- Не ходи! Не пущу к ним!
У Петра испуганно заколотилось сердце от мелькнувшей неожиданно мысли: "Взять за плечи, да и убрать с дороги…" Секунду поколебавшись, он все же шагнул вперед и… отодвинул отца в сторону.
- Пойду! Не удержишь!
И шагнул за порог.
Случилось это так неожиданно, что Григорий сначала даже не понял толком, что же произошло. Но в то же мгновение вихрем пронеслось в голове: "И не удержу, верно, если… не сумею сейчас вот, в эту минуту, остановить сына. А как?.."
Петр вышел уже из сеней. Вот он спускается с крыльца… Скрип ступенек больно отдается в мозгу Григория.
- Петька-а!
Григорий ударил ладонью в оконную раму, замазанную уже Анисьей на зиму. Окно распахнулось, посыпылась не засохшая еще замазка.
- Петька, постой!! Одно слово…
- Ну, чего тебе? - держась за щеколду приоткрытой калитки, спросил Петр, когда отец выскочил на улицу.
- Одно слово… сказать тебе. Только одно, - беспрерывно повторял Григорий.
- Говори.
- Пойдем… на сеновал, что ли… Побеседуем…
Помедлив, Петр отправился на сеновал, отгороженный от скотины осиновыми жердями.
Сбоку в темноте равнодушно горели окна дома, бросая сюда, на сеновал, бледноватые отблески. Было тепло. Еле ощутимый ветерок мешал запахи лугового разнотравья и уносил за сеновал, к озеру.
Отец, тяжело дыша, перелез через изгородь.
- Говори, - снова произнес Петр.
- Сейчас, сейчас… Это даже хорошо, что мы одни тут, что… не слышит нас никто. Я ведь давно хотел рассказать тебе все, открыться вроде… Да не хотелось тебя шибко тревожить. А, видать, не обойтись. Сам ты меня заставляешь…
Григорий замолчал.
- Договаривай уж, не мытарь душу. И так тошно!
- Тошно… А мне, думаешь… - проворчал отец. - Я-то… - Потом он опять долго молчал и почему-то тяжело, с присвистом, дышал.
Петр лег на спину, заложил под голову руки и стал смотреть в небо.
- Ты, батя, как я тебя помню, всегда такой вот… Какой-то… Неужели и раньше, в молодости такой был? - задумчиво спросил Петр.
- Раньше? - переспросил Григорий. - Вот я тебе и хочу рассказать, что было раньше. А вот что было, Петька… - сказал наконец Григорий, как-то странно встряхивая головой. - С Дуняшкой-то Веселовой я… как вот с тобой сейчас, леживал на сеновалах…
Бледноватые звезды все, как одна, качнулись с места, поплыли куда-то медленно-медленно… Потом так же остановились все враз. И поплыли в другую сторону, но уже быстрее…
- Ну и что? - непонимающе спросил он у отца. - Ты зачем мне… об этом? Как у тебя язык… - Голос его рвался.
- А вот зачем. Думаешь, зря я отговариваю тебя жениться на ее дочке? На стенку лезу! - заговорил Григорий и опять начал встряхивать головой, клевать что-то невидимое в воздухе. - Думаешь, зря… так… так отворачиваю тебя от нее? Пойми: не отговаривал бы, кабы точно знал, что не сестра тебе дочка Веселовой…
- Врешь! Вре-ешь ты-ы!
Петр вскочил, бросился прочь с сеновала. У изгородины остановился и снова крикнул:
- Врешь!
Однако голоса своего уже не услышал. Да и не было голоса: сорвал его Петр первым криком.
- Тогда спроси у самой… Евдокии, - проговорил Григорий, запнувшись от неуверенности: то ли сказал?!
- И спрошу… И спрошу!!! - бросил Петр и, не думая, что делает, побежал к Веселовым. Через несколько минут он, сдернув со слабенького крючка дверь, застыл на пороге.
Поленька, заплаканная, лежала в постели. Мать сидела рядом с кроватью на стуле и, поглаживая рукой голову Поленьки, печально смотрела на дочь. При появлении Петра Евдокич вздрогнула, но спросила спокойно:
- Да ты что? Влетел как сумасшедший…
- Сумасшедший?! Сумасшедший?! - дважды воскликнул Петр и устало прислонился к косяку. - Вы с отцом сведете. Вы сведете!..
