- А! - смекнул Шимен. - Одного антисемита. Так говорит папа.
- Антисемита? - поинтересовался я, доселе не слыхавший о такой профессии.
Больше я не отважился спрашивать. Я был уверен, что антисемит - это почти что граф или что-то в этом роде, иначе вряд ли доктор выставил бы в кабинете его скелет. И уж совсем мне было непонятно, почему Шимену так не терпелось закопать его. Не часто ведь в жизни можно увидеть графа, да еще в таком виде.
Пока я лежал, во дворе набирала силу весна. Зазеленели деревья, и за окном, как сватьи на свадьбе, засуетились ручьи. В воздухе стоял неотвратимый птичий гомон, и громче всех, словно заезжий кантор в синагоге, заливался жаворонок, маленький, серенький, с серебряным колокольчиком в горле.
Как бы соперничая с весной, набирался сил и я. На десятый день мне разрешили встать с кровати, хотя выходить на улицу доктор строго-настрого запретил.
- Во избежание компликаций…
Иохельсон частенько употреблял диковинные слона, смысл которых ускользал от меня, как рыба из прохудившейся сети.
Однажды в детскую вошла Юзефа и с насмешливой торжественностью объявила:
- К вам гости.
- Ко мне? - спросил Шимен. Он сидел напротив моей кровати и веселил меня игрой на губной гармошке.
- Кто? - растерялся я.
- Пан грабаж, - сказала Юзефа.
- Зови, - обрадовался Шимен.
Стуча деревяшкой, могильщик поднялся по деревянной лестнице в детскую. Шимен перестал играть на гармошке, предложил Иосифу стул, но одноногий не решился сесть, стоял на пороге и комкал шапку.
- Все улажено, - радостно сказал могильщик. - С сегодняшнего дня я твой опекун. Теперь, Даниил, тебя в приют не запрячут. Выздоравливай.
Он повернулся и зашагал к двери.
- Погодите, - задержал его Шимен. - В гости на одну минуту не приходят.
- Некогда. Банщик Цалэ умер.
- Скажите, пожалуйста, - осмелел Шимен. - Мою бабушку вы закопали?
- Я.
- И дедушку?
- Я, - не без гордости сказал могильщик.
- Вы все местечко зароете?
- Я хороню только евреев.
- А почему?
- Для других есть католическое кладбище.
- На католическом лучше, - заявил Шимен. - Деревьев больше. И надгробия красивее. С ангелочками и крестами. После смерти я попрошу у папы, чтобы меня там похоронили, - сказал он и засмеялся. - А ты, Даниил, на каком кладбище хочешь лежать?
- А я вообще не умру.
- Глупости, - заспорил Шимен. - Никто не живет вечно. Не правда ли? - он попытался найти заступника в госте.
- Правда, - пробормотал мой опекун.
- А я не умру. Я стану птицей.
- Так не бывает, - отрезал сын доктора. - Не правда ли? - он снова обратился за поддержкой к Иосифу.
- Почему не бывает? - вспомнил о своих опекунских обязанностях Иосиф. - В жизни всякое бывает. Если господу угодно, человек может стать и змеей, и птицей.
- Глупости, - засуетился Шимен. - Никакого господа нет. Спросите у моего папы.
- Меня покойник ждет, - сказал могильщик и, подмигнув мне, вышел из комнаты.
А Шимен никак не мог успокоиться. Он во что бы то ни стало хотел доказать мне свою правоту, ерзал в постели, долго не засыпал, и его возня, видать, напугала доктора. Иохельсон поднялся наверх, подошел к кровати сына и спросил:
- Вы почему до сих пор не спите?
- Ты только послушай, папа, что Даниил говорит, - пожаловался на меня Шимен.
- А что он говорит? - доктор сунул Шимену под мышку градусник. - Плохие слова?
- Нет. Он говорит, будто не умрет и станет птицей. Человек ведь не может стать птицей. Ведь не может, папа?
- Практически не может, - произнес Иохельсон. - Глотать не больно?
Шимен сделал несколько безвкусных глотков и ответил:
- Не больно.
- Лучше, дети, подумайте, кем вы станете при жизни. - Иохельсон вынул градусник, поднес его к свету, посмотрел и продолжал: - Температура у тебя нормальная. Спи.
