Круглый стол в беседке весь был уставлен сладостями и фруктами. Но оба архиерея не притронулись к десерту и, попивая душистый чай с мятой, завели оживленную беседу на тему: "А ты помнишь?"
– А ты помнишь, – восклицал один, – профессора такого-то?
– А как же! – отвечал другой. – Умнейший был преподаватель, Царство ему Небесное, таких уж сейчас профессоров нет. А ты помнишь архимандрита Варсонофия?
– А как же! Великий был старец. Помню, как-то подошел он ко мне и говорит…
Темный сад окутала ночная тьма, легкий ветерок разогнал сгустившийся над клумбой цветочный запах, который достиг беседки. Владыка вдохнул полной грудью прохладу вечера и произнес:
– Благодать у тебя, Палладий. Вели-ка ты постелить мне в саду.
– Ну что ты, владыко, еще какая муха или комар укусит тебя, а мне потом отвечать перед Синодом. Пойдем, брат, наверх, там тоже прохладно и свежо. Утром после завтрака едем в лес за грибами.
Рано утром митрополит проснулся от громких голосов во дворе. Взглянув в окно, увидел, как Палладий лично отдает распоряжения во дворе своему водителю Александру Павловичу, чтобы тот ничего не забыл. Увидев Мелитона, крикнул:
– Доброе утро, владыко, через полчаса завтрак.
Когда собрались, Палладий, посмотрев на ботиночки митрополита, изрек:
– Для леса обувка не подойдет. Тащи, Александр Павлович, мои старые боты. Поедем в лес не на "Волге", а вот на этом вездеходе, – указал владыка на стоящий во дворе темно-зеленый "уазик". – Военные списали, а я у них купил, специально, чтобы на рыбалку и по грибы ездить. Машина – зверь, никакого бездорожья не боится.
Когда свернули с дороги в лес, по стеклам машины захлестали упругие ветви деревьев.
– Нет, ты только гляди, – хвалился владыка, – ей все нипочем.
Заметив, что Александр Павлович собирается объезжать здоровую лужу, митрополит съехидничал:
– А вот и почем.
– Езжай, Павлович, прямо! – взревел уязвленный Палладий.
Водитель покорно поехал в лужу, "уазик" заехал почти по брюхо в грязь и забуксовал.
– Что теперь прикажете делать? – кисло улыбнулся митрополит.
– Прикажу включить блокировку и пониженную передачу, – пряча свое волнение и неуверенность в нарочито пафосном тоне, произнес Палладий.
Водитель переключил два рычажка, и машина, зарычав сердито, поползла по грязи, все увереннее набирая ход.
– Действительно, машина – зверь, – восхитился митрополит.
– То-то, владыко, – торжествовал Палладий.
Выехав на солнечную поляну, окруженную с одной стороны елями, с другой – березами, остановились.
– Вот там, в ельничке, маслят пособираем, а в березовый за белым пойдем.
Маслят действительно набрали за час по полной корзине. А вот белых архиепископ только штук пять нашел, да с полкорзинки подберезовиков и подосиновиков. Митрополит и вовсе три гриба отыскал.
– Да, – сокрушался Палладий, – кто-то здесь до нас потрудился. В прошлом году, веришь ли, владыко, пять полных корзин на этом месте взял. Пойдем обедать, а после обеда еще в одно место проедем.
На поляне бессменный водитель, он же старший иподиакон архиепископа Александр Павлович, уже накрыл обед на раскладном столике, приставив к нему два походных раскладных креслица. Из термоса разлил суп с фрикадельками из осетрины, на второе – судак, запеченный в яйце.
Владыка Палладий достал маленькую походную фляжку из нержавейки и разлил в пластмассовые кружечки душистый коньяк.
– Ну, владыко митрополит, благослови нашу походную трапезу.
Митрополит повернулся на восток, прочел молитву и благословил стол.
– Что-то так хорошо здесь, может, не поедем больше никуда? – предложил он.
– Сделаем три кущи: мне, тебе и Александру Павловичу – и будем здесь жить, – засмеялся Палладий. – Вчера в саду рвался остаться, сегодня в лесу. Из тебя не синодал, а анахорет-пустынник неплохой получился бы.
– Такое житие надо было от юности выбирать, а сейчас мы с тобой только в архиереи годимся. Из нас, наверное, и путных настоятелей не выйдет.
– Твоя правда, владыко, никуда мы больше не годимся, – поддакнул Палладий, выпивая коньячок.
После обеда, попив кофейку, владыки прогуливались по поляне, пока Александр Павлович убирал посуду и раскладную мебель в багажник. Затем все сели в зверь-машину и поехали по лесной просеке в глубь леса. Побродили по лесу полчаса и, ничего не обнаружив, решили возвращаться домой.