- Петенька, да я-то тут при чем? - непонимающе спросила она.
Петр дышал тяжело и часто, ему не хватало воздуха. И он сказал:
- Тут сойдешь с ума! Вон она… - Петр глотнул слюну, показал на Поленьку. - Отец говорит, что она…
Но страшное слово застряло в горле, и он не мог найти в себе сил вытолкнуть его. Вместо него он прокричал другое:
- Что у вас было с отцом?! Что? Раньше?
Евдокия, бледнея, медленно поднялась со стула, выпрямилась. Но заговорила все-таки спокойно, не спеша:
- Даже если бы что и было - молод ты, Петенька, вопросы такие задавать мне…
- Ага, молод… Значит, молод я? Все… понятно!..
- Ничего тебе не понятно, дурачок.
Но Петр только махнул рукой и исчез, прыгнул в темноту, оставив дверь открытой.
Через пятнадцать минут он был в просторном вагончике. Там все давно спали. Только один из трактористов, приподнявшись на деревянных нарах, проворчал недовольно:
- Кого это дьявол носит? Завтра чуть свет на смену заступать, а тут уснуть не дают…
И, уронив голову, тотчас захрапел.
Петр развернул постель, но не лег. Присев на нары, долго смотрел в окошечко на ползущий вдалеке по полю огонек трактора. Огонек исчез, а спустя несколько минут поплыл обратно…
Сейчас, немножко успокоившись, он думал: "Ведь врет, врет, конечно, отец, что Поленька…" Но при одном воспоминании о страшных словах отца его мутило, голова гудела, становилась горячей, раскалывалась от боли… "Врет, конечно, врет… А почему же побледнела Евдокия Веселова? Ну и черт с вами… Не пойду больше домой… вообще в деревню не пойду… До снегов проживу в вагончике, потом на усадьбу МТС уеду…"
Когда засинели отпотевшие за ночь окна тракторного вагончика, Петр поднялся. И хотя было еще очень рано, пошел в поле, где вчера ползал взад и вперед огонек электрической фары, сменить напарника.
В тот же день поздно вечером в бригаду приехал Ракитин, хмуро глянул на Петра. Сердце сразу упало от нехорошего предчувствия.
- Пашете? - спросил Ракитин, усаживаясь на скрипучий некрашеный табурет. - А где бригадир?
- Разинкин в МТС уехал, - ответил кто-то из трактористов.
- Так, так… - Ракитин побарабанил пальцами по крышке радиостанции "Урожай". И вдруг, без всякого предисловия, заявил: - Ты, Бородин, бракодел. Знаешь?
От неожиданности Петр окончательно растерялся и молчал. Но Ракитин не стал дожидаться ответа, снова спросил:
- Расскажи-ка, братец, почему мелко пашешь?
- Как мелко? А-а… Трактор у меня… забарахлил однажды что-то, не потянул… Пришлось немного приподнять лемеха…
- Мельче пашешь - больше заработаешь, - донесся из угла насмешливый голос. - Была бы мягкая пахота, а глубина необязательна.
- На кой черт колхозу мягкая пахота? Нам качество надо! - в горячке выпалил председатель, но продолжал уже тише и спокойней: - Мы вот говорим все - колхоз надо поднимать. Надо, факт. Но как же так, дорогие мои товарищи? Уродит в следующем году на такой пахоте - шиш!
- Я и говорю: за мягкой пахотой Бородин погнался. Молодой, да ранний, под стать отцу, - прогудел из угла все тот же голос.
- Отец тут ни при чем, понятно! - с неожиданной злостью заговорил Петр. - И мягкая пахота тоже. Подумаешь, "погнался"… Скажите в МТС, пусть не оплачивают мне за тот участок.
- Колхозу от того не легче. Брак перепахивать надо, - проговорил Ракитин.
- Ну и перепашу. За свой счет перепашу, - выдавил из себя Петр, неуклюже повернулся и выскочил наружу.
Прислонившись к дощатой стенке, долго слушал доносящиеся из вагончика приглушенные голоса, хотя разобрать слов не мог.