Когда за доктором захлопнулись двери, Шимен прошептал:
- Слышал?
- Температура у тебя нормальная.
- Да я не про температуру, а про птицу…
- Все равно стану, - я и не думал сдаваться. - Ты будешь, Шимен, лежать на католическом кладбище, а я - взмою над тобой и зальюсь жаворонком.
- Глупости.
Мне снилось, будто я на самом деле стал птицей, будто парю в безоблачном небе над базаром и лавкой, над синагогой и кладбищем, местечковые мальчишки палят в меня из рогатки, а дылда Пейсах, ученик балагулы Цодика, кричит:
- Даниил!.. Не задавайся! Не то мы тебе сейчас покажем. Куда летишь, дурак?
Но я взмываю все выше и выше, к самому солнцу, оно обжигает мои крылья, но они не горят, только отливают черным праздничным блеском, как сапоги господина офицера, и вот уже я рею над райскими кущами, и кущи эти так похожи на сад доктора Иохельсона, только яблони повыше, и свисают с них не антоновки, не ранеты, а золотые слитки, и стая ангелов кружит над ними, и садится на ветки, и я сажусь, и ангелы заводят со мной разговор на своем небесном языке о разных разностях, расспрашивают, кто я такой и откуда, и я рассказываю им про тюрьму и богадельню, про моего первого учителя господина Дамского и опекуна-могильщика, про доктора Иохельсона и его сына Шимена, который не верит, что человек может стать птицей, и ангелы слушают, раскрыв свои непорочные рты, и диву даются, а один даже начинает всхлипывать, и слезы его, как капли дождя, падают вниз, на далекую землю, которую я никогда больше не увижу.
После того как доктор Иохельсон разрешил мне встать с кровати, я почувствовал себя в детской, как в тюрьме. Стоило только Шимену уйти в школу, как Юзефа запирала на ключ комнату, чтобы мне, не дай бог, не вздумалось бегать по дому и тревожить покой докторши. Докторша была женщина молчаливая, неприветливая, почти не выходила из дому, сидела в гостиной, читала книжки или играла на пианино. Пианино я никогда в жизни не видел и, когда Шимен показал мне его, я ужасно удивился, как будто увидел чудо. Куда до него скрипке, кларнету или даже барабану! Но пианино - чудо для одного человека, его на свадьбу не прихватишь, во дворе на нем не сыграешь, а кларнет и скрипка - чудо для всех.
Я подходил к окну детской, смотрел на ожившие яблони, на костельные часы, показывавшие все годы одно и то же время, следил за весенними облаками, спешившими бог весть куда, и думал о том, что делать, когда выздоровлю.
И тут мне в голову пришла замечательная мысль. А что, если попроситься в ученики к свадебному музыканту Лейзеру? Лейзер - не откажет, надо только достать скрипку или кларнет. С дудочкой, сделанной из бересты, к нему не явишься, прогонит.
- Послушай, Шимен, - сказал я, когда сын доктора пришел из школы. - У тебя есть скрипка?
- Есть. А что?
- Ты играешь на ней?
- Нет.
- Тогда продай.
- А у тебя нет денег.
- А я достану.
- А зачем тебе скрипка?
- Нужна.
- Сперва скажи - зачем?
- Хочу пойти в ученики к свадебному музыканту Лейзеру. Без скрипки он меня не возьмет.
- Не могу. Мама рассердится.
Каково же было мое удивление, когда назавтра пришла Юзефа и, вытирая о подол свои короткопалые, не знающие усталости руки, сказала:
- Пана зовет хозяйка.
Я спустился в гостиную, и сердце у меня заколотилось, как костельный колокол - на все местечко. В гостиной никого не было. Я стоял у софы и разглядывал снимки на стенах. На самой большой фотографии был снят старик в ермолке, видать, отец докторши. Пышная борода украшала его лицо и казалось, вот-вот, как зелень из-под земли, пробьется из-под стекла рамки.
- Шимен рассказал мне о твоей просьбе, - услышал я женский голос и обернулся. Докторша стояла в дверях, и ее неприветливое лицо светилось тусклой улыбкой.