Вдруг владыка Палладий неожиданно спросил водителя:
– Слушай, Александр Павлович, а что за этими холмами, мы ни разу туда не ездили?
– Там, владыко, прекрасная дубовая роща.
– Все, едем туда, – распорядился архиерей.
Прямо перед ними был высокий холм. Круто вверх на него уходила дорога, но было сразу заметно, что по ней мало кто ездил. Измерив глазом дорогу, Александр Павлович предложил:
– Давайте, владыко, в объезд, тут километров пятнадцать – двадцать будет, подъем затяжной и очень крутой, здесь можем не вытянуть, двигатель поизносился, слабоватый.
– Ну вот тебе и хваленая машина, – стал подтрунивать митрополит.
– Благословляю напрямую, – решительно сказал уязвленный архиепископ Палладий.
– Как благословите, владыко, – покорно вздохнул Александр Павлович.
"Уазик" взревел и понесся в гору, но с каждой минутой уверенный ход его становился все тише. Александр Павлович переключился на первую скорость, до спасительной вершины оставалось метров пятьдесят, когда на дорогу вышло стадо баранов. Автомобиль, дернувшись, заглох и остановился, покатившись назад. Александр Павлович нажал до отказа на педаль тормоза, но автомобиль продолжал катиться назад, набирая скорость. Водитель дернул ручник и резко вывернул влево. Автомобиль, качнувшись вправо, все же устоял и остановился поперек дороги. Александр Павлович, выскочив из машины, заглянул под днище и сразу понял: тормозной шланг лопнул.
Стали спускаться, двигатель ревел как раненый зверь, машину трясло, она неслась вниз с ускорением. Уже в конце спуска как-то мягко покатилась по накатанной колее.
– Все, владыко, кажется, приехали, – печально сказал Александр Павлович.
Архиереи прогуливались около машины, пока Александр Павлович, лежа под ней, что-то подкручивал. Наконец он вылез из-под машины и с сокрушением сказал:
– Ну так и есть, как я предполагал: рассыпался диск сцепления; сами мы, владыко, ехать не сможем, только на буксире. Если вы благословите, то я схожу в ближайшую деревню и приведу подмогу.
Архиепископ растерянно развел руками, а митрополит расхохотался:
– Ну, как там Александр Сергеевич Пушкин говаривал: "Не гонялся бы ты, поп, за дешевизной"? Взял бы себе новую "ниву" и сейчас бы беды не знал, а хвастал: военная, ничего не боится. Да ее потому военные и списали, что она ничего не боится, а на ней-то страшно уже ездить.
Перестав смеяться, спросил Александра Павловича:
– Где тут ближайшая деревня?
– По дороге в ту сторону, километра три-четыре, Благодатовка будет, я быстро схожу.
– Нет, брат, ты оставайся здесь, а мы с твоим архиереем тряхнем стариной, прогуляемся, погода хорошая, а прогулка на пользу пойдет, а то весь мир только из окна персонального автомобиля видим, так и ходить разучимся.
Владыка Палладий как-то вяло согласился.
– Ну, раз желаешь, пойдем.
И два архиерея, надев подрясники и подпоясав их поясками, не торопясь зашагали в указанном направлении. С одной стороны дороги колосилась пшеница, а на другой, холмистой, росли трава да полевые цветы. Давно перевалило за полдень, солнце не сильно припекало, легкий ветерок обдувал путников, а тихий шелест травы и стрекотание кузнечиков услаждали слух. Некоторое время шли молча, каждый погруженный в свои мысли. Потом вдруг митрополит рассмеялся:
– Ты знаешь, я вспомнил, как студентами я, ты и Колька Терентьев угнали ректорский "ЗИМ" покататься, а он в дороге сломался, вот уж бледный у нас был вид! Все, думаю, вещи домой собирать надо, выгонят как пить дать.
– Так и выгнали бы, если б не Николай, он же всю вину на себя взял.
– Это, конечно, благородно, но я его не просил об этом, он сам захотел. Кстати, где он сейчас, ты ничего о нем не знаешь?
– Как же не знаю?! Он в моей епархии служит, и по стечению обстоятельств мы сейчас прямо к нему шагаем, в деревню Благодатовку.
Митрополит резко остановился:
– Да не может быть!
– Почему же не может, если так и есть.
– Да-а, неисповедимы пути Господни, ну, значит, так Богу угодно. – И, как-то помрачнев, митрополит решительно зашагал дальше.
– Что с тобой, ты вроде как не рад предстоящей встрече с другом? Мы же, как три мушкетера, были неразлучными друзьями в семинарии.
