- Махмуд, старик плачет!
Махмуд резко обернулся к больному. Старик глядел на него благодарным, ясным, не обезображенным болью взглядом.
- От радости плачу, сынок, - тихо отозвался он. - Кажется, и правда, боль выходит из моего тела.
Махмуд снова взглянул на часы - не прошло еще и пяти минут.
- Это еще что! - сказал он. - Вечером я приду, сделаем еще укол. Ночью спать будешь как младенец.
Как только фельдшер ушел, Черкес обратился к жене:
- Слышь, никак Махмуд ушел не в настроении?
- Видно, устал, - отозвалась та. - Не шутка, с утра носится за тем дохтуром… Черкес, как ты? Утихла боль?..
- Будто помолодел, жена… А что, снег на улице?
- Что ты, родной! - тетушка Саялы хлопнула себя по ноге. - В такое время года откуда взяться снегу? В Жемчужный Овраг пришла весна, родной, весна…
Она подошла к нему, подогнула одеяло со всех сторон.
- Я бы чаю выпил.
- Сделать сладкий? - тетушка Саялы с надеждой взглянула на пожелтевшее, страшно исхудавшее лицо мужа - уж сколько месяцев тот ничего сладкого ни есть, ни пить не мог.
- Да.
- Слава тебе господи!
Тетушка Саялы уже выходила из комнаты, когда старик ее окликнул:
- Знаешь, я сейчас подумал… Надо бы тебе этих уколов взять хотя бы пяток, или десяток, если б дал…
- Откуда ж мне знать?.. Вдруг бы дохтуру не понравилось, что я много прошу.
- А что, он бесплатно дал?
- А как же! - тетушку Саялы кольнуло в сердце тяжелое предчувствие - она начинала понимать, что что-то сделала не так, не так надо было говорить с очкастым доктором, наверняка теперь такое лекарство - большая редкость. Ах, чтоб тебя, Саялы!..
- Сколько там у нас денег, старая?
- Семьдесят рублей.
- Оставь двадцать. Пятьдесят возьми и отнеси тому дохтуру. Или поговори сначала с Махмудом, посоветуйся… Нет, лучше отнеси, отдай тому… Так, говоришь, узнал он меня? - Черкес взглянул в глаза старухе.
Тетушка Саялы не выдержала его взгляда, опустила глаза, но, чтобы развеять его подозрения, торопливо проговорила:
- И даже очень просто! Говорит, нет в Баку такого человека, чтобы не знал Черкеса из Жемчужного. Передай от меня большой привет, говорит…
- Ну так, не теряй времени… Иди…
Тетушка Саялы достала из-под стола старый обшарпанный чемодан, больше похожий на сундук, раскрыла его и вытащила деньги, лежащие среди наволочек и простыней, аккуратно сложенные, отсчитала пятьдесят рублей: три десятки, четыре пятерки.
- Может, сначала приготовить тебе чай?
- Нет, не задерживайся. Чай потом…
На пороге старик еще раз окликнул ее:
- Ай, Саялы!
- Чего? - она поглядела на его неузнаваемо изменившееся, до боли родное лицо.
- Беспокою тебя… Ты уж прости…
Горячий комок подкатил к горлу Саялы. Задыхаясь от этого комка, она захлопнула за собой дверь.
Тетушка Саялы и теперь торопилась изо всех сил, но не надежда на этот раз подкрепляла ее, не было за плечами светлых крыльев, а шла она торопливо, угнетаемая чувством собственной оплошности, подгоняемая страхом, шла, спотыкаясь о камни, попадая в рытвины ногами, царапая их о придорожные колючки, шла, задыхаясь, держась за сердце, бешено бьющее в старую обвисшую грудь, нашла после долгих поисков тропинку, что была спрятана меж камней, огромных обломков Черной горы… Теперь отсюда рукой подать до фельдшерского пункта на обочине шоссе. И тут она услышала знакомый гул над головой. Подняла голову - и, ахнув, узнала вертолет - большую стрекозу, что видела на рассвете. Свались сейчас на тетушку Саялы столько же обломков Черной горы, сколько их похоронило под собой тропинку, она бы испугалась меньше, но вертолет… Что-то оборвалось внутри у старухи - ей даже показалось, что она услышала тихий, тоскующий, короткий звук: дзынь! - и упало… Она почему-то вдруг вспомнила о деньгах, вытащила их. Побе́жала вслед вертолету, зажав в кулаке пятьдесят рублей - три десятки, четыре пятерки. Она бежала, задыхаясь, жадно ловя ртом воздух. Вертолет неумолимо уменьшался, и тогда из сведенного судорогой рта старухи полетел в небо вслед вертолету вопль:
- Подожди, остановись, дохтур!.. Черкес из Жемчужного помирает! Помоги! Он тоже служил государству! Колхозы строил, бандитов ловил! Стой!.. Помоги!!!