Колокол вдруг замолк, и в сердце стало тихо и пусто.
- У тебя есть слух? - спросила жена Иохельсона и села за пианино.
- Слух у меня есть. Слух мне не нужен, - пробормотал я, глядя ей в спину.
- Проверим, - сказала докторша и добавила: - Повторяй за мной!
Докторша ударила по клавишам. Так ударяет крылом по воде потревоженная дикая утка.
- До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до. Повторяй за мной! До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до!..
Я не понимал, зачем ей понадобилось, чтобы я передразнивал пианино, но я разевал рот и, задыхаясь от старательности и ожидания, выводил:
- До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до…
- Еще раз. Не спеши.
- До - ре - ми - фа - соль - ля - си - до.
Борода старика пробилась из-под стекла рамки и запрудила половину стены. А может, у меня от напряжения просто рябило в глазах или луч солнца переливался на стекле и разбрызгивал во все стороны жесткие, с проседью, волосы.
- Недурно, - сказала докторша. Видно, ей наскучило одной в доме, и она решила развлечься. Скрипку мне все равно никто не продаст. Она, наверно, куплена стариком для его единственного внука Шимена и плачены за нее большие деньги.
- Слух у тебя есть, - докторша улыбнулась той же тусклой улыбкой. - Будет у тебя и скрипка.
Мне почудилось будто старик на снимке навострил свои большие уши и поморщился.
- Может, ты со временем станешь вторым Хейфецом.
- Кем? - Я не знал ни первого Хейфеца, ни второго, ни десятого.
- Хейфецом. Великим музыкантом, - пояснила жена Иохельсона.
- А как же Шимен?
- Шимен останется Иохельсоном, - улыбка снова скользнула по ее неприветливому лицу и тут же погасла, как будто боялась света. Моя бабушка тоже улыбалась только в темноте. При свете она ходила мрачнее тучи.
- Береги ее, - сказала докторша. - Она еще почти новая. Может, когда-нибудь приедешь в Америку и я услышу твою игру. - Она направилась к шкафу, вынула из ящика скрипку и понесла на руках, как младенца из яслей.
- Но у меня нет денег, - сказал я.
- За скрипку заплачено, - сказала докторша.
- Заплачено? - удивился я. - Неужели Иосиф?
- Какой Иосиф?
- Мой опекун. Могильщик.
- Нет, - промолвила докторша. - За нее заплатил мой отец, - она взглянула на старика в рамке. - Грех, когда скрипка пылится.
Докторша замолкла, а я стоял и недоуменно смотрел то на нее, то на старика в рамке, не отваживаясь сделать шаг. Мне казалось, будто жена Иохельсона закричит: "Держите вора!", прибежит Юзефа, заломит мне руки, отнимет скрипку, свяжет бельевой веревкой, крикнет нашего местечкового полицейского, и тогда уж мне приюта не миновать.
- Иди, - сказала докторша.
Я поклонился низко, как бабушка кланялась раввину, когда принимала у него из рук плату за гуся.
- Ну, вот, - сказала мать Шимена. - Кланяться ты уже умеешь. Остается только научиться играть.
- Лейзер меня научит.
- Лейзер играл, как бог, - сказала докторша. - Его скрипка источала мед. Но пальцы его засохли, как ветки. Я слышала, будто он сечет их хворостиной.
- Сечет пальцы?
- Сечет и приговаривает: "Я вас заставлю, лодыри, работать. Заставлю". В прошлом году он приходил к нам и показывал их доктору. Иди и да поможет тебе бог.
Свадебный музыкант Лейзер нагнулся, опустил седую голову в ведро и, как усталая лошадь, стал прихлебывать студеную колодезную воду. Я подождал, пока он напьется, и сказал:
- Здравствуйте.
Лейзер не ответил. Он даже не повернулся в мою сторону, вытер о рукав мокрые губы и неторопливо зашагал к избе.
- Здравствуйте, - снова сказал я, и снова Лейзер ничего не ответил.
Я последовал за ним, вошел через распахнутые двери в избу и остановился на пороге, как нищий.
- Если тебе, кроме "Здравствуйте", нечего сказать, то "До свиданья", - проворчал Лейзер.
