Лукерья Васильевна тотчас ушла, а Прасковья Семеновна осталась и долго-долго смотрела молча, тревожно и пристально в источник, до тех самых пор, пока не успокоился он, не затих, не очистился совершенно и по-прежнему не сделался свеж. Тогда она зачерпнула воды. "Ну, - проговорила Прасковья Семеновна, - теперь ничего, пойдем! Прощай, Илья! Прощай, уж более мы с тобой в этой жизни не свидимся".
Монах, изумленный совершившимся на его глазах, ответил успокоительно: "Полно тебе, старица, уж больно растревожилась! Ишь чего еще выдумала - не свидимся, или умирать собираешься! Полно-ка, полно, еще на источник за водой прибежишь!"
"Ну, нет, - сказала Прасковья Семеновна. - Теперь уж прощай, воистину прощай! Батюшка Серафим мне сказал: вот, матушка, упомни, как увидишь ты, что мой источник-то возмутится грязью, от кого он возмутится, тот человек всю обитель возмутит у вас! Тогда, матушка, не убойся и говори правду и всем говори правду! Это тебе заповедь моя! Тут и конец твой! Так видишь ли, Илья, источник-то возмутился, и Лукерья всю обитель возмутит у нас! Пришло время, пойду воевать, как мне батюшка приказал! Прощай же, Илья, прощай! Более мы с тобой не увидимся! А ты будь свидетелем - кто подошел!"
Вернулись они в Саров, опять поплакали на могилке о. Серафима и поехали домой. Подъезжая к воротам своей обители, они встретили экипаж, в котором сидели Н. А. Мотовилов с женой Еленой Ивановной, как известно, племянницей Прасковьи Семеновны, и с двумя дочерьми. Они ехали из Симбирского имения в Москву через г. Арзамас, чтобы определить дочь в институт, и по дороге близ Арзамаса сломалось колесо, так что явилась необходимость остановиться. В Арзамасе они узнали, что преосвященный Нектарий поедет в Дивеев - открыть монастырь. Это сообщила им Дивеевская казначея. Само Провидение распорядилось этим, дабы Н. А. Мотовилов сделался свидетелем происшедшей через три дня истории. Старицы повернули за экипажем Мотовиловых и вошли к ним в дом. Прасковья Семеновна, поразившая их своим тревожным видом, показала тотчас воду из батюшкина источника, благословила испить ее и сказала: "Ну, Елена, теперь вот уже и слушай, что буду тебе говорить!"
Эти же самые слова Прасковья Семеновна говорила Елене Ивановне семь лет тому назад, когда ей было видение в Саровской пустыни. Но в то время она никому не открыла из смирения о видении своем, боясь, не прелесть ли это. Видение продолжалось полтора часа в присутствии пришедшей с ней в Саров слепой сестры Анны Алексеевны, также дивной жизни. Анна Алексеевна только слышала ответы и рыдания Прасковьи Семеновны и благоухание. После этого видения Елена Ивановна неоднократно просила тетку Прасковью Семеновну рассказать ей, как, что и когда будет, но старица отвечала ей: "Когда придет время, тогда и слушай!" И вот через 7 лет пришло это время.
"Ты не забудь, - сказала Прасковья Семеновна, - что ты чудом сюда приехала!"
Елена Ивановна удивленно смотрела на нее, замечая странность речи. "Ты хотела прежде знать, теперь вот пришло это время и слушай!" - продолжала Прасковья Семеновна. Она рассказала о бывшем ей видении в Сарове. В ночь явилась ей Божия Матерь и батюшка Серафим просто, очевидно, ясно. Царица Небесная сказала: "Ты выправь дела Моей обители, настой в правде, обличи!.." Прасковья Семеновна упала на колени, зарыдала и ответила: "Матушка, Царица Небесная, прости меня, кто я, недостойная, грешная да и безграмотная! Есть умнее, просвещеннее и словеснее меня!" "Нет, тебе назначено это, иди за послушание старца!" - говорила Богоматерь, указывая на стоявшего за Ней батюшку о. Серафима. Но Прасковья Семеновна опять начала со слезами просить освободить ее от этого дела и послушания, считая себя немощной и негодной, но Матерь Божия до трех раз повторила ей Свое приказание. Рассказав это, старица опять произнесла, обращаясь к Елене Ивановне: "Чудо батюшка отец Серафим, угодник Божий, сделал, помни ты, ты чудом сюда приехала!.. Вот открытие монастыря и пострижение у нас в батюшкиной обители!.."
"Да и какое чудо, - сказала, перебивая, сестра Прасковья Степановна, - источник батюшки о. Серафима возмутился!"
Но Прасковья Семеновна остановила ее, говоря: "Нет, то другое, а вот батюшка о. Серафим здесь теперь!"
Она встала со свежим, веселым лицом, всплеснула руками и произнесла: "Батюшка Серафим, угодник Божий! Ты здесь, ты здесь явился, пришло то время, буди воля Господа и Матери Божией!" Потом она села и, помолчавши, сказала: "Мне бы домой в монастырь пора, я изнемогла!"
Мотовиловы упрашивали ее ночевать у них, но Прасковья Семеновна не соглашалась. "Мне нужно домой!" - говорила она. Это было 16 мая. Приехав в обитель и войдя в свою келью, Прасковья Семеновна начала юродствовать и воевать - во второй раз в жизни; первый раз с ней это было во время похорон дивной сестры Марии Семеновны, схимонахини Марфы. Она теперь надела балахончик батюшки о. Серафима, который у нее хранился, разложила все вещи его, бывшие у нее, и сказала послушнице Феодоре: "Собирайте и скорее прячьте все вещи, Владыка едет неверующий, он их все раскидает!" В эту же ночь она сделалась восторженная, слезы лились из ее глаз, и, воздевши руки к небу, она говорила: "Дражайший батюшка! Я не о том плачу, что ты меня благословил трудным жестоким путем, но плачу от радости теперь. Пасху пела бы, да на память не умею. Христос Воскресе, батюшка! Воистину Воскресе! Помнишь, батюшка, как ты меня своими ручками со стога снял?!"
По свидетельству Елены Ивановны Мотовиловой, однажды на работе, снимая Прасковью Семеновну со стога сена, батюшка Серафим сказал ей: "Ты, радость моя, превыше меня!" А сестрам открыл, что она будет юродствовать.
В ночь на 17 мая Прасковья Семеновна курила ладаном свою келью и говорила: "Не бойся, Феодора (послушница), меня одолели (враги), в окна лезут и в двери толкаются!"
Утром 17-го приехала к ней Елена Ивановна. Старица сказала ей: "Скажите старшим всем, будет теперь верх Иоасафовых, но они не смущались бы, начальницу на время сменят, и пострижение будет Иоасафово, а батюшки о. Серафима и наше пострижение будет после".
Потом говорила она: "Это возмущение попущено к смирению наших старших; если и начальница не будет хранить всей обители заповеди, Матери Божией и батюшкиной, то недолго продержится она в начальстве. А Николаю Александровичу скажи, дабы настаивал бы, чтоб переходов и мостов через канавку не было и строение было бы внутри канавки ставлено; и все, как угодник батюшка о. Серафим заповедовал им делать, так чтобы и исполняли!"
Много раз повторяла она в восторге: "А что будет еще в Дивееве, Боже мой!" Все пророчества о. Серафима о будущей славе Дивеева она предсказала опять. Предсказала она Елене Ивановне все, относящееся до ее семьи; дала ключик от своего шкафа и произнесла: "Не забывай, что говорю, а теперь поди и посмотри, что у меня осталось там!" Елене Ивановне сделалось страшно, но она не могла ослушаться, подошла к шкафу, горько и долго плакала, сама не зная о чем, потом принесла ключ и подала старице. "Ну, теперь простимся!" сказала Прасковья Семеновна. Елена Ивановна упала ей в ножки, говоря: "Прости меня во всем, матушка!" Старица простилась с ней как бы навсегда. "Ну, теперь пойди, - опять произнесла Прасковья Семеновна, - да не забудь же, что говорила я, это нужно тебе! Да вот и св. артос тебе, - сказала она, подавая мешочек. - Его возьми с собой". Елена Ивановна ответила ей: "Ведь мы едем в Москву ненадолго, а оттуда опять заедем сюда, тогда я и возьму мешочек домой!" Старица строго посмотрела на Елену Ивановну и сказала: "Вот я тебе, кажется, толком говорила и говорю, что все у меня теперь пересмотри и возьми сейчас же, а ты ничего не понимаешь!" Прасковья Семеновна положила ей в руку мешочек с артосом и отпустила в дом. Елена Ивановна и тут еще не поняла тогда ее предсказания о своей кончине. Николаю Александровичу старица прямо объявила, когда он пришел к ней проститься перед отъездом в Москву: "Ты не сказывай Елене - я скоро умру; она, узнавши это, не поедет в Москву, а вам нужно быть там, так с Богом поезжайте!"
В ночь на 18 мая Прасковья Семеновна начала читать Псалтирь. Прочитав две славы, говорит она: "Федорушка! Я было приуныла, а батюшка Серафим мне сказал: Что тебе, матушка, унывать, я сам тебе избрал истинную послушницу!" Затем старица приказала своей послушнице Федорушке сесть на пол и молиться, а сама начала ставить всем образам зажженные свечи. "Вот так горели свечи в келье батюшки Серафима, - сказала она, - он меня спросил: "Видишь ли ты, матушка, радость моя, как свечи горят?" Я ответила: "Вижу, батюшка!" Тут одна свеча упала. Он опять спрашивает: "А видишь ли ты, что свеча упала?" - "Вижу, батюшка". - "Вот так-то человек падает"".
После этого рассказа Прасковья Семеновна начала ставить зажженную большую свечу, которую ей еще при жизни своей пожаловал батюшка Серафим, но лишь только поставит, сделает земной поклон, и свеча упадет; так было три раза. Тогда она сказала: "В прошлом году я была больна, но не умерла, а теперь уже умру-вот кончина моя".
12 числа в три часа утра Прасковья Семеновна начала звать с собой стариц Евдокию Ефремовну и Прасковью Степановну, говоря: "Пойдемте мы, три столпа, на подкрепу к матушке; четвертый столп - сама матушка, - мы устоим!" Они ей ответили: "Ты не вовремя начала юродствовать!" - и не пошли с ней. Тогда старица взяла камушек с изображением батюшки Серафима и пошла одна к Елисавете Алексеевне. Видя старицу в восторженном состоянии и думая, что необходимо сообщить матушке важное известие, послушницы разбудили настоятельницу. Прасковья Семеновна вскоре вернулась назад в свою келью и объявила послушнице Федорушке: "Я спросила у матушки воды из источника батюшки Серафима, она мне подала в стакан, а я говорю: перекрести, матушка! Она ответила мне: нет, не могу такого Светильника, как батюшка Серафим, воду крестить. Вот она, Федорушка, Богом избранная нам истинная мать! Я ей отдала портрет батюшки Серафима да и сказала: Крепись, матушка, мужайся! Царица Небесная и батюшка Серафим тебе помогут!"
В это время в другом конце обители блаженная Пелагея Ивановна сильно скорбела, все ходила, металась да бегала, приговаривая: "Ох, горе-то какое! Тоска-то, тоска какая!"
"Ну, что еще за горе? - говорит Анна Герасимовна, ее сожительница и послушница. - Вот Владыку все ждут, а ты тут - "горе". Дай-ка я лучше самоварчик поставлю!"
"Ох! - продолжала блаженная, - какой это тебе - "самовар!" Горе-то какое! Туча-то какая идет! Пойдем к воротам!"
Пошли. На Пелагее Ивановне не было лица, точно она не своя была. Просидели они целый день у ворот, и Пелагея Ивановна все время тосковала и металась. "Какой ныне гром-то будет! - восклицала она. - Ведь, пожалуй, кого и убьет; да, верно убьет!"
"Что это ты говоришь, Господи, помилуй! - возразила испуганно Анна Герасимовна. - Я так испугалась, что вся дрожу!" Но про себя Анна Герасимовна думала, что будет непременно беда, потому что блаженная изменилась, стосковалась и вся осунулась.
Настали сумерки. С самого утра Елисавета Алексеевна и все сестры ждали Владыку у храма и гостиницы, в которой приготовили ему помещение, но он не ехал. Когда начало темнеть, Пелагея Ивановна вдруг вскочила и побежала прямо в гряды, которые были против ворот, и засела в них. Анна Герасимовна пошла за нею. Нашла туча с большим громом и сильным дождем, а блаженная со своей подругой продолжала сидеть в огороде; сколько дождь ни поливал их, Пелагея Ивановна не двигалась с места и Анне Герасимовне не дозволяла. "Сиди!" - говорила ей блаженная. Промокшая Анна Герасимовна роптала: "Что это? Господи, помилуй! Дождь так вот и поливает; там все Владыку с фонарями ждут, а я тут и сиди с тобой!" С этими словами она встала и хотела уйти, но блаженная как вскочит, схватит ее за подол, да так грозно и гневно прикрикнула: "Так и сиди!" Ужас напал на послушницу. "Что это, Господи, - думала она, - уж непременно какая-нибудь да будет беда!" Сидели они совершенно промокшие и издали смотрели, как собрались сестры ждать Владыку у ворот с фонарями.
В полночь наконец приехал преосвященный Нектарий в сопровождении протоиерея и письмоводителя, своего родного брата. Раздался звон. Прасковья Семеновна услышала звон и спросила: что звонят? Федорушка объяснила ей, что Владыка приехал, но старица ничего не сказала. Блаженная Пелагея Ивановна выскочила из грядок и бросилась к воротам. Немного спустя она встала, оглядела себя и Анну Герасимовну и, видя, что с обеих их вода ручьем льется, произнесла: "Ну, слава Богу! Теперь ничего не будет!" Они пошли домой.
Елисавета Алексеевна объяснила преосвященному Нектарию, что его весь день ждали и, наконец, решили, что он приедет не ранее утра, а потому сестры разошлись.
"Как благословите, Владыка, службу завтра?" - спросила она.
"Пускай будет заутреня, а я за вами пришлю", - ответил преосвященный.
Елисавета Алексеевна благословилась и ушла. Пелагея Ивановна, насквозь промокшая, всю ночь пробегала по монастырю и молилась. Старица Прасковья Семеновна опять в три часа утра разбудила свою послушницу и сказала ей: "Поди к моей правде и радости, поклонись в ножки три раза, поцелуй три раза ручку да скажи: Матушка, крепись! Мужайся, стой за правду - бодрствуй! Вся сила Небесная сюда грядет! Царица Небесная и батюшка Серафим ей помогут!" Елисавета Алексеевна, конечно, не спала и приняла послушницу Федорушку. Не дозволив ей кланяться в ноги, но выслушав слова старицы, она сказала: "Благодарю за подкрепление и за сестрины молитвы; я к сердцу ничего не приняла!" Федорушка вернулась и сообщила ответ матушки. Прасковья Семеновна на это сказала: "Мне только то и нужно!"
19 числа преосвященный Нектарий в 9 часов утра прислал за Елисаветой Алексеевной. Благословив настоятельницу, Владыка сказал:
"Елисавета Алексеевна! У меня до вас есть просьба!"
"Мы привыкли к приказаниям, Владыка, а не к просьбам, - ответила она. - Что вам угодно?"
"Перейдите в Давыдовскую пустынь начальницей!" - сказал Владыка. Елисавета Алексеевна молчала в удивлении.
"Что же вы молчите?" - спросил преосвященный Нектарий.
"Я вас не понимаю, Владыка!" - произнесла она.
"Я говорю вам, - повторил преосвященный, - что вы должны перейти в Давыдовскую пустынь, там неустройство, вот вы перейдете, чтобы там завести порядок!"
"Не могу", - кротко ответила Елисавета Алексеевна.
"Какже вы здесь начальницей?" - спросил Владыка.
"Я здесь по выбору сестер, - сказала она. - И только стараюсь поддержать заведенные порядки!"
"В таком случае, - объявил Владыка, - я вам должен сказать, что вы здесь не можете быть начальницей!"
"Это ваша воля, как вам угодно! - сказала Елисавета Алексеевна. - Я поступала сюда по вере в силу молитв батюшки Серафима, а не в начальницы и прошу только одной милости: не выгонять меня!"
После этого преосвященный Нектарий посмотрел на часы. "Уже десятый час, уже пора в церковь, и вы должны согласиться", - сказал Владыка.
"Буду молить лучше, чтобы умереть, но не оставить обитель!" - решительно ответила Елисавета Алексеевна.
После обедни, которую преосвященный Нектарий отстоял в Тихвинской церкви, он вышел на солею и объявил сестрам, что приехал сделать мир, открыть монастырь, и потому они должны выбрать начальницу. Возбуждение между сестрами было настолько уже сильно, что они в один голос объявили: "У нас есть начальница".
Постояв на солее и видя, что никто из сестер не идет к нему под благословение, преосвященный Нектарий вышел из церкви. По дороге он встретил Лукерью Занятову и сказал ей: "Я буду у вас!"
В келье настоятельницы подали чай. Около Владыки уселись протоиерей и письмоводитель. Обращаясь к ним, преосвященный Нектарий сказал:
"Еще называется монашенкой, а архиерея не слушает! Я ей говорю, что надо перейти в другой монастырь, а она не идет!" Затем он начал укорять Елисавету Алексеевну, что она во всем виновата, возбуждала Е. В. Ладыженскую против о. Иоасафа, борется против благодетеля обители и наставника, которому поручил своих сирот сам о. Серафим, и проч. В словах его заключались, конечно, наговоры о. Иоасафа, Лукерьи Занятовой и других их сторонников.
Елисавета Алексеевна со спокойным духом, смиренно отвечала напрасно разгневанному Владыке, повторяя только одно: "Простите Христа ради!" Оправдываться против такой клеветы не было посильно и пристойно матери Дивеевских сирот...
После чая Владыка пожелал посетить трапезу. Он всюду заходил, думая услышать от кого-либо претензию, или неудовольствие, или жалобу на настоятельницу и воспользоваться этим обвинением для своих решительных действий, но угрюмые, расстроенные, взволнованные и заплаканные сестры молча вставали, кланялись низко и прятались по кельям. Отпустив от себя Елисавету Алексеевну, которая тотчас заперлась в своей келье, преосвященный Нектарий пошел в гостиницу. Обозревая разные послушания, преосвященный Нектарий говорил всем: "Пожалуйста, не бойтесь Елисаветы Ушаковой и жалуйтесь, чем вы недовольны!" Но жалобы никто не принес. Слава о блаженной Пелагее Ивановне, конечно, дошла до Владыки еще в Нижнем Новгороде, так как ее посещало много приезжающих со всех концов России; кроме того, он слышал о ее прозорливости и от о. Иоасафа и Лукерьи Занятовой. Смущенный возложенной на него обязанностью изменить порядок в Дивееве и поставить в игуменьи Лукерью Занятову, преосвященный Нектарий искал себе, видимо, внутренней поддержки для правдивого решения вопроса и пожелал сходить к блаженной Пелагее Ивановне.
"На первый же день приезда Владыки, - рассказывала послушница Анна Герасимовна, - вижу, жалует к нам. Сердце у меня так и заныло. Что это? - думаю, мы - дураки, и никогда к нам такие лица не ходили!"
Преосвященный Нектарий вошел в келью. Пелагея Ивановна сидела в чулане на табуретке, поджавшись. Владыка взял также табуреточку и сел с нею рядом, а Анне Герасимовне приказал поместиться на лавке.
"Ах, раба Божия! Как мне быть-то?" - сказал Владыка.
Посмотрев на него строго, ясно, так что, видимо, произведя сильное впечатление на преосвященного своим светлым, глубоким и чистым взором, она громко ответила:
"Напрасно, Владыка, напрасно ты хлопочешь! Старую мать не выдадут!"
Пригорюнился преосвященный Нектарий, облокотился бородой на свой посох и стал покачивать головой из стороны в сторону. "Уж и сам не знаю, как быть! - сказал Владыка, обращаясь к Анне Герасимовне. - Что-то мне страшно!"
"Преосвященный Владыка! - вдруг заговорила Анна Герасимовна, сделавшись смелою и откровенною, - да зачем же сменять! Ведь она никого не обижает!"