И тут она, задыхаясь, упала на зеленую, остро пахнущую солнцем весеннюю травку. А вертолет растаял в далекой синеве, исчез… Потом тетушка Саялы услышала треск сверчков в траве и поняла, что вертолет давно улетел. Все. Нет его. Она села на траве, согнула дрожащие колени, обхватила их тонкими, почерневшими от старости и тяжелой работы руками, и тут вдруг в памяти отчетливо всплыла худая, обтянутая кожей, свисающая с кровати рука старика, а в своей руке она ощутила деньги, вспомнила - три десятки, четыре пятерки - и почувствовала на своих старых щеках непривычные, горячие и тихие слезы…
Максуд Ибрагимбеков (род.1935)
УЮТНОЕ МЕСТО В СКВЕРЕ
- Убрать! - зычным голосом крикнул Агасаф-ага, усаживая в кресло очередного посетителя. Это был его постоянный клиент, добросовестно прождавший в очереди к своему мастеру добрых два часа. - Я тебя еще в прошлую пятницу ждал, - он со всеми своими постоянными клиентами разговаривал на ты, - думаю, что это его все нет…
- В Кировабад ездил, в командировку…
- В Кировабаде хаш хороший подают, настоящий, - сказал Агасаф-ага мечтательным голосом, - он желтый, жирный, прозрачный, и кусочки желудка они в него кладут. В Азербайджане теперь только в Кировабаде и умеют хаш готовить… Не больно?.. В Баку вообще ничего хорошего не съешь. Недавно пошел хаш кушать в хинкальную около вокзала. Принесли, я заведующему говорю: "Слушай, как тебе не стыдно, это разве хаш?" Плюнул и ушел.
- Хаш надо дома готовить, - сказал клиент.
- У жены от запаха чеснока голова потом болит, - с сожалением признался Агасаф-ага. - Она нервная… Голову мыть будем?
Агасаф-ага сунул голову клиента под душ. Предварительно он взболтал во флаконе шампунь и, вылив немного душистой жидкости себе на ладонь, с наслаждением понюхал ее. Капроновая щетка описывала круг за кругом в мыльной пене на голове, парикмахер несколько раз намылил густые волосы; мыл он головы клиентам всегда очень тщательно и сам же покряхтывал в это время от удовольствия.
- Компресс! Прибор! - крикнул Агасаф-ага и, подоткнув свежую салфетку за воротник клиента, наклонился к его лицу. - Ай-яй-яй! - сказал Агасаф-ага. - Ты что же это такое раздражение себе устроил? У тебя кожа хорошая. Такая кожа одна на десять тысяч бывает, а ты ее портишь. Наверное, опять электробритвой бреешься? Я так и подумал. От электробритвы добра не жди. Это сейчас на них мода, а посмотришь через два-три года - все опять начнут бриться старым способом… Не больно? Я знаю, что не больно, на всякий случай спрашиваю. Вчера газету читал… Снова о Кеннеди пишут, столько времени прошло, а все пишут. Ты не знаешь, эти журналисты каждый раз за это деньги получают? А? Вот-вот. Пиши не пиши, а я точно знаю, кто его убил… Вот как, по-твоему, его Джонсон убил?