– Были, так вот судьба разлучила, – печально сказал митрополит.
– Ну что ж, а теперь радуйся, что опять соединяет.
Митрополит ничего не ответил, лишь как-то засопел и ускорил шаг, так что Палладий, едва поспевая за ним, взмолился:
– Куда ты так припустил? Мы не студенты, давно за шестой десяток перевалило, я так задохнусь.
Митрополит замедлил шаг. Вдруг остановившись, он схватился за левый бок, повернул к Палладию побледневшее лицо, произнес почти шепотом:
– Ваня, мне чего-то нехорошо, и голова кружится.
Палладия давно уже никто не называл его мирским именем и, услышав его, он вдруг увидел не грозного митрополита, постоянного члена Синода, а своего близкого и теперь такого родного друга – Мишку Короткова. Слезы покатились из его глаз и, подхватывая падающего митрополита, он воскликнул:
– Миша, друг, что с тобой, милый, я сейчас!
Ухватив под мышки обессиленное тело митрополита, он поволок его к стоящему у дороги стогу свежескошенного сена.
Привалив митрополита к стогу, он, упав с ним рядом, стал лихорадочно шарить в глубоких карманах подрясника. Наконец достал металлическую колбочку.
– Вот, Миша, валидол, я его всегда с собой ношу, на, положи под язык.
Митрополит молча лежал на сене, устремив взгляд, затуманенный слезой, в бездонное синее небо, по которому бежали редкие пушистые белые облачка. Он вдруг вспомнил, как в далеком детстве любил лежать на траве и наблюдать движение облаков, представляя, что на этих облаках живут ангелы и святые. Как много прошло с тех пор лет! И он поймал себя на мысли, что ни разу с того времени не смотрел вот так на небо, как-то было не до того. А теперь он понял: надо было чаще смотреть на небо. Вся жизнь в какой-то постоянной суете. Вот она прошла, эта жизнь, а он и не заметил.
– Ваня, ты заметил, как жизнь прошла?
– О чем ты говоришь, почему прошла, что за пессимизм, ты всегда оптимистом был.
– Да я не о том, Ваня.
– А о чем? Ну как, тебе получше?
Палладий не сводил тревожного взгляда с лица своего друга, на щеке которого застыла слеза.
– Я всегда боялся умереть без покаяния, – сказал митрополит, – хорошо, что ты здесь, прими мою исповедь и разреши меня от греха моего.
– У меня епитрахили с собой нет, – растерялся Палладий.
– Эх, Ваня, на старости лет ты совсем в детство впал, дружище. Для чего же тебе дана благодать такого высокого сана, или забыл уроки по литургике профессора Георгиевского? Да любую веревку или полотенце благослови, на шею надень – вот тебе и епитрахиль.
– Да где же я веревку возьму, – оправдывался архиепископ.
Митрополит стащил поясок со своего подрясника.
– Вот тебе епитрахиль, извини, что омофоранет, – не удержался, чтобы не съязвить, он. Видя растерянность друга, закричал:
– Господи, тебе еще святую воду принести? Так я его своими слезами окроплю, – и, утерев пояском глаза, накинул его на шею Палладия.
Архиепископ стал произносить молитвы, а митрополит повторял их вслед за ним, глядя в небо и часто осеняя себя широким крестным знамением.
Так, глядя в небо, он и заговорил, как будто сам для себя:
– Кроме многочисленных моих грехов, в которых я исповедуюсь регулярно перед своим духовником, есть один грех, который меня тяготит уже много лет. Одним словом можно его назвать: малодушие и предательство друга. Когда рукоположили меня во епископы, приехал в Москву Николай Терентьев. Приехал за помощью и поддержкой. Его тогда уполномоченный регистрации лишил, и он приехал ко мне, чтобы я посодействовал ему устроиться на приходское служение. Я увидел его во время всенощной в патриаршем соборе. Он подошел ко мне под елеопомазание в старом плаще, в сапогах, весь мокрый от дождя, и вид его был какой-то жалкий. Я его даже сразу не узнал. А как узнал, обрадовался, говорю: "Николай, ты ли это, каким ветром?" Он отвечает: "Надо, владыко, встретиться, поговорить. Я сейчас без места, может, чем поможешь?" Я говорю: "Конечно, какой разговор между друзьями?! Сегодня, – говорю, – не могу – ужин в нидерландском посольстве, – а завтра приходи к четырнадцати часам в ОВЦС". На следующий день жду его у себя в кабинете, заходит ко мне архимандрит Фотий и говорит: "Там, владыко, вас дожидается священник Николай Терентьев. Так вот, я не рекомендую его вам принимать". "Почему это?" – удивился я. А Фотий говорит: "Я навел о нем справки через Совет по делам религии, его уволили за антисоветскую деятельность". "Какую антисоветскую деятельность?" – совсем опешил я. "Он занимался с молодежью, вел, так сказать, подпольный кружок по изучению Священного Писания". "Не понимаю, – говорю я, – Священное Писание – это что – антисоветская литература?" – "Да все вы понимаете, владыко, я же вам блага желаю. Вас собираются командировать в Америку служить, а это вам может сильно подпортить, но поступайте, как хотите". Я, конечно, подумал, все взвесил и не стал принимать Николая. Ему сказали, что я уехал по вызову патриарха. Он неглупый, все понял и больше ко мне не приходил. Вот такой мой тяжкий грех. – И, немного помолчав, добавил: -А ведь тем, что я митрополит, я ему, Николаю, обязан.
