Протоэпистат по-гречески сказал несколько слов сидевшим на диванах у стен своим собратьям и, получив их согласие, любезно пригласил меня сесть. Вслед затем сопровождавший меня архимандрит-антипросоп отец Сергий вручил секретарю привезенный мной пакет с рекомендациями Вселенского Патриарха и Элладского архиепископа, ознакомление с которыми членов Священной Эпистасии производится в обстановке особой торжественности. Секретарь приложил деревянный нож к краю патриаршего конверта и вслед затем почтительно передал его, вместе с ножом, протоэпистату. Последний торжественно разрезал конверт, вынул из него послание Патриарха и передал секретарю для прочтения во всеуслышание. Последний и выполнил это поручение с неменьшей торжественностью.
Прослушав патриаршее послание, эпистаты сначала вполголоса о чем-то посовещались между собой, причем я отлично понимал, что все это делается лишь для выполнения традиционной важности. Было ясно, что все эти полные благолепной важности старцы питают добрые чувства к их новому гостю, каковым явился я, не без смущения ожидавший конца всей этой глубоко поучительной церемонии. Но спустя минуту-другую она уже подошла к концу, и протоэпистат, преподав указания секретарю, направил его в канцелярию для составления соответствующей бумаги. Меня же тем временем любезно усадили на диван, после чего все старцы один за другим в весьма любезной форме начали задавать мне разнообразные вопросы, касавшиеся моей личности, деятельности, тех мест, откуда я прибыл на Афон, и проч. Во время этой моей беседы со старцами передо мной неожиданно выросла громадная и живописная фигура протатского сардара, подносившего традиционное восточное угощение – глико с водой, к каковым через несколько минут присоединилось и ароматное кофе.
Не прошло и четверти часа, как секретарь возвратился, принеся с собой какую-то бумагу, которую он тотчас же вполголоса и прочел всем членам высокого собрания. Старцы одобрительно закивали головами, очевидно, вполне соглашаясь с содержанием прочитанного документа. Затем последовало нечто еще более интересное. Почтенные эпистаты, вынув из недр своих монашеских ряс какие-то маленькие предметы, важно вручили их секретарю: это были четыре части большой печати, прилагаемой к бумагам, исходящим из Протата. Секретарь ловко сложил печать и приложил ее к принесенному документу. Вслед затем печать оказалась вновь разобранной и ее части возвращены старцам. А бумагу секретарь вручил проигумену отцу Панкратию, после чего подошел ко мне для последней формальности: я должен был вручить ему сто драхм протатского налога, взимаемого со всех паломников Святой Горы. После этого сидевший на троне протоэпистат торжественно вручил мне документ с печатью, оказавшийся грамотой Протата ко всем афонским обителям. В ней предлагалось всем настоятелям иноческих поселений Святой Горы принимать меня как желанного гостя, рекомендованного Вселенским Патриархом и Элладским митрополитом, и оказывать мне всяческое содействие при моих паломничествах и научных работах.
Низко поклонившись высокому собранию благочестивых старцев, я поблагодарил их, испросив разрешение сфотографировать почтенное собрание. Затем, приняв благословение от протоэпистата и распрощавшись с остальными старцами и секретарем, я покинул зал Протата в сопровождении отца Сергия и сардара.
Андреевский скит
1
Солнце уже клонилось к закату, когда мы остановились у порты (врат) русского скита Св. Андрея Первозванного. Расположен он по соседству с Кареей, административным центром Афона, на прекрасном участке восточного склона горы, на земле греческого монастыря Ватопеда.
Свято-Андреевский скит, или, как его называют издавна, Серай, живописно стоит среди пирамидальных кипарисов и раскидистых кедров. Он был основан в XVII веке (первоначально в виде келлии) Вселенским Патриархом Афанасием, впоследствии умершем в России в Лубенском монастыре Полтавской губернии и там нетленно почивавшем вплоть до революции. А спустя сто лет другой Вселенский Патриарх, по имени Серафим, тоже сильно возлюбил эту келлию и расширил ее; после этого, подобно своему предшественнику, уехал в далекую Россию, чтобы почить в том же Лубенском монастыре, на Украине. Но окончательно закрепилась за русскими эта прекрасная келлия только в середине XIX века, когда в 1841 году она была приобретена в собственность русскими подвижниками Виссарионом в Варсонофием. А затем, по ходатайству влиятельного русского ученого и путешественника по Востоку А. Н. Муравьева, ее переименовали в скит.