- Я бы сказал, - ответил, осторожно шевеля намыленными губами, клиент, - но боюсь, его посадят…
- Кого? Джонсона? Никогда не посадят, он сейчас президент. Но я тебе точно скажу, его убил Джонсон. - Агасаф-ага обтер о салфетку бритву. - Ты знаешь, где я раньше жил? Я раньше жил на 4-й Параллельной, это потом я квартиру на Монтино получил. А у меня сосед там был, Давуд. Три раза в тюрьме сидел. Родственники собрались, позвали его в мечеть, заставили на Коране поклясться, что он больше не будет дурными делами заниматься. Давуд поклялся. И правда, другим человеком стал. Открыл себе мастерскую, стал чинить туфли. Виски прямые или косые сделать? Пожалуйста, но тебе прямые больше идут. Так прямые или косые? Ха… С утра до вечера Давуд туфли чинит, все довольны. Потом как-то раз прихожу с работы, говорят: Давуда посадили. Что такое, за что посадили?! Человека ножом ударил. Суд был. Прокурор смеется, судья смеется, народ смеется - дали три года. Оказывается, к нему в мастерскую клиент пришел, а мастерская маленькая, и доставил большую неприятность. Давуд утверждал, что клиент ему назло это сделал, а клиент на суде матерью поклялся, что нечаянно. Дали Давуду три года. Ты понимаешь, такой, как Давуд, рано или поздно что-нибудь обязательно сделает. Он опять сейчас туфли чинит, а я все равно знаю, что рано или поздно он что-то натворит. От таких, как Давуд, добра не жди…
- Подожди, подожди, - удивился клиент, - а причем здесь Джонсон?
- Копия он Давуда, - торжественным голосом сказал Агасаф-ага, - я, как увидел его портрет, понял, что от этого человека добра не жди. До чего похожи! - Агасаф-ага уже водил пенящейся струей одеколона, бьющей из пульверизатора, по гладко выбритому лицу клиента. - Пудру я тебе не советую, дорогой, пусть кожа дышит. - Он не глядя сунул деньги в карман халата. - Приходи почаще, я тебе всегда рад.
В дверях стояла очередь из пяти-шести человек. Очередь игнорировала выкрики "Следующий!" и приглашающие взмахи полотенцами других парикмахеров. Очередь состояла из постоянных клиентов Агасаф-аги.
- Антракт на пять-шесть-семь минут, - бодрым голосом объявил, подойдя к очереди, Агасаф-ага и скрылся за занавешенной красной бархатной портьерой дверью в соседнюю с залом комнату. Здесь он сел на стул и, задрав ноги, положил их на специально прибитую для этой цели к стене полку - у него на ногах были расширены вены, и это давало о себе знать каждые полтора-два часа работы. Агасаф-ага представил себе, как отхлынула из набрякших на ногах лиловых вен кровь, и тихо застонал от удовольствия. Он с трудом открыл глаза, когда в комнату вошел парикмахер, работающий за соседним с Агасаф-агой креслом. Это был молодой человек, недавно вернувшийся из армии. Жил он в одном доме с Агасаф-агой, и по этой причине Агасаф-ага считал своей обязанностью учить его ремеслу и вообще уму-разуму.
- Не нравишься ты мне сегодня, Газанфар, - не поворачивая головы, внушительно сказал Агасаф-ага. - У меня сердце кровью обливалось, когда ты брил доктора. Ты не видел, что у него волосы на лице жесткие? Видел? Так намыль ему лицо, а поверх мыла сделай горячий компресс, а потом еще раз намыль… Ты знаешь, какой звук был, когда ты его брил? Как будто по железу напильником водили. Разве это хорошо? Он тебе кто? Он тебе враг? Или он тебе фальшивые деньги платит?
- Он молчал, даже виду не подал, - ответил сконфуженный Газанфар. - Ни разу не сказал, что бритва его беспокоит…
- И не скажет, - немедленно подхватил Агасаф-ага. - Зачем ему говорить? Он в следующий раз пойдет к другому мастеру. К тебе больше не сядет. Уж будь уверен, я в твоем возрасте уже имел постоянных клиентов. И тебе пора.
- Вы другое дело, - сказал Газанфар. - У вас талант, это все парикмахеры в Баку знают. Божий дар.
- У парикмахера талант один, - недовольным голосом в который раз напомнил ему польщенный Агасаф-ага. - Это - старание. И еще внимание. Если ты запомнил, какому клиенту какой одеколон нравится, горячий ли компресс он любит после бритья или холодный, то этот клиент два часа будет в очереди стоять, лишь бы в твое кресло сесть. И самое главное, чтобы не чувствовал, что ты торопишься, когда с ним работаешь. Это - обида. И потом, разговаривать с ним надо, спрашивать, не беспокоит ли его бритва. А ты говоришь: "Я брею, он молчит". А он, может быть, стесняется…
Агасаф-ага прошествовал в зал мимо почтительно замершего у двери Газанфара и подошел к креслу, в котором терпеливо дожидался его молодой человек с роскошной прической а-ля битлз.
- Сегодня только затылок, - попросил он, - и побрить.
- Усы трогать будем?
- Можно, - преодолев некоторое внутреннее сопротивление, сказал юноша, - только самые кончики подстригите, над губой.
Агасаф-ага кивнул головой и принялся священнодействовать.
Уже после первых его пассов на лице парня появилось блаженное выражение, и он застыл в сладкой дреме.
- Зря я человека обидел, - вслух подумал Агасаф-ага.
- Кого обидел? - встрепенулся парень.
- Джонсона, - сказал Агасаф-ага с огорчением. - Он пожилой человек, больной, а я про него непроверенные вещи говорю. А может, и правда… Тысячу раз себе слово давал, пока в газетах не было - сам не выдумывай. Я очень политикой увлекаюсь. Люблю политику.
После работы Агасаф-ага и Газанфар из парикмахерской выходили обычно вместе.
Так было и на этот раз. До вокзальной станции метро они шли, если была хорошая погода, пешком. Агасаф-ага объяснил раз и навсегда Газанфару, что хождение пешком может избавить человека от такой неприятности, как диабет.
- Вечером на бульваре видел - солидные люди прогуливаются? У них, ты думаешь, персональных машин нет? Есть! И личные, и персональные. А почему он каждый вечер пешком ходит? Потому что ему жить хочется. Не хочет диабетом болеть, инфаркта стремится избежать. Это и понятно: все у такого человека есть - деньги, квартира, машина. А здоровья нет. Хе-хе. Вот так-то.
Газанфар почтительно слушал и кивал головой. К Агасаф-аге он относился с благоговением.
Они остановились перед хинкальной у вокзала. Агасаф-ага говорил, что перед приходом домой умный человек должен всегда пообедать. "Совершенно неизвестно, - говорил Агасаф-ага, - что ждет человека дома. Если жена приготовила вкусный обед, я его съем после любой шашлычной и хинкальной, а если она ничего не приготовила к приходу мужа?!"
Газанфар знал, что у Агасаф-аги существует реальная возможность пообедать только до прихода домой.
Они спустились в подвал хинкальной. Буфетчик вышел из-за стойки и почтительно пожал им руки.
- Шашлык не советую, - шепнул он Агасаф-аге, - мясо жесткое. Хинкал хороший сегодня.
- Два хинкала, - заказал Агасаф-ага. - Два дай, а два держи наготове горячими, как кончим - подашь. И триста граммов водки.
Они съели по две порции отличного хинкала, выпив при этом по триста граммов. Водку они запивали пивом. Агасаф-ага утверждал, что если водку или коньяк непременно сразу же запивать водой или пивом, то у человека никогда не будет рака пищевода. Вообще Агасаф-ага прекрасно разбирался в медицине.
- Я очень хотел стать врачом, - сказал Агасаф-ага Газанфару, - но потом понял, что я парикмахер, что в этом деле я мастер. Ты понимаешь, - говорил он, захмелевший, - у меня прекрасная специальность. Я мастер Агасаф-ага. Меня все знают, и я себя уважаю, а на остальных я плевать хотел.
Газанфар знал, что Агасаф-ага под "остальными" подразумевал жену, которую боялся зеленым страхом.
Газанфар попытался было расплатиться, но Агасаф-ага, грозно выкатив на него глаза, сказал официанту:
- Тебе сколько раз надо говорить, что, когда этот ребенок со мной, денег у него не бери. - Он сунул ему деньги и, пошатываясь от сытной еды и водки, в сопровождении почтительно поддерживающего его под руку официанта вышел на воздух.
Дойдя до своего подъезда, Агасаф-ага пригласил Газанфара подняться к нему. Когда тот попробовал было отказаться, Агасаф-ага сердито проворчал, что старших надо слушаться, и Газанфар покорно поплелся вслед за ним на третий этаж.
У Агасаф-аги была большая трехкомнатная квартира, в которой жили кроме него жена и двое детей - Самид и Фазиль. Комнаты были обставлены очень хорошей мебелью, за ней Агасаф-ага сам ездил в Москву.
Дверь Агасаф-ага открыл своим ключом. Они прошли в столовую. Со стола не была убрана посуда. Совсем недавно пообедали за ним, видно, человек пять-шесть. Агасаф-ага подошел к книжному шкафу и достал с него нарды.
- Сейчас я выясню, как ты играешь, - пообещал он Газанфару. И когда тот стал расставлять шашки, прошел на кухню.
- Дай нам чаю, - сказал он жене. - Гости были?
- Коллеги из школы, - сказала жена. - Что, опять в нарды играть будете? Кошмар какой!
Газанфар знал, что гостей жена Агасаф-аги приглашает тогда, когда его нет дома. Она, видно, стеснялась присутствия мужа. Жена Агасаф-аги имела высшее образование - окончила заочное отделение педагогического института. На время ее учебы Агасаф-ага нанял домработницу и каждый вечер выходил в сквер по соседству прогуливаться с детьми. Сразу же после окончания института она очень переменилась к мужу, в обращении к нему теперь явно чувствовался оттенок пренебрежения. Преподавала она английский. Как ей это удавалось, Газанфар не знал, по его глубокому убеждению, она не умела говорить правильно ни на азербайджанском, ни на русском, ни тем более на английском. В школу в центре города ее устроил через своего постоянного клиента - заместителя министра - Агасаф-ага.
Газанфар и Агасаф-ага молча играли в нарды. Агасаф-ага дома становился необычно молчаливым. Жена принесла и со стуком поставила перед ними по стакану чаю, Агасаф-ага смерил ее взглядом, но жена, не обратив на это никакого внимания, прошла в другую комнату и принялась куда-то звонить по телефону.
- Ты права, дорогая, - донесся ее голос, - это, конечно, не нерпа, ворса не та, скорее это под кобылу…
- Не ворса, а ворс, - усмехнулся пятнадцатилетний сын Самид.
- Я тебе тысячу раз говорила, - сказала мать, прикрывая ладонью трубку, - мне замечаний не делай.
- Так правильно же ворс, - не унимался Самид. - А сегодня утром ты сказала "купила кило барашки", а нужно говорить "баранины".
- Кто даст сахар к чаю? - страдальческим голосом крикнул Агасаф-ага. - Я же с работы пришел!
- Ты что, не слышишь, что я по телефону разговариваю? - сказала жена, заглядывая в столовую. - Возьми сам, если тебе нужно, я не служанка!
Агасаф-ага изо всех сил ударил по столу. Шашки и кости на доске подпрыгнули и покатились по паркету.
- Это чей дом?! - неистово закричал Агасаф-ага. - Почему ты со мной так разговариваешь? Я что - вор, убийца? Почему ты со мной так разговариваешь, я спрашиваю!
Газанфар встал и, ступая на цыпочках, вышел из квартиры. До него уже на лестничной площадке донеслось:
- Я тебе тоже тысячу раз говорила, что этому парикмахеру нечего делать в моем доме. Не води его!
- Не твой дом, а мой! Кого хочу, того и приглашаю!
Это был ежедневный, обыкновенный скандал. Он утих так же внезапно, как начался.
Агасаф-ага прошел в спальню и, надев пижаму, с наслаждением лег на кровать. Он лежал и чувствовал, как пульсирует кровь в набухших венах, и ему было необыкновенно приятно. И мысли текли ровные, привычные. Он думал о жене и никак не мог понять, чем она недовольна.
"Как будто зарабатываю больше всех соседей в доме. Ни в чем отказу нет. Летом в Кисловодск хочешь - пожалуйста, хоть на три месяца, хоть на четыре. Коллегам угощение - хоть каждый день. Все есть. Чего она хочет? Мужчина что должен делать? Зарабатывать! Больше меня же ни один сукин сын не зарабатывает! Скорее всего, дело в их наследственности - и мать ее покойная, прости господи, такая стерва была. Все дело в этом".