Виднелись вдали увенчанные сверкающими снегами синие горы Македонии, являвшиеся по своему угрюмому облику полнейшей противоположностью привлекательной цепи Афонского хребта, ниспадавшей к перешейку в живописных волнах расцветающей зелени. Поразительное, незабываемое зрелище; единственная в своем роде картина! И как занимательно теперь было с этой высоты смотреть на все другие афонские возвышенности и горы, столь внушительные при наблюдении их с моря, лежавшего где-то в глубине бездны. А отсюда все эти великаны казались нам не более как холмиками или плоскими пригорками, слегка покрытыми зеленью (вековой лес!), яркость которой скрывалась под сероватыми клубами облаков, равнодушно проплывавших у нас под ногами.
– А вот и обители наши! – указал мне монах. – Все хорошо видны отсюда. Вот они белеют: вот Руссик, Карея, Ивер, а вот и купол горит на Андреевском скиту!
С волнением внимал я простым словам монаха, указывавшего мне различные подробности чудесного вида, который развертывался у меня под ногами. Незабываемые впечатления! Я так ясно различал вдали все те прекрасные и тихие обители, которые перечислял мой спутник, и в то же время я с восторгом думал о безграничном величии того места, на какое меня занес Промысл. Афон, Афон! – думал я. – Святая Земля и Афон… Вот два слова, два образа, два видения, которыми столько веков жила православная душа, особенно душа славянина, душа русского. Ведь если припомнить и вдуматься, то вряд ли можно отыскать для истинно-православных сердец более чудесное повествование, чем повествование о той земле, которую исходил Спаситель, и о той горе, на которой в святых монастырях, скитах и келлиях в высоком подвиге смирения и послушания спасались молитвенники грешной земли.
Теперь с трудно достигаемой высоты я сам любовался всеми этими местами – местами иноческих подвигов, скудости телесной жизни и богатства духовного содержания. И я понял, каким сладостным мечтанием являлось в течение веков для многих благочестивых православных людей паломничество на Святую Гору и каким истинным счастьем было для них же труднодостижимое исполнение этих мечтаний. Я познал, что здесь, на Святой Горе, исходящий от нее невидимый свет может примирить человека с земным миром и приуготовить его к переходу в мир вечной любви и правды.
И разве не велико было значение Афона в течение веков? Весь православный мир знал, что есть на земле светильник, озаряющий, освещающий и просвещающий несчастное человечество, в особенности же православных христиан, изнемогавших под всякими бедами. И не оскудевало масло в чудесном афонском светильнике, ярко горевшем столетиями: росли монастыри, скиты и келлии, расширялось и украшалось все, что служило к славе Божьей. На Афоне собирались сокровища искусства, книжные богатства, мирового значения ценности. Из самых отдаленных стран и глухих углов посылали на Афон свою жертву и богатые, и бедные, несли свои жертвы паломники. И бесконечен был поток верующих людей, шедших к Святой Горе на поклонение. И не все из них уходили обратно – многие оставались навсегда на афонских горах, чтобы трудом и молитвой не только спасти свою душу, но и приумножить эту духовную трапезу, от которой вкушало все православие.
Так было веками. Пока Всевышнему, владеющему всеми временами и сроками, не было угодно ниспослать роду человеческому новые и тяжкие испытания. Но вот пронеслась по грешной, напоенной неправдой земле военная гроза; в смертельной схватке христиане стремились уничтожить друг друга; сильные поднялись на слабых, и казалось, померкло само солнце от кровавого тумана. А в результате неслыханной кровавой схватки народов совершилось дело бесконечно горькое для всех истинных православных христиан: православное русское царство, хранитель и поддержка дела Божьего на Святой Горе, зашаталось и рухнуло. Столп и опора восточного православия, русский народ оказался целиком в руках врагов Христовых, впал в скудость и рабство и перестал быть верным помощником оскудевающей Святой Горе.
– Тяжелые, скорбные времена настали теперь и для нас, грешных! – как бы в ответ на все эти мысли, так меня волновавшие, сказал мой проводник, терпеливо стоявший в двух шагах от меня, в то время как я любовался чудесным видом разбросанных внизу обителей.
– Вот ведь, сколько веков существовал Афон, а теперь что же с ним будет? И паломничество почти что замерло, и молодых иноческих сил не прибывает больше. Нельзя, не допускают. Теперь и работать в славянских обителях, право же, некому: одни, почитай, старцы остались. А куда уж там, старикам-то, производить теперь рубку лесов и доставлять бревна к берегу моря. И стоят, вот, афонские богатства без пользы, пока не придут сюда новые мирские хозяева. А они только того и ждут, только и ждут!
Монах с грустью поник головой, поделившись со мной этими невеселыми мыслями, по-видимому, неотступно волновавшими теперь и всех других обитателей монашеского царства.