* * *
Еще у порты скита я был очарован любезностью эконома обители, отца Акакия, вышедшего навстречу моему маленькому каравану. Тотчас же он проводил меня на фондарик и передал радушному отцу Иову, гостиннику этой обители. Не прошло и нескольких минут, как мои вещи принесены были в мою комнату, а я, умывшись и переодевшись, прошел в архондарик и с интересом занялся рассматриванием замечательных портретов царей, иерархов и вельмож великой России. Но уже вскоре мое любопытство прервал добродушнейший отец Иов, гостинник:
– Успеете еще рассмотреть наши картины. А вот теперь пожалуйте в столовую: с дороги надо чайку попить.
И я с удовольствием принялся за "чаек", поданный в больших чайниках на рписном подносе. Милые атрибуты незабвенных времен, полные своеобразной простоты… От них так и повеяло на меня нашими ярмарками, московскими чайными и монастырскими гостиницами у Троицы-Сергия, Почаева или на берегах Волги и Оки.
– Может, проследуете теперь к отцу игумену? – спросил отец Иов, убедившись в том, что я уже вполне удовлетворился чаепитием. – Он будет рад побеседовать с вами.
И спустя несколько минут я уже находился в обществе архимандрита отца Митрофана, игумена и главы Андреевского скита. Этот спокойный и вдумчивый инок с лицом аскета сразу произвел на меня неизгладимое впечатление, как своим внешним видом, так и глубоким внутренним содержанием, обнаруженным почти с первых фраз. Это был типичный монах аскетического склада: высок ростом, худощав и сух, что, несомненно, являлось следствием его воздержанной и постнической жизни; сухощавое лицо озаряли умные и проницательные глаза. Он был духовно начитан и обладал способностью понимать самые отвлеченные богословские сочинения. Поэтому после нашей беседы я уходил под обаянием этого редкого человека и духовного руководителя.
* * *
Вечером того же дня неожиданно я познакомился с двумя мирянами, прибывшими на Афон для научных изысканий в области миниатюр древних рукописных книг. Это были два ученых немца – оба люди вдумчивые, солидные и преклонявшиеся перед силой духовных ценностей православной горы. Мы уселись на балконе, откуда открывался чудный вид на окрестности. Лунные блики скользили по склонам, покрытым густой растительностью. Из них выглядывали очертания многочисленных келлий и калив, прятавшихся среди виноградников или в кущах орешника и смешанного леса. А с другой стороны тихо светилась безмятежная поверхность Эгейского моря с его островами.
В оживленном разговоре мы засиделись до позднего вечера. Свежая зелень благоухала особенным, чуть горьковатым запахом, и кругом была такая благодатная тишина, что мы невольно умолкли. И в этой успокаивающей тишине едва лишь доносился мелодичный звон колокольчиков пасущихся овец. Эта мелодичность является характерной для здешних стад, ибо колокольчики особенно искусно подбираются и производят ночью чарующее впечатление.
В скиту Св. Андрея
– Мы должны встать до рассвета, – сказал один из немцев своему коллеге. – Было бы непростительным с нашей стороны преступлением не видеть отсюда восхода солнца из эгейских волн. Вероятно, это божественно по своему величию.
И немец был прав. Как меня ни удерживал Морфей на моем гостиничном ложе после утомительного дня, все же мне удалось вместе с немцами наблюдать восхитительную картину, о которой они говорили накануне. Ранним утром с террасы тихого приюта православной молитвенности на Афоне я наблюдал восход этого изумительного "эгейского солнца". И, конечно, только могу пожалеть, что со мной вместе не находились те, кому суждено читать эти мои строки. Кажется мне, что благодаря только одному этому виду с террасы Свято-Андреевского скита, он с полным правом может носить древнее название "Серай" – той скромной греческой келлии, на месте которой теперь разбросались величественные постройки живописного русского скита.