- Я пришел, чтобы вы меня научили, - пролопотал я, сжимая под мышкой подаренную скрипку.
- Чему научили? - спросил Лейзер.
- Играть на скрипке, - выпалил я.
- Скажи, пожалуйста, - Лейзер сел за стол и стал жевать черствую краюху хлеба. - Играть на скрипке?
- Я согласен играть даром, - объяснил я.
- Скажи, пожалуйста! Согласен играть даром? - Лейзер похрустел краюхой и покосился на футляр. - Да ты всю жизнь, голубчик, проживешь даром… Как я… Как твоя бабушка, царствие ей небесное… Как весь род людской.
Мне не было никакого дела до всего людского рода, но я не стал спорить с Лейзером и злить его. Он, видно, и так был в дурном расположении духа.
- Надо было попроситься в ученики раньше, - сказал Лейзер. - Лет эдак двадцать назад.
- Но меня тогда еще на свете не было.
- Зато был я, - сказал Лейзер. - И все учителя были живы, - он положил на стол руки и посмотрел на свои пальцы. - А теперь они, голубчик, почили в бозе.
- Кто?
- Мои пальцы. Все десять учителей.
В избе стало тихо. Только слышно было, как хрустит под желтыми зубами Лейзера краюха, и хруст ее во мне отзывался непонятным страхом и болью.
- А ну-ка, покажи мне свою бандуру.
Я протянул Лейзеру футляр. Он вынул скрипку, осмотрел ее и бросил:
- Доктор подарил?
- Докторша.
- Я у них на свадьбе играл, - вспомнил Лейзер. - Старик Левин, отец невесты, одолжил мне на вечер свою скрипку.
- Выходит, она старая?
- Скрипка, голубчик, не люди. Скрипки не стареют. Вот говорят, где-то в Германии или в Австрии есть такая, которой три с половиной тысячи лет, а звук у нее, что твой мед.
- Неужели? - усомнился я.
- Говорят, будто сам царь Соломон вместе со своими женами ее слушал. А еще говорят, будто первым скрипачом у него был старец, слепец с молодыми, как у юноши, пальцами, и слухом горлицы. Господь бог даровал его рукам и ушам вечную молодость, а все остальные члены состарил. Никто с ним не мог сравниться ни в Иудее, ни в Египте. Когда вороны, предвестницы зла, пролетали над ним, они сгорали в воздухе, и пепел их носился над шатрами.
- А от чего они, реб Лейзер, сгорали?
- От его игры. Она испепеляла зло, ибо была сильной и жаркой, как пламень… Жаль, голубчик, но ты пришел ко мне после похорон…
- Чьих похорон?
- Я же сказал: моих пальцев. Разве ты не слышал, что у каждой вещи на свете есть свое кладбище?
- Не слышал.
- А еще собираешься стать свадебным музыкантом. Музыканты, голубчик, хоронят свои пальцы в карманах или в волосах на затылке.
- Но ваши пальцы, реб Лейзер, живы.
- Нет, нет… На их похоронах было столько народу, сколько на других никогда не будет. Со всей Литвы - да что там Литвы - со всей Польши и даже Германии пришли женихи и невесты, тещи и тести, свекры и свекрови, сваты и сватьи, твоя бабушка и дедушка тоже были. Я ведь и на их свадьбе играл. Раввины произносили по моим пальцам поминальную молитву, и слезы текли у них из праведных глаз. Я, наверно, кажусь тебе сумасшедшим? - просипел Лейзер, и я отвел в сторону взгляд, потому что мог себя и впрямь выдать. - Я не могу научить тебя играть. Ты сам научишься. Меня тоже никто не учил. Я взял однажды скрипку, приставил ее к плечу и заиграл. Может, господь бог смилостивится, и ты станешь такой, как тот слепец, и все евреи будут наперебой приглашать тебя на свои веселья, и даже цари вместе с женами…
Я уже почти не сомневался, что свадебный музыкант Лейзер то ли от старости, то ли от одиночества повредился в рассудке. Шутка сказать - прожить всю жизнь бобылем, без жены, без детей и даже кошки.
- Я могу тебя научить только тому, чего музыкант не должен делать, - продолжал Лейзер.
- А чего он не должен делать?