* * *
С южной своей стороны Афонская Гора круто обрывиста и имеет под собой пропасть, кажущуюся бездонной. Но картина, открывающаяся взору при его обращении именно в эту сторону, еще очаровательней, с ее бесконечной далью голубого моря, сливающегося на горизонте с такими же небесами, плотно прикрывающими берег уже Малой Азии. Отсюда, с этой головокружительной высоты, кажется темно-голубым и весь воздух, отделяющий нас от земли и моря. И находясь на пике Святой Горы, поневоле начинаешь чувствовать себя прочно отделенным от всего земного и суетного, перешедшим еще заживо в новые, нездешние и вечные сферы.
С горьким чувством приходилось все же уже расставаться с прекраснейшим местом и думать об обратном пути с вершины горы. И я уже готов был двинуться в эту нелегкую дорогу, как вдруг увидел только что появившегося бедно одетого, истощенного монаха в порыжевшей от времени ряске и помятой скуфейке. Бедняга-инок, по-видимому, только что вскарабкался на самый пик, откуда-то издали заметив наше восхождение на него. Усталый и печальный шел этот человек мне навстречу, протянув вперед худую руку с зажатым в пальцах маленьким цветочком.
– Сиромах, старик! – пояснил мне проводник. – Продает бедняга цветочки "Слезы Матери Божьей". Вот хочет и вам предложить на память это растеньице.
Я не замедлил исполнить скромное желание бедного инока и, поспешно достав какую-то мелочь, вручил ее продавцу взамен за горный цветочек.
Библиотека Протата. Отъезд с Афона
На этот раз, заканчивая паломничество, я снова попал в Лавру Келлий – Карею, и, естественно, пожелал немного поработать в древнем книгохранилище Протата. Это было тем более удобно, что я проживал в нашем Андреевском скиту, и до отъезда с Афона оставалось больше недели. И я посвятил восемь приятных дней протатской библиотеке, в которой рукописи почти исключительно церковно-богословского характера. Между ними наиболее замечательными следует назвать следующие: Ветхий Завет, написанный в 1327 году, от книги Бытия до книги Паралипоменон, размера полного листа. Евангелие на пергаменте, расположенное по чтениям и считающееся очень древним (ученые относят его к X веку). Выбор евангельских чтений на пергаменте в большой лист, с изображениями евангелистов, XI века. Паремейник – в четверку на пергаменте; судя по письму, тоже очень древний, вероятнее всего XI века. Есть в этой библиотеке больше десятка славянских книг рукописных и древнепечатных. Псалтирь славянская 1558 года, написанная диаконом Исаией в 1546 году и пожертвованная в протатский собор за душу Мефодиеву; правописание в ней сербское. Между книгами есть и древний помянник протатской церкви на греческом языке, написанный на коже. Судя по первым листочкам, этот помянник относится к XII–XIII векам. Шестоднев Василия Великого – рукопись на пергаменте X века. Творения святого Григория Назианзина – рукопись на пергаменте X века. Жемчужины Златоустого – рукопись на пергаменте в большой лист, тоже X века.
Есть в этой старинной библиотеке исторически весьма ценная переписка с государями и иерархами славянских православных церквей. Но все это пересмотреть я просто не имел времени: приходил к концу мой отпуск, и без того весьма продолжительный.
* * *
Подошел последний день пребывания моего в дорогой русской обители. Распрощавшись с милыми и дорогими ее обитателями, так гостеприимно меня принимавшими, я отправился пешком на пристань Дафни; вещи отправлены были ранее на мулашках проводником. Дафни, подворье Свято-Пантелеимонова монастыря… Беседа за самоваром с добродушным и много видавшим отцом Петром. Томительное ожидание запоздавшего парохода.
Когда в полночь мы в беспорядочной сутолоке перешли из лодки и погрузились на пароход, я долго еще не покидал палубы, будучи не в силах оторвать глаз от силуэта берега и мыслей своих от воспоминаний об этом втором своем паломничестве по святогорским обителям. Но вот пароход повернул и взял направление из залива.
Стоя на палубе, я вслушивался в тишину ночи. И вдруг донесся до меня с темного берега мелодичный церковный звон. Он радостно оглашал афонский простор, а затем постепенно и тихо таял в темных водах Эгейского моря… Этот звон доносился все тише и тише, и все больше меркли огоньки в келлиях подвижников, которые по всей Святой Горе приступали к полунощнице. Но этот далекий святогорский благовест, по волнам морским дошедший до нас, такой торжественный, густой и тихий до таинственности, точно искал нас, затерянных в море и ночи… И нашел, и соединил с прославлявшими Бога на Святой Земле.