С громадным интересом и замиранием сердца ожидали мы восхода солнца. Но вот, как громадный – сперва красный, а потом золотой – шар, медленно показалось оно из-за острова Имброса, на мгновение задержалось и вдруг своим могучим ослепительным светом озарило все вокруг. И на минуту все живое невольно замерло от восторга, прославляя Создателя Вселенной… С террасы было видно, как блестели в ярких лучах солнца золоченые главы и кресты разбросанных по всей горе храмов. Было видно, как далеко-далеко, в синеющую даль уходила, серебрясь на солнце, извилистая лента глади морской. А кругом все цвело, улыбалось и пело. И вдруг, в эту нежную восторженную музыку весеннего утра ворвались брошенные невидимой человеческой рукой с высокой колокольни многогласные звуки благовеста. Ранняя монастырская служба начиналась.
2
В Андреевском скиту я застал партию паломников, которые вышли раньше нас из Пантелеимоновского монастыря с проводником. Эти паломники уже побывали в некоторых карейских келлиях и подворьях, затем направились к празднику в Андреевский скит, чтобы отсюда потом паломничать на вершину Афона.
К всенощному бдению зазвонили в восемь часов вечера. Особый уклад афонской жизни и богослужения прославили Святую Гору и возвысили ее на недосягаемую высоту в глазах всего христианского мира. Даже в глазах поработителей своих, турок, насельники Афона издревле стяжали уважение и благоговейное преклонение пред их великими подвигами.
Кто не побывал на Святой Горе в пору расцвета ее и многомонашества, тому затруднительно представить себе тогдашний особенный уклад афонского быта. Отсюда совершенно удалена была суета мирская; здесь мысль человеческая была здорова, свежа и светла. И вот эти питомцы земного удела Богоматери – келиоты, каливиты и сиромахи – из глубоких пустынь пришли теперь под своды храма, чтобы едиными устами и единым сердцем славить Господа и слиться со всем скитским братством и паломниками во всенощной молитве. В эту ночь все афонские православные разных наций неразрывно слились в священное единое собрание для молитвенного прославления Триединого Бога и покровителя скита, святого апостола Андрея.
Из моей памяти никогда не изгладится это богослужение. Не многочислен был хор, но замечательное исполнение, прекрасна сама мелодия. Не было крикливости многих наших церковных хоров – пение спокойное, плавное. Нечто величественное и вместе с тем плачевно-заунывное, проникающее в душу неслось с клиросов. В глубине души это пение вызывает покаянные движения, окрыляет мысль и уму открывает дверь к таинственным созерцаниям, дает умиление, радость.
Вот какое настроение, какие чувства невольно вызываются афонским богослужением.
Русский монашеский хор пел на великой ектении греческое "Кирие элейсон" (Господи, помилуй) – и пел так, что если бы всю ночь продолжалось это, то не утомило бы слушать. Говорят, что в пении нельзя придать такой выразительности русскому слову "помилуй", как греческому "элейсон"…
До шестопсалмия, начинающегося около двенадцати часов ночи, разрешалось поддерживать в кубе кипяток и пользоваться им для утоления жажды. Один монах, дав мне щепотку чаю и кусок сахару, направил меня в особое помещение. Около громаднейшего куба поленница дров: она служит вместо стола, а дрова, раскиданные тут, вместо стульев. Около окна и на полу, сидя и стоя, торопливо пили кипяток сиромахи и пустынники. И – о, удивление – один сиромах вдруг назвал меня по имени. Я удивленно посмотрел на него.
– Помните, мы с вами вместе были в экскурсии из Ялты в горы?
И я, действительно, припомнил молодого тогда и хорошо одетого человека, который путешествовал по всей России и святым местам. Потом он был, как выяснилось, на хорошей службе. Но от всего отказался, поехал в Святую Землю, потом на Афон – и вот теперь смиренным иноком проживал в пустыньке с одним старцем-иеросхимником… Заговорившись, мы вышли последними. В храме читал шестопсалмие старший иеромонах при тусклом свете лампады.
Многие русские не знают, что удлиняет всенощные бдения на Святой Афонской Горе. Исполнительность, неторопливость, долгое чтение синодика на литии и сугубых ектениях; пред шестопсалмием, между кафизмами и по шестой песни канона читаются длинные святоотеческие поучения.