– Как так? – не понял Палладий.
– Так ведь я жениться собирался, влюбился в Ольгу Агапову, а Николай ее у меня отбил. Я вначале обижался на него, а потом думаю: хорошо, что не женился, семейная жизнь не для меня, и пошел в монахи, потому и митрополит сейчас. Как она сейчас, кстати, матушка Ольга?
– Да уже лет пять, как померла от рака, – сказал Палладий и вдруг зарыдал во весь голос.
– Царство ей Небесное, – перекрестился митрополит. – Теперь ее душа у Бога. Ты-то чего убиваешься?
– Да я над своими грехами тяжкими плачу. Исповедуй и ты меня, брат. – И он дрожащими руками снял с шеи поясок и, сотрясаясь от рыданий, подал его Мелитону.
– Ну-ну, успокойся, друг мой, и облегчи свою душу покаянием.
– Кроме вас с Николаем был еще и третий, кто влюбился в Ольгу.
– Неужто и ты? – удивился митрополит.
– Да, я, только когда ей признался, она тоже мне призналась, что влюбилась в Николая, а меня любит как брата. Я хоть и опечалился, но в то же время порадовался, что у них такая взаимная любовь, а сам стал готовиться к монашеству. Меня ведь после тебя через пять лет в архиереи рукоположили. Все это время отец Николай с матушкой Ольгой где-то скитались, он работал то сторожем, то кочегаром. А как я стал архиереем, они ко мне в епархию приехали. Я тогда лично пошел к уполномоченному хлопотать за Николая, взял с собой здоровенный конверт одними сотенными. Конверт-то уполномоченный принял с радостью, да на следующий день говорит: "Ничем не могу помочь, комитетчики не пропускают. Правда, есть выход. Обком предлагает собор отдать под нужды города, а вам дадут другой храм, где сейчас государственный архив, размером он, мол, почти такой же, да не в центре". Я, конечно, с негодованием отверг это предложение. Вечером ко мне пришла матушка, вся в слезах. Говорит: "У меня, владыко, рак врачи обнаружили, не знаю, сколько проживу, а вот Николай без службы у престола Божия еще раньше от тоски помрет, совсем плох последнее время стал". Упала на колени, плачет, я тоже на колени встал, плачу. Отпустил ее, обнадежив обещанием что-то сделать. Всю ночь молился, а наутро пришел к уполномоченному и дал согласие на закрытие собора и переход в другой храм. Отца Николая отправил служить в Благодатовку.
А потом меня такая досада за свой поступок взяла, что прямо какая-то неприязнь к отцу Николаю появилась. За все время ни разу к нему в Благодатовку не приезжал служить, да и к себе в гости не звал. Вот какие грехи мои тяжкие. Простит ли Господь?
– Господь милостив. Может быть, Он нас сюда для этого прощения и привел. Ты знаешь, удивительно на меня твой валидол подействовал. Вставай, старина, пойдем к Кольке, он простит – и Бог нас тогда простит.
В это время напротив стога остановилась лошадь, запряженная в телегу. Соскочив с телеги, к ним подошел мужик и, поздоровавшись, спросил:
– Вы, отцы честные, отколь и куда идете?
– Да вот направляемся в Благодатовку к отцу Николаю.
– Ой, мать честная, и я туда же, договориться с батюшкой хлеб освятить, а то скотинка часто болеть начала. Садитесь на телегу, подвезу.
Он подбросил на телегу сена и помог усесться владыкам. Затем, звонко причмокнув, встряхнул вожжами:
– Н-но, родимая!
И лошадка покорно зашагала, пофыркивая на ходу.
Мужичок оказался словоохотливый. Рассказал, какой хороший у них батюшка Николай и как все его любят не только в Благодатовке, но и у них в Черновке.