Третье паломничество
Иваница и скит всех святых
Пользуясь пребыванием в нашем монастыре Св. Пантелеимона, в виде отдыха после своих библиотечных занятий решил я предпринять дальнее путешествие, чтобы на севере Афона посетить Крумицу – скит, возделанный и обстроенный огромными жертвами трудолюбивых пантелеимоновцев. И в ближайшее раннее утро я уже плыл вдоль восточного берега Святой Горы на утлой ладье в обществе русских и греческих монахов.
Солнце подымалось все выше и выше; яркие лучи его скользили по лодке, по синей волне и все больше открывали от тумана горные лощины. Пахло утренней сыростью, от которой пробегал бодрящий озноб, и все время ощущалась приятная соленость воздуха. Трудно описать всю прелесть этой утренней поездки вдоль живописного афонского побережья, когда перед нами открывались все новые прекрасные уголки этого чудесного полуострова и в лучах разгорающегося солнца все время менялись цвета, краски и тона.
Вот, в южной дали все больше теряется сливающаяся группа корпусов Ксенофа, а в это время мы уже приближались к массиву древнего греческого Дохиара, с его выделяющейся башней, висящими балкончиками и бесконечными переходами, соединениями и достройками его темных монашеских корпусов. И все это появляется и уходит на живописном фоне южной лазури, пустынных гор и буйной афонской зелени – зелени без конца и края, теряющейся в той же яркой лазури. Апельсиновые и лимонные сады, оливковые рощи, виноградники и горный лес, спокойный и величественный – все так прекрасно в этом царстве векового безмолвия.
Я сошел на берег в местности, которая здесь известна под общим названием Иваницы, – сошел, чтобы посетить ту скромную обитель Всех святых, о которой мне несколько раз упоминали на Святой Горе. И теперь, тридцать уже лет после мрачного преступления всколыхнувшего тогда весь Афон, благочестивые и незлобивые святогорцы частенько вспоминают ее, эту пустынную обитель, так ужасно пострадавшую тогда от ужасного злодеяния. И я действительно не пожалел, что затратил несколько часов на посещение этой скромной, заброшенной и забытой обители… Но что же случилось? Что там произошло и что так всполошило Афон?.. 9 марта 1908 года пришлыми разбойниками был зверски убит иеросхимонах отец Моисей.
По просьбе и благословению Хиландарского сербского монастыря на одном из монастырских участков дикой невозделанной земли, в местности Иваница, этот иеросхимонах Моисей занялся устройством новой русской обители. Местность эта суровая и лишь кое-где населена была отшельниками-пустынниками, не имевшими вблизи духовного утешения вследствие отсутствия храма. И вот, позже восприявший мученическую кончину отец Моисей по настоянию Хиландарского монастыря с великим трудом и иноческим усердием все же успешно устроил там новую обитель. Теперь, ко времени нашего приезда, там уже имелась хорошая морская пристань с большим корпусом и церковью во имя святых Симеона и Саввы Сербских. А невдалеке от нее находился еще один корпус, где жила братия, занимавшаяся хозяйственными работами. И до войны в обители Всех святых спасалось до шестидесяти человек братии. А теперь не было и пяти!..
* * *
Только в это паломничество удалось мне пробраться на дальний север Афонского полуострова. И вот я, наконец, очутился на Крумице, о которой так много слыхал еще в два прежних паломничества на Святую Гору. А местность здесь прекраснейшая, и виды захватывающие.
Вокруг простирались зеленые просторы этого чудного края. Безмолвные горы с их крутизнами и густой растительностью, уходящими к голубому небу строгими кипарисами, с серебряным зеркалом моря, в обе стороны светящимся из-за изумрудной листвы. А там, далеко и внизу, в синеющей дымке тумана виднелись бухты, острова и мирские поселки.
Афонский старец
Продвигался я по узкой и извилистой тропинке, направляясь к уединенному скиту. Тропинка вилась то по залитым солнцем полянам, то под кущами старых деревьев, смыкавшихся над моей головой прочным зеленым сводом. Но только напрасно неопытный путник стал бы искать под этим ветвистым сводом заслуженного отдохновения от духоты и палящего зноя: там, в узком и тенистом коридоре, образуемом вековыми афонскими великанами, было несравненно душнее и жарче, чем под открытым небом.
Несмотря на то что на полях и лужайках не было ни единого у к рытого уголка, куда, казалось бы, не проникал горячий солнечный луч. Идти по таким открытым местам было и легче, и свободнее. Едва тропинка выбегала на их простор, как путника тотчас же обдавал живительный морской ветерок, прерывавший власть солнечных лучей, которые уже тогда не жгли и палили, а нежили лицо и открытую голову.
На одном из лесных поворотов я невольно остановился, не будучи в силах оторваться от восхитительной картины, открывавшейся перед глазами внезапно и во всем своем грандиозном объеме. Слева от меня расстилались очаровательные просторы зеленых долин, правильных квадратов виноградников и холмов, покрытых буйной растительностью. А за этим царством зелени и полных жизни красок земли сверкало и искрилось море, обнесенное рамой берегов.