Бдение кончилось в седьмом часу утра. Ранняя литургия была в церкви святителя Иннокентия. Звон к поздней литургии начался в восемь часов утра. Позднюю литургию, как и всенощное бдение, служил священноархимандрит, настоятель скита, с множеством иеромонахов и иеродиаконов. В конце литургии был отслужен положенный молебен.
По окончании богослужения на открытом дворе на низких длинных столах был приготовлен обед для всех пришедших на праздник бедных сиромах и рабочих. Братская трапезная всех вместить не могла.
* * *
Проживая в те времена продолжительное время в Андреевском скиту, можно было заметить, что скитская жизнь – сравнительно с жизнью в монастыре Св. Пантелеимона – полегче. Богослужение хотя и производило сильное впечатление, но продолжительность его уступала продолжительности в Пантелеимоновском монастыре. При меньшем числе братии (около 550–600 человек) и трапеза улучшена: ежедневно, кроме Великого поста, бывала два раза; кипяток без ограничения.
В скиту пророка Илии
Широкоплечий и крепкий среднего роста, с улыбающимся лицом и умными глазами, он встретил меня в приемной зале для гостей. И вдруг на меня пахнуло чем-то родным, уютным и детски близким. Я почуял себя там, у себя – и не только в России, но на просторах родных полтавских и черниговских полей, среди их хуторов, высокой конопли и волнующейся пшеницы… Это был игумен Свято-Ильинского скита, архимандрит отец Иоанн. Он – игумен "по традиции", ибо скит, по той же традиции – украинский, запорожский. Больше двухсот лет тому назад основан был этот скит блаженным старцем Паисием Величковским – коренным украинцем, знаменитым переводчиком святоотеческих писаний с греческого языка на русский. Вот с тех пор и пошел обычай принимать в эту прекрасную обитель по преимуществу уроженцев южнороссийских губерний, которые и составляли значительное большинство братии до печальных лет российской разрухи.
На долю Ильинского скита выпало большое счастье считать своим основателем великого старца, достойного удивления по его высокой духовной жизни, подвигам и трудам. И он дал этому скиту своеобразный отпечаток – простоватой ласковости и христианской кротости. В ранней молодости инок Платон, снедаемый жаждой пустыни, безмолвия и уединения, покинул родную Украину и отправился в Валахию, где в то время процветало монашество. Но вскоре душа его возжелала совершенного уединения от людей и от мирских соблазнов, и, наслышавшись о Святой Горе Афонской, он отправился туда. Здесь принял постриг в мантийные монахи с наречением Паисием. Когда спустя несколько лет собралось вокруг смиренного Паисия целое братство, он испросил у греческого монастыря Пандократора необитаемую и ветхую келлию во имя пророка Иллии; но вскоре на месте этой келлии основал уже скит.
Своей подвижнической жизнью, трудолюбием, смирением и любовью ко всем он прославился по всей Святой Горе и был в великом у всех уважении. Но не долго, однако, суждено было этому светильнику светить на Афоне и согревать души ищущих спасения. С увеличением братства стало невозможным содержание его, и, забрав с собой шестьдесят четы ре инока, отец Паисий отправился в Валахию, где получил большой монастырь. По уходе его скит Св. Илии преимущественно пополнялся черноморскими казаками, которые, разновременно приходя на Святую Гору, селились в нем. Но, не вмещаясь внутри скита, монахи начали устраивать себе келлии вне его. А средства для жизни иноков и содержания храмов получались из доходов от рыбной ловли на реке Дунае и от пожертвований Черноморского войска. Во время греческого восстания 1820–1821 года на Афон нахлынули турки и разорили Ильинский скит, братия которого разбежалась и частью спасалась в России. Только в 1830 году монахи снова водворились в родном скиту и приложили много усилий, чтобы привести его в прежнее состояние. Но со времени этого нового поселения братии на Афоне и восстановления скита черноморцы больше уже не поступали в этот скит, а определялись туда лишь русские или запорожские казаки, состоявшие в подданстве Турции. В это тяжелое время, когда скит восставал из развалин и нуждался в помощи, туда явился замечательный человек, выдающийся ктитор и благодетель, иеромонах Аникита, в миру князь Ширинский-Шихматов.