- Во-первых, не должен завидовать другому. Разве деревья завидуют друг другу? Каждое растет и шелестит своими листьями. А чей шелест более приятен господу, не их забота.
Голос его звучал устало, как будто Лейзер говорил не мне, а кому-то другому, невидимому, единственно близкому, давно привыкшему к его мудреным речам, одиночеству и причудам. Я слушал Лейзера безропотно, как стены его избы, как старинный приземистый комод, как черствая краюха хлеба на столе, не смея его перебивать и едва дыша своими только что оправившимися от воспаления легкими.
- Во-вторых, - Лейзер хрустнул пальцами, - музыкант не должен делить любовь между музыкой и женщиной, ибо обе они ревнивицы и на половину не согласны. И в-третьих, тот, кто играет, не может быть пьяницей. Моль ест платье, а брага - душу. Плохо, очень плохо, когда скрипка плачет пьяными слезами. Ты меня понял, голубчик?
- Понял, - сказал я неуверенно. - У меня не будет женщины.
- Не зарекайся, - пробормотал Лейзер.
- И пьяницей я не буду.
- Может быть, может быть, - Лейзер встал из-за стола, подошел к комоду и сказал: - Иди сюда. Я покажу тебе свою скрипку.
Я приблизился, и свадебный музыкант Лейзер открыл скрипучую дверцу комода.
- Я держу ее взаперти, - объяснил Лейзер. - Если ты догадаешься, почему, из тебя получится славный музыкант.
- Чтоб ее не украли, - сказал я.
- Нет, нет. У меня уже никто ничего не может украсть.
Скрипка лежала на дне ящика, как в гробу, без футляра, с туго натянутыми струнами. Тут же покоился смычок, легкий, почти невесомый, который Лейзер брал двумя пальцами и заставлял летать над скрипкой, над чужим весельем и над крышами.
- Не можешь угадать? - подстегнул меня Лейзер.
- Не могу, - признался я.
- Я запираю ее, чтобы она не сбегала.
- Куда?
- На чью-нибудь свадьбу. У нее ведь еще столько сил. Я вижу, ты мне не веришь. Где это слыхано, чтобы скрипка сбежала. Ведь она не кошка, не собака, не жена.
- Не собака, - повторил я.
- Однажды она уже пыталась улепетнуть, но я был начеку и поймал ее. Вон там, за порогом… Было тихо, светила луна. Где-то стонал кларнет, ухал барабан. Она услышала и пустилась из хаты. С тех пор я ее и запираю. Но когда-нибудь моя скрипка все равно меня перехитрит. Перехитришь меня, голубушка? - обратился Лейзер к скрипке. - Не отвечает. Видно, тебя стесняется. Не стесняйся, голубушка. Этот сорванец хочет стать свадебным музыкантом. Скажи ему всю правду, без утайки.
Лейзер пробормотал еще что-то, но я уже его не слышал. От его бессвязного бормотания я вдруг весь облился потом. Он струился у меня по лбу, стекал вниз, на брови, на веки, а щеки пылали, как раскаленный утюг, и мне хотелось окунуть голову в студеную воду и держать ее в ведре до тех пор, пока голова не остынет.
Я, наверно, так и поступил бы, если бы в избу не ввалился мой опекун могильщик Иосиф.
- Я все местечко облазил, - сказал Иосиф. - А ты, оказывается, вон где…
- Тебя никто не звал, - осадил его Лейзер. - Ступай отсюда, ворон.
- Шутник ты, Лейзер, шутник… Музыканты все шутники, - объяснил он мне и добавил: - Пошли, Даниил!
- Иди, иди, - сказал Лейзер. - Он тебя научит мертвых зарывать. На кой черт тебе смычок, если на свете есть лопата?
- Я не буду могильщиком, - сказал я. - Вы меня не заставите.
- Прощай, Лейзер, - пробасил могильщик. - И больше не своди ребенка с пути истинного.
- С пути истинного? - усмехнулся свадебный музыкант. - Есть проселки, большаки, шоссе, а пути истинного нет. Нет и не будет. И не должно быть, ибо путь истинный самый короткий и никуда он, ворон, не ведет.
Он опустился на табурет и снова принялся хрустеть черствой краюхой хлеба.