Я стоял молча. Стоял долго, позабыв в молчаливом созерцании и о цели своего путешествия, и о томящем зное южного дня. Казалось, позабыл и о себе самом.
Море, все залитое солнцем и обнесенное причудливой рамой своих цветистых берегов, как бы млело в истоме, сливаясь на горизонте с нежно-голубой далью небосвода. Живописно выступал из серебряных вод остров Мулине, а по другую сторону, как пышная корзина цветов, в лазурной воде моря вырисовывался остров Тассо, резко отличаясь своими красками и линиями от лежавших значительно дальше островных пятен Имброса, Самофракии и, наконец, уже совсем далекого острова Лемноса. Последний казался темно-лиловым, почти призрачным. А совсем близко, за аллеей стройных и строгих, темными свечами уходивших к небу кипарисов, я вдруг увидел несколько ярко сверкающих настоящим золотом церковных куполов. Это были купола русского скита – родные купола Святой Руси.
Я стоял, как очарованный, не мог оторвать глаз от красоты этого чудесного уголка. Сразу же уйти в дальнейший путь я не мог, не мог так скоро расстаться с овладевшим всем моим существом очарованием. Я уселся под развесистым деревом, решив продлить свое наслаждение лицезрением такого редкого сочетания красоты. И в эти минуты я уже ясно чувствовал, что эта вечная красота вытеснила из моей души все, что годами владело ей, как земное, суетное, докучно-жизненное немощно-человеческое…
Так длилось несколько минут. Не знаю и не помню сколько. Затем мое необычное состояние стало понемногу проходить, и вскоре я опять вернулся к обычным земным восприятиям. И причиной этого явились отчасти какие-то глухие звуки, долетевшие из зеленой рощи. Звуки были похожи на удары лопатой или киркой. По-видимому, где-то близко находился человек, усердно занимавшийся работой среди этого царства красоты и безмолвия.
Я поднялся и начал углубляться в лесную чащу по направлению звуков, которые с каждым моим шагом становились слышнее, хотя и не отличались особой силой. Чувствовалось, что удары наносились рукой немощной и слабой, едва способной вообще нанести такой удар. Движимый любопытством, я быстро миновал сравнительно легко проходимые заросли орешника – и вдруг очутился на лесной опушке, за которой начинались обширные площади одичавших виноградников, разбросанных по отлогому горному склону. И я тотчас же узнал причину, порождавшую загадочные звуки-удары. В нескольких шагах от меня весь залитый лучами яркого солнца усердно копошился какой-то ветхий старец в холщевом подряснике и с очень длинной седой бородой.
По всему видно было, что старый инок нес на себе такое бремя лет, какое едва ли могло ему позволить выполнять какую-либо работу, а тем более т у, какую он все же выполнял под палящим солнцем. А работа эта заключалась в окапывании тяжелой киркой виноградных лоз, на что в жаркое время летнего дня требуется немало сил и от молодого, крепкого человека. Но длиннобородый старец продолжал свое дело, ни на минуту не поднимая при этом головы, так что мое появление на его безмятежно-тихом горизонте по-прежнему оставалось ему неизвестным. "Не вспугнуть бы!" – подумал я, решив все же приветствовать почтенного труженика. И совсем тихо, так, чтобы голос мой все же долетел до его слуха, я произнес:
– Христос воскрес, отец!
Старик медленно поднял голову, а затем стал разгибаться. Но было ясно, что одно уже это разгибание причиняло немало труда и забот его костям, настолько долго совершал он это действие. Наконец длиннобородый дедушка выпрямился во весь свой крупный рост и, тяжело опираясь одной рукой на кирку и приложив другую к глазам, стал пристально смотреть в мою сторону, стараясь распознать того, кто так неожиданно нарушил его покой и полное уединение.
Я сделал еще несколько шагов и уже вплотную подошел к старцу, дабы дать ему возможность свободно ознакомиться с моей личностью. И, по-видимому, она произвела на него благоприятное впечатление, ибо я тотчас же увидел уже озаренное доброй улыбкой старческое лицо и такие же добрые голубые глаза, просто смотревшие на меня из под нависших бровей, вполне соответствовавших своей сединой всей белоснежной растительности, окаймлявшей лицо моего нового знакомого.
– Воистину! – прозвучал негромкий ответ инока. – Воистину воскрес Христос! А вы откуда здесь обрелись господин? И уж не русский ли будете?
– Русский, русский, дорогой отец! Приехал к вам помолиться из Сербии.
Искренняя радость засветилась в глазах милого старца, и он даже перестал опираться на свою тяжелую кирку, настолько его воодушевило известие о моей "русскости" и прибытие из братской страны.