Через некоторое время скрипнула дверь, и Петр догадался, что Ракитин уезжает. Но возвращаться в вагончик было стыдно. Петр отошел от стенки, застегнул на все пуговицы пиджак и зашагал прямо по пахоте на дрожащие в темноте огни деревни.
Он невесело думал о Рькитине, об отце. Что отцу надо, чего не хватает? Будь его власть, солнце бы в карман положил, светил бы только себе, да и то лишь по праздникам…
Петр растерянно оглянулся вокруг. Он стоял уже посреди деревенской улицы, недалеко от дома Насти Тимофеевой. В темноте отчетливо белели наличники ее окон, а Настя словно стерегла его у калитки.
- Заворачивай смелее, что ж ты? - тихонько окликнула его Тимофеева.
И Петр покорно подошел, сел рядом на лавочку.
- Смотрю, проходит кто-то мимо, да вроде вспомнил что, оглядывается. Дай, думаю, окликну, - проговорила Настя.
Воздух уже похолодал. Настя была в новенькой плюшевой жакетке, не сходившейся на высокой груди, в легком платочке, из-под которого выбивались тяжелые рыжеватые волосы. От нее пахло духами "Первое мая".
Такие же духи нынче весной Петр покупал Поленьке перед праздником.
- Семечек хочешь? - спросила Настя. - Нет? Ну ладно, сама пощелкаю. А ты сиди да смотри!
Настя говорила громко, через каждые два-три слова рассыпая, как горох, переливчатый смех. Петр невольно думал, что кто-нибудь услышит их, и начнутся по селу пересуды. Но с места не тронулся, только сказал, неожиданно для себя:
- А мне сегодня председатель колхоза голову намылил за мелкую пахоту. - И тут же подумал: "Нашел с кем поделиться. Что это я?"
- Ты и слюни распустил. Ха-ха!
Петр промолчал, досадливо поморщился.
- А ты плюнь. Мне не один Ракитин мылит голову, - затараторила Настя. - Каждый день с Веселовой на ферме объявляются, все насчет повышения надоев интересуются: что да как, да почему коровы мало молока дают. Я говорю, кормить надо лучше, а они с рационами, с распорядком дня. Прямо хоть глаза закрой да беги.
- Я пойду, пожалуй, - поднялся Петр.
Настя тоже встала, подошла к калитке, взялась за щеколду. Электрический свет из окон дома, стоящего на другой стороне улицы, падал через дорогу, освещал низенький заборчик, сизоватой изморозью отливал на Настиной плюшевой жакетке. Настя обернулась, шагнула к нему и проговорила:
- А то зайди. Чаем напою с вареньем. - Вслед за тем она рассмеялась, и Петр услышал знакомое: - Или боишься?
Петр искоса посмотрел на нее: в полутьме дерзко и зовуще поблескивали влажные Настины глаза, чуть вздымались ее большие круглые груди, туго обтянутые ситцевым платьем. Из-под распахнутой жакетки исходил дурманящий запах чистого женского тела.
- Не боюсь я… И чаю не хочу…
Неожиданно Настя положила руки ему на плечи, горячо зашептала в ухо:
- Пойдем, Петенька, миленький. Люблю я тебя, и все, хоть убей…
Петр хотел освободиться от прильнувшей к нему Насти… И не мог. Бросив взгляд вдоль улипы, он увидел: где-то - далеко ли, близко ли - ярко горели окна, но вдруг стали гаснуть одно за другим. А в ушах звенели слова Евдокии Веселовой: "Молод ты, Петенька, вопросы такие задавать мне…"
… Было еще темно, когда Петр уходил от Насти. Накинув на полные плечи вязаный шерстяной платок, она проводила его в сенцы, долго возилась там с запором, пытаясь открыть дверь. Открыв, заговорила громким шепотом:
- Петенька, может, и вправду судьба это… Поженимся, Петенька, не пожалеешь…
- Уйди с дороги, - тихо произнес Петр, вышел на низенькое, без перил, крыльцо, с силой захлопнул за собой дверь…
4
Виктор Туманов, засучив рукава, копался в старом радиоприемнике. Увидев Петра, он не удивился, отодвинул от себя приемник и потянулся за папиросами.
В это время из другой комнаты вышел отец Виктора. Он был в черной косоворотке, подпоясанной кавказским ремешком.
- Здорово, курцы-молодцы, - весело сказал он. - Кто угостит папироской?
- Я не курю, - сказал Петр.
- И правильно делаешь, - кивнул головой Павел Туманов, беря протянутую сыном папиросу. - Дольше проживешь. А Витька, видишь ли, толкует мне: курево от шести болезней предохраняет. А от каких - не говорит. Потому, что сам не знает, я думаю. А? Правильно?
И ушел обратно, со смехом разворошив волосы на голове сына.
Пригладив их пятерней, Виктор раскатал рукава и направился к выходу, молча указав на дверь и Петру.
Большое, разбухшее солнце висело на краю мутноватого неба. Сверху струился холодок. Петр подумал, что ночью, наверное, будет крепкий заморозок.
Остановились под облетевшими почти тополями. Виктор прислонился к стволу, выпустил изо рта целое облако дыма и спросил насмешливо и сердито:
- Ну?
- Легко тебе жить, Витька, с таким отцом, - негромко сказал Петр.
Виктор, в упор смотря на Бородина, попросил:
- Ты скажи что-нибудь поновее.
Петр с тоской подумал, что зря пришел к Виктору, ничего он ему не скажет, не посоветует. "Я что, зла тебе желаю?" - вспомнил вдруг Петр Витькины слова, сказанные им когда-то, но подумал, что сказал их вовсе не Виктор, а кто-то другой. К этому другому и шел Петр, но его уже здесь нет.
- Ладно, я пойду, - угрюмо уронил Петр. - Я ведь так завернул.
- Нет, погоди уж. - Виктор чуть помедлил, будто пытаясь что-то сообразить. - Рассказывай все по порядку.
- Нечего мне рассказывать…
- То есть как нечего? Ну, хотя бы вот о разговоре с Ракитиным, о Насте Тимофеевой рассказывай…
От неожиданности Петр опустил руки. Хотел что-то сказать, но язык не повиновался. А в следующее мгновение его охватил непонятный страх, и он почувствовал, как дрожат пальцы. Петр посмотрел на них, сжал кулаки и спрятал глубоко в карманы.
Как ни странно, но это немного успокоило его. Он попытался улыбнуться. Улыбка вышла вялой, виноватой. Тихо спросил:
- Ты откуда знаешь?
- Насчет мелкой пахоты председатель в конторе рассказывал. Понял? Ну а Настя… Дров я недавно привез ей машину. Она выкидывает их из кузова и поет: "Мне в деревне мил один только Петька Бородин, а у Петра Бородина на уме лишь я одна…"
- Ничего, складно, - уронил Петр.
- Я спрашиваю: "Чего горло дерешь? У Петьки на уме другая". А она: "Теперь у нас с Петькой любовь началась. Крутая, как кипяток". Ну, и… в общем, доложила, как ты шел мимо, да как зашел, да как на рассвете вышел…
- Врешь ты все, - проговорил Петр, хотя знал, что Виктор говорит правду.
- Я тоже сказал ей: врешь! А она: "Спроси у Петьки…" Вот я и спрашиваю. Врет, значит?
Петр махнул рукой, опустился на густо усыпанную желтыми прозрачными листьями землю, прислонился плечом к стволу тополя. Виктор докурил папиросу, достал другую.
- Так как же? Ходил?
- Ходил, - тихо и покорно ответил Петр, еще посидел, поднялся, стал смотреть на темнеющее небо.
Виктор положил руку ему на плечо. Петр чуть повернул голову и увидел, что перед ним стоит теперь тот самый Виктор, единственный человек, который все понимает, к которому он шел, чтобы спросить совета. Он опустил голову и стал ждать вопросов. Начинать самому было трудно. Да и не знал, с чего начать.
Виктор спросил мягко:
- Ну скажи, зачем тебе это?
- Не знаю. Не могу объяснить. И зачем мелко пахал - не знаю. - И добавил: - А ведь я люблю работать.
Солнце давным-давно закатилось, темень бесшумно заволакивала, проглатывала дома, деревья. А немного погодя черная мгла начала вдруг рассеиваться, словно день что-то забыл на земле и возвращался обратно. Из темноты, как на проявляемой фотографии, стали неясно проступать ветви деревьев, и матовым светом заблестела чья-то новая тесовая крыша напротив. Петр понял - взошла луна.
- Советчик я плохой, Петя. Одно мне ясно… Ты говоришь вот - могу отца в узел завязать. Можешь, да не смеешь. А он завязал тебя. И давно, зарос узелок-то. Не развязать тебе его без боли никогда. Рубить надо!..
- Как?
- Так, безжалостно, изо всей силы. Первым делом - пойти к Поленьке и все рассказать ей начистоту. Особенно про Настю.
- Что ты, что ты! - испуганно воскликнул Петр, вскакивая на ноги.
- А ты как думал? - чуть повысил голос Виктор. - Я и говорю - больно будет. Да садись ты… А другого выхода нет у тебя. Если простит Поленька - твое счастье. Тогда кончится твое одиночество. Совсем кончится. Понимаешь?
Петр глубоко и шумно дышал.
- Ну а…
- Отец? Этого я, браток, и сам не знаю. Трудно тебе будет выкарабкиваться из-под отца. А без этого - вот так и будешь бродить по деревне как пришибленный.
Виктор давно уже расхаживал перед Петром взад и вперед. Остановился, прислушался к чему-то. И опять принялся ходить.
- Я думал - станешь работать, поймешь, что к чему, прояснится голова. А ты выкинул штуку… И кал додумался? Коль не в порядке трактор был, то надо бы тебе…
- Я перепахал, - быстро проговорил Петр. - Все, как надо, делал.
- Перепахал… - Виктор усмехнулся. - Это хорошо, конечно. А ты другое перепаши. Оглянись назад на все то, что наделал, и смело заезжай трактором. Да лемеха пониже опусти, чтоб глубже взять… И чисто будет на том поле, ни сорнячка. Сам посмотришь и доволен останешься…
Петр долго молчал, задумавшись. Потом провел рукой по ящику, на котором сидел. Он хотел спросить. "Тебя, - говорят, - комсомольским секретарем избрали?" Но вместо этого проговорил:
- Это ульи, что ли?
- Ульи. Отец свою пасеку завести хочет…
- Ага… Ну ладно, я пойду.
Полная луна разливала над деревней желтоватый свет. При этом свете все дома казались новыми, только что обмытыми. С них еще стекала вода и темными пятнами расплывалась поперек улицы, по которой неторопливо шагал Петр.
Было тихо, свежо, пахло сыростью, и хотелось, чтоб тишина эта никогда не кончалась.
"Перепаши…" Петр даже оглянулся назад, хотя не мог уже видеть маленький домик Тумановых. "А что, и впрямь", - подумал он и улыбнулся.
Он вернулся в вагончик и лег спать с легким чувством.
… Почему-то по вагончику вдруг тяжело стал ходить отец. Подойдя к его кровати, он поскреб по привычке всеми пальцами щеку и усмехнулся.
"Во сколько перепашка влетела?"
"Откуда я знаю… Там высчитают".
"Работничек! - проткнул отец, точно зевнул. Еще постоял и добавил: - Без отца-то с голоду подохнешь. И Поленька Веселова, сестра твоя, тоже подохнет… От горя еще, что с Настькой ты…"
Петр вскрикнул и проснулся.
За окнами стояла тихая, глубокая ночь. Легкое и светлое чувство ушло.
До самого утра Петр лежал с открытыми глазами. Лежал и думал все время одно и то же: "До чего же дошел отец, если решился на такое…"
5
Григорий Бородин за несколько дней не проронил ни слова. Если раньше он время от времени еще брился, то теперь перестал совсем, сильно оброс своей грязноватой щетиной. Вечерами, как когда-то давным-давно его отец, до темноты сидел у окна и смотрел на озеро, в одну точку.
Анисья осторожно ступала по половицам, точно боялась разбудить спящего. Наконец все-таки сказала:
- Посмотри в зеркало - на кого ты стал похож… Желтый, худющий, как мертвец…
- Мертвец, - повторил Григорий. - Верно. - И так сверкнул глазами, что Анисья не на шутку испугалась за его разум.
Бородин опять отвернулся к окну и долго смотрел на голый тополь.