше на конюшню, проверит, хорошо ли вычищены стойла, и ждет нарядов. Ракитин ввел такой порядок - любую работу на лошадях оформлять документами. Надо кому-нибудь из колхозников съездить куда - тоже выписывают в конторе наряд. Потом уже идут к Бородину. Он берет бумажку, кладет в карман и распоряжается, какую запрягать лошадь. Никто его не тревожил, и он никому не лез на глаза. Жить можно!
Но, видя, как беспрекословно выполняют колхозники распоряжения Ракитина, опять завидовал этому человеку. "Погоди, отхозяйничаешь. Выйдет момент, столкнем тебя, только ногами засучишь".
Но в душе сознавал: никого уже он не столкнет, только тешит себя, как маленький, несбыточными замыслами.
3
Когда в МТС закончился ремонт, Петр Бородин несколько недель отдыхал дома. Теперь они с Поленькой встречались почти каждый день. В их отношениях вроде ничего не изменилось. О том вьюжном вечере не вспоминали ни он, ни она.
Григорий внимательно наблюдал за сыном и все более мрачнел. Однажды сказал:
- Я ведь по-серьезному говорил тогда вечером с тобой… И по-хорошему.
Петр ждал этого разговора. Нервы его, несмотря на внешнее спокойствие, были все время до предела натянуты. И вот сейчас словно кто дотронулся до них острым ножом.
- А ты по-плохому лучше, по-плохому… - воскликнул он, бросая в угол полушубок, который собирался надеть. Не помня себя, схватил возле печки полено и шагнул к отцу. Тот быстро, как на пружинах, вскочил с табурета. Но Петр бросил полено ему под ноги: - На, бей! Бей! Только сразу. Не могу я сделать по-твоему, не могу из сердца ее…
И Петр упал вниз лицом на кровать.
- Знаю, - помолчав, заговорил отец. - Не так это просто - сразу из сердца… Тоже бывал молодой. И сох, как ты вот, по одной… А не получалось… Ну, и… посоветовал мне один бывалый человек первейшее средство в таких случаях - ходить к ней сперва через день, потом через два, через три. А чем дальше, тем реже, реже… И помогло, начало выветриваться… Сейчас еще благодарю того человека. А девка, между прочим, не твоей чета была: посдобнее, на дрожжах…
Петр дернулся, хотел что-то сказать, но так и остался лежать: молча, вниз лицом.
Встретив Петра на другой день, Поленька спросила озабоченно:
- Опять случилось что-нибудь? Я ждала вчера…
- Почему опять? Разве случалось раньше что-нибудь? - перебил ее Петр.
- Ну, в тот вечер, когда вьюга была… Тоже ведь что-то… произошло. А ты так и не сказал…
Петр не в силах был смотреть в ее ясные, лучистые глаза и отвернулся.
- Ничего не случилось. Так… просто не мог прийти.
Расстались они в этот вечер раньше обычного. В груди у Петра жгло, точно кто вложил туда горящий уголь. И если бы Поленька окликнула его, он вернулся бы, схватил ее, прижал, зацеловал бы… Но она не окликнула. Она только печально и непонимающе смотрела ему вслед. Где-то на улице пиликала гармошка, взлетали в морозный воздух озорные голоса колхозных парней и девушек. Поленьке не хотелось, чтобы ее увидели, и она побежала домой. Бежала и боялась, что расплачется.
Были потом еще встречи, но проходили они уже не так, как раньше, хотя говорили друг другу вроде те же слова… Проводив ее, Петр торопливо прощался и быстро уходил.
- Ты вроде боишься кого, - сказала как-то с горечью Поленька. - Каждый раз, не успеем дойти до дома, скорее обратно бежишь… К нам никогда не зайдешь… Может… Может, вообще я в тягость тебе? Пожалуйста…
Поленька потирала белой вязаной варежкой щеку около глаз. Стояла так, отвернувшись, пока Петр медленно не заговорил:
- Зачем ты так, Поленька?! Стесняюсь я заходить… к вам… матери стесняюсь. Но я зайду… Чтобы ничего такого не думала, завтра же зайду вечером и все скажу ей.
Тогда Поленька обернулась и сама сказала:
- Ну, иди скорее домой, замерз ведь. - И когда он поцеловал ее, она шепнула: - А маме ничего говорить не надо. Она все знает…
Петр и в самом деле стал после этого иногда заходить к Поленьке.
Между тем дело шло к весне, сильнее разгоралось солнце на небе.
Петр думал теперь о Поленьке днем и ночью. Но странно!.. В мыслях он был с ней каждую минуту, а на деле получалось как-то так, что встречались все реже и реже.
Перед последними зимними буранами, которые случались обычно в конце марта, Разинкин приказал нарезать снегопахом канавы на полях локтинского колхоза. Петр работал добросовестно, сильно уставал. Вернувшись с поля, торопился к Поленьке, но отец чаще всего находил какую-нибудь работу по хозяйству. "Успеешь погулять… Крыша вон от снега обламывается, сбросай…"
Или говорил раздраженно:
"Навозу в коровнике накопилось - не пролезть. Все отец должен делать…"
Петр лез на крышу или до глубокой ночи выкидывал навоз из коровника. Можно было бы еще сбегать повидаться с Поленькой, но отец стерег каждое его движение: "Ничего, ничего… Не последний день живешь на земле. Ложись, завтра тебе на работу рано…" Петр закусывал губы, шел спать.
Потом было совещание в МТС, на котором трактористы брали трудовые обязательства. Петр неделю не был дома. Затем начались предпахотные хлопоты. А там и сама пахота. Сев…
- Ты извини, Поленька, - говорил теперь Петр в совсем уже редкие встречи. - Замотался я вконец. Вот отсеемся, посвободнее станет. Я каждый-каждый вечер буду с тобой. Я ведь и сейчас… Пашу - с тобой, мотор проверяю - ты будто рядом. Ты верь мне.
- Сейчас вот - верю. А нет тебя - я… - И она уткнулась лицом в его грудь. Он погладил ее острые плечики большими руками со следами въевшегося мазута.
- И когда нет меня - верь… Верь…
- Не могу, - призналась Поленька, не поднимая головы. И повторила сквозь слезы: - Не могу, Петя…
Он хотел спросить: "Почему?" - и не спросил. Показалось, что не хватит сил выслушать ее ответ.
Глава третья
1
Медленно и трудно наступает в Локтях весна. Уже давным-давно стекли мутные вешние воды, все чище и прозрачнее становится речушка, протекающая по деревне, а откуда-то с севера все дуют и дуют, как и осенью, студеные ветры, свистят уныло в голых ветвях деревьев. Земля, обильно усеянная с прошлой осени семенами, еще спит.
Однако влажные холодные ветры постепенно стихают.
Забредает в Локти долго блуждавший где-то ровный тихий, теплый дождик. Он идет иногда день, иногда два… И когда перестает - разливается по селу терпкий, пьянящий запах прелых листьев, лопнувших почек и мокрой согретой земля. Каждый в Локтях знает: заморозков больше не будет.
В это время начинает тихонько, незаметно для человеческого глаза, шевелиться земля. Осторожно сдвигаются с места песчинки, прошлогодние листья, засохшие стебельки трав. Тянутой из-под них к свету тоненькие бледные всходы. Они настолько хилы и немощны, что становится непонятно, как могли стронуть они с места тяжелый побуревший лист в лесу или плотный, словно камень, комочек земли на пашне, комочек, который не в силах были сдвинуть упругие осенние ветры, размочить холодные надоедливые дожди. Но вот осторожно уперся в комочек один росток, потом второй, третий… И пришлось ему, хочешь не хочешь, бесшумно подвинуться, уступить.
Великая сила заложена в проклюнувшихся из-под земли бледноватых стебельках. Порой бросит на них ветер целую горсть принесенного с береги Алакуля песка, безжалостно изломает высыпавшийся из белесой тучи град. Иногда равнодушный человек наступив на них, втопчет обратно в землю. Но пройдет день, другой - тоненькие бледноватые стебельки осторожно распрямятся, пугливо приподнимутся, точно осматриваясь, нет ли еще где опасности. Успокоившись, начнут быстро оправляться и зеленеть, один за другим выбрасывая к солнцу нежные пахучие листочки.
Однако враг притаился тут же, рядом в земле.
Он коварно выжидает время. Когда растения немного разовьются и окрепнут, он осторожно высовывает наружу свое бледноватое тело.
Несколько дней они спокойно растут рядом. Враг, кажется, не обращает внимания на зеленое растение. Потом начинает тянуться к молодому стебельку, обвивается вокруг него раз, другой, третий, впивается бесчисленными присосками и теряет связь с землей. Теперь молодое растение кормит его своими соками. А само постепенно чахнет, желтеет…
Этот враг именуется повиликой. Жители Локтей зовут ее несколько иначе - повитель.
Наиболее зараженные повителью участки посевов колхозники выкашивают раньше, чем созреют семена повилики. Другого выхода очистить поля от этого сорняка нет.
В палисадниках домов от повители сильно страдают молодые деревце. Густо оплетенные жесткими и крепкими, как проволока, грязноватыми стеблями, они с трудом выбрасывают мелкие бледно-зеленые листочки и почти не растут.
Зато, если хозяин своевременно очистит деревцо от опутывающей его проволоки, через неделю оно зазеленеет, листочки нальются тяжелым соком, глянцевито заблестят на солнце, тихо и обрадованно зашумят под теплым июньским